 |
||||
|
Вековое Несмело волны в скалы бьются, Звеня ласкающей тоской, С тревожным стоном чайки вьются Над изумрудною волной. Утомлено дневной дорогой, Светило сходит на покой, И месяц, ночи страж двурогий, Плывет небесной крутизной. А завтра снова солнце встанет И лаской землю подарит, И море с песней в скалы грянет, И белой пеной закипит. Что было — завтра повторится, Все, что прошло, — воскреснет вновь, Над миром с хохотом струится Неизмененный бег веков. И шумы дня собою кроя, Неугасимый и живой, — Все слышен в рокоте прибоя Столетий шепот роковой. 1911 [Лавренев 1995, с. 295] Маки Сказанiя Дышитъ расплавленный зной, Душны лѣсные туманы, Боръ непрходной стѣной Всталъ вкругъ проклятой поляны. Странно блѣдна, нежива, Скорбно поникнувъ стеблями, Чахнетъ больная трава, Злыми измаяна снами. Въ безднѣ избытыхъ вѣковъ – Темно и страшно былое – Здѣсь разъяренныхъ враговъ, Было побоище злое. Вихри трепещущих стрѣлъ Въ вохдухѣ пыльномъ визжали, Груды раздавленныхъ тѣлъ Тѣсно поляну устлали. Бой догорѣлъ. И во мглѣ Чаща испуганно скрылась. Только на взрытой землѣ Кровь, багровѣя, дымилась. Нынѣ все тихо кругомъ, Но на землѣ, непонятно, Все еще краснымъ огнемъ Рдѣютъ Зловѣщiя пятна. То позабытыхъ минутъ, Крови пролившейся знаки, Млѣя, сгорая, цвѣтутъ Алые, жадные маки... Въ полдень сожженный дошла Я до поляны проклятой, Девять цвѣтковъ сорвала, Бросила въ чашу десятый. Сказка идетъ въ деревняхъ – Баяла бабка сѣдая – Будто въ кровавыхъ цвѣткахъ Сила заложена злая. Если захочешь сгубить Недруга – въ полночь, во мракѣ, Долженъ въ одежду зашить Ты ему сохлые маки... ...Милый спознался съ другой, Дни безъ него мнѣ постылы. Нѣтъ! Коль слюбился со мной – Такъ ужъ со мной до могилы! Ладонку дома сошью. Вышью цвѣтными шелками, – Скоро мой милый, въ бою, Встрѣтится въ полѣ съ врагами. Въ ладонкѣ цвѣтики зла Я подошью подъ кольчугу, – Пусть же вонзится стрѣла Въ сердце невѣрному другу! Онъ упадетъ на песокъ Мертваго камня безмолвнѣй... Ты не обманешь, цвѣтокъ Зноемъ отравленныхъ полдней! [Лавренев 1912, с.9-11] Сказка вечерняя Надъ домомъ задремала грусть, Въ ея туманѣ чуть лиловомъ, Овѣянъ ласковымъ покровомъ, Всѣ сказки знаю наизусть: Ты робко на порогъ взойдешь, Шурша холодными шелками, И молчаливыми устами Въ уста томящiй зной прольешь. Одежды тихо соскользнутъ, Шуршаньемъ вечеръ потревожа, И, трепеща, на это ложе Два тѣла жадно упадутъ. И снова въ долгiй, долгiй часъ Возникнетъ сумракъ бѣлокрылый, И будетъ шопотъ: – милый, милый…, И влажный блескъ несытыхъ глазъ. Въ квадраты меркнущихъ оконъ Ночь заструитъ свой блѣдный трепетъ, И лентой жемчуговъ оцѣпитъ Усталыхъ тиховѣйный сонъ. [Лавренев 1912, с.13-14] Мука разсвѣта А. А-гъ. Ночь сонно чертитъ на полу Голубоватые узоры, И стерегутъ ревниво мглу, На окнахъ спущенныя, шторы. Совсѣмъ ненужная во мглѣ, Огнемъ пугающая грезы, Свѣча забыта на столѣ И точитъ стунущiя слезы. И позабатые слѣды Мученiй счастья и экстаза – Пучки увядшей резеды Хранитъ надтреснутая ваза. А рядомъ съ ней письмо любви. О, строкъ печальная услада! Вчера мнѣ умъ шепнулъ: – порви, Но сердце вздрогнуло: – не надо!.. Я поднялъ штору. Тотъ же лѣсъ Въ сыромъ туманѣ утопаетъ, И въ жалкой блѣдности небесъ Звѣзда покорно умираетъ. Мерцаньемъ гаснущей звѣзды, Какъ смертью близкаго я мучимъ. Чуть слышный запахъ резеды Вдругъ сталъ отравленнымъ и жгучимъ. Когда же кончится кошмаръ Щемящей боли ожиданья, И скоро-ль заревой пожаръ Затопитъ ночи умиранье?!.. Но на бѣлѣющей стѣнѣ Часамъ не надоѣло звякать, – И въ этой блѣдной тишинѣ Такъ страсно хочется заплакать! [Лавренев 1912, с.15-16] Осенняя безсонница Арсенiю Альвингу Разгадал я безсмысленность Обманувшей Красы Надо мною безчисленность Исчисляют часы. Сердце больно изранено Мѣрзким жалом мечты Там, в саду затуманенном Умирают цветы. Эта осень печальная Так уныло блѣдна, Эта сѣрая спальная Так пуста и темна… Чей-то призрак мучительный Воскрешает обман… Наплывай-же… мучительный И кошмарный туман. [Лавренев 1912, л. 3] Публикуется впервые На могилѣ Хоронили меня на закатѣ, Вечер был и спокоен и строг, Но рыдать об отчалившем брате Ни один провожавшiй не мог. И когда осыпались над крышкой Побурѣлыя комья земли, Лишь священник гнусившiй над книжкой Видѣл яркое небо вдали. Там на западѣ в алом сiяньи Догоравшаго тихаго дня Восставал в гразовом одѣяньи Беспощадно сразившiй меня. Он вставал из за туч озаренных Трепетаньем вечерних зарниц, Над аллеей деревьев склоненных, Над рядами замшенных гробниц. А когда разошлись от могилы,- В серебристом мерцанiи звѣзд, С потемнѣвших небес Огнекрылый Начертал над гробницею крест. И на долгiе, долгiе годы, Погруженный в обман тишины, Я забыл о призывах свободы, О сиреневых звуках весны. Только Ангел, склоненный и кроткiй Соблюдает завѣщанный срок, Да, привязан к чугунной рѣшеткѣ, Дребезжит полинявшiй вѣнок. [Лавренев 1912, л. 4-4 об.] Публикуется впервые Осень Как скорбно падают листы, Как нѣжен их усталый шорох... Скажи, что хочешь видѣть ты В моих уже угасших вьрах. Ты так извѣрилась во всем Под игом боли и мученья, Что в мiрѣ мертвом и чужом Ты только символ обреченья. Ты и жива и не жива, (И мнѣ сознанье это мило), Ты развѣнчала всѣ слова И только небо полюбила Но если здесь все так мертво, Но если здѣсь всѣ рѣчи лживы – Ты там – иное Торжество Там рай, а в нем мы вѣчно живы. О, если так-то в Небѣ нам Открыта вѣчная святыня... Но, знаешь… Кажется и ТАМ Одна безплодная пустыня. [Лавренев 1912, л. 5-5об.] Публикуется впервые Скука В.Л.Повиляевой Блѣдно-палевый сумрак струится В электрическом свѣтѣ бульвар. Безнадежных тѣней вереница Потянулась в вечернiй угар. Шопот тот-же и лица все тѣ-же, О, куда я от скуки уйду? Я устал и рѣже и рѣже Нахожу упоенье в бреду. Да и можно-ль безумными снами Задавить безысходный кошмар, Если скучной толпой вечерами Запыленный наполнен бульвар. Нѣт, нельзя и ненужно, ненужно, Не раздавишь проклятое: - нет -... Над листвою засохшей, недушный Чуть дрожит электрический свет. [Лавренев 1912, л.6] Публикуется впервые Мука разочарованiя Арсенiю Алвингу Как тяжело, как страшно жить, Чтоб видетьтолько повторенья, – Забыть, любить и вновь забыть И снова повторять мгновенья Чтоб всюду чувствовