Об этом стихотворении немало написано. Мы приводим два текста: «Молчание Тютчева и молчание Мандельштама» – эссе 17-летнего Ильи Тюрина, погибшего в 19 лет, находится здесь. А ниже следует отрывок из доклада «Дипломатическая миссия поэта», сделанного в декабре 2003 на международной конференции «Тютчев и современность» известным голландским писателем и литературоведом Кейсом Верхейлом.


     <…> Раздвоенное отношение к языку, характерное для всякого дипломатического существования, претворено Тютчевым в общечеловеческую тему в своём, можно сказать, самом известном стихотворении из мюнхенского периода. К заглавию этого стихотворения, «Silentium!», я сначала предложу короткое уточнение, так как, во-первых, оно часто печатается неполным, без восклицательного знака, и, во-вторых, комментарии в своём большинстве ограничиваются буквальным переводом этого латинского выражения, не учитывая его исторического контекста.
     Согласно вышеприведённому словарю Варига, это устаревшее теперь выражение, синонимное фразам «Тишина!» и «Молчание!», в Германии раньше употреблялось как «призыв к гостям, в частности перед тостами». Словарь Дудена неопределённо говорит о старомодном выражении «из школьной жизни». По своему собственному студенческому прошлому в Голландии, когда-то мало отличавшейся в академических нравах от соседней Германии, я помню привычку, ещё обиходную в 50-е и ранние 60-е годы ХХ века, по которой в студенческих обществах обязательно кто-нибудь сквозь всеобщий гам кричал «Silentium!», когда он понимал, что один из его коллег хочет произнести речь. «Silentium!» также кричалось в аудиториях, чтобы профессора могли начинать свои лекции.
     Можно поэтому предполагать, что Тютчев познакомился с этим выражением по светской жизни своего мюнхенского круга, и также по своим посещениям лекций в мюнхенском университете. Но ещё более существенным для интерпретации его стихотворения мне кажется своеобразие тех обстоятельств, в которых раздавалось «Silentium!». Дело в том, что эта фраза представляет собой не только лишь призыв к молчанию, но одновременно и фактически даже в первую очередь она служит побуждением к слушанию, призывом к сосредоточенному вниманию. Иначе говоря, «Silentium!» обозначает границу между пустой болтовнёй и серьёзной, многозначительной речью. И последнее, по моему мнению, особенно важно для понимания нашего русского стихотворения.
     Приведу тютчевское «Silentium!» в редакции, соответствующей личному автографу поэта:


     В полушутку можно было бы толковать вышеприведённое стихотворение, по меньшей мере в его первых двух строках, как профессиональный совет, данный начинающему дипломату: никогда не говори своему собеседнику то, что у тебя на душе! A на более серьёзном уровне тютчевское «Silentium!» обычно рассматривается как классический русский вариант к всемирной, бесчисленным количеством авторов до и после Тютчева разработанной литературно-философской теме несовершенства языка. Интерпретация, на первый взгляд вполне убедительная, и как будто подтверждённая афористичной 10-ой строкой, для многих читателей самой существенной и единственной запоминающейся. Но подлинной ценности русского стихотворения «Silentium!» такая интерпретация, по моему убеждению, никак не затрагивает. Уже просто потому, что афоризм «мысль изреченная есть ложь» по своему содержанию, во-первых, не особенно оригинален, и к тому ещё и абсурден с логической точки зрения. Ибо если все высказанные мысли равняются неправде или, тем более, лжи, то и само это предложение будет ложным.
     Если бы в стихотворении Тютчева мы имели дело всего лишь с формулировкой истины о недостаточности человеческого языка, то можно было бы найти в мировой лирике и куда более убедительные примеры. Я здесь думаю, в первую очередь, об одном стихотворении, которое я когда-то встретил в английской антологии китайской поэзии, составленной Aтюром Вейли. Стихотворение это написано По Чью-и в девятом столетии н.э. и взято из его цикла под названием «Философы». Стихотворение По Чью-и, которое переведу подстрочно с английского, начинается с цитаты:


     Я убеждён, что тютчевское «Silentium!» можно лучше всего оценивать, как оригинальнейшее и уникальное по его глубине сочинение на тему двуязычия. Притом само это сложное по своей структуре стихотворение проявляет двойственное отношение к языку. По сю сторону молчания имеются всего лишь пустословие и логичные или риторичные утверждения, приводящие в лучшем случае к констатации их собственной несостоятельности. A другая возможность языкового общения – отрицательная, в молчании, или, в своём единственном положительном виде, – по ту сторону молчания, а именно в поэзии. Иначе говоря, исключительность тютчевского стихотворения не в том, довольно заурядном, что здесь сказано словами о словах. И меньше всего её можно найти, как иногда утверждают, в том, что будто бы скрыто поэтом за словами. Исключительность стихотворения «Silentium!», как я понимаю, – в том совсем незаурядном, что происходит в подобранных и распределённых здесь Тютчевым русских словах.
     К примеру обращаю внимание на четвёртую и пятую строки с их резким изменением языковых средств при возникновении образа звёздной ночи, как метафоры наших невысказанных чувств:


     Внезапный переход после первых трёх строк на другой уровень речи у читателя-слушателя производит эффект ментального перехода в иной мир.
     По научным дискуссиям я понял, что просодия данных строк интерпретируется русскими специалистами по-разному. Многие современные стиховеды, по-видимому, считают, что продолжается метрика начала стихотворения и надо ставить ударения по архаичным нормам, якобы ещё ходовым в молодость Тютчева:


     Другие, напротив, следуют естественному произношению русского языка последних столетий и сознательно нарушают ямбическую метрику, заданную в начальных строках. Ввиду того, что и К.В.Пигарев, правнук нашего поэта и авторитетный знаток его литературного наследства, принадлежал к этой второй школе и в своей книге «Жизнь и творчество Тютчева» по поводу приведённых строк из «Silentium!» однозначно говорит о «смешении мер», я пока склонен меньше доверять антикварным гипотезам, чем своему, пусть и иностранному, ощущению красоты и живой традиции.
     Если исходить из теории типичного для Тютчева «смешения мер», то мы сможем определить переход с третьей строки на четвёртую как временную замену тонического принципа силлабическим, или, выражаясь терминологией тютчевской эпохи, как замену немецких стихов французскими. Русские современники Тютчева находили подобные переходы внутри стихотворения в инородную просодическую систему дилетантскими, и позднейшие издательские примечания к стихотвореню «Silentium!» показывают, каким образом в XIX веке упомянутые строки бывали «исправлены» услужливыми редакторами.
     Но предположим на минуту, что правы – как и вполне возможно – те литературоведы реставраторского направления, которые в стихотворении «Silentium!» последовательно ставят ударения по ямбической схеме. Получится и тогда резкий переход – не метрико-ритмический, как при естественном ударении этих стихов, но переход на другой уровень стиля. Речь более или менее обыкновенного типа два раза, в первой и потом ещё и в третьей строфе, превращается в речь возвышенно-поэтическую со всеми принадлежащими к ней странностями в произношении.
     Одна из причин, почему я всё-таки предпочитаю понимание метрики Тютчева его учёным правнуком, заключается в элементе благозвучания и звукописи. В этой связи хочу ещё коротко указать на чередование гласных в словах, поставленных рядом в тютчевском стихотворении. Вслушаемся, например, в стиховую музыку первой строфы:


     После ясных, высоких и, связанных с логикой и внешней действительностью, голос постепенно спускается вниз до у и о, принадлежащих к внутреннему ночному ландшафту, и потом, вместе с возвратом к первоначальному тоническому принципу, назад в верхний мир социального общения. Таким образом, в стихотворении «Silentium!» чувственная потенция языка, возможность вызывать им в другом человеке непосредственно, оставляя в стороне всё рациональное, звуковые и образные ассоциации – вся эта музыка, по словарю нашего поэта, противопоставлена языковой логике.
     Дипломатическая деятельность состоит в обнаружении и, при возможности, устранении политических противоположностей. Дидактическое и вместе с тем логико-риторическое по своему замыслу стихотворение «Silentium!» мне кажется ранним шедевром Тютчева, где русский поэт с редкой ясностью обнаружил и показал одну из основных раздвоенностей в человеческой экзистенции. <…>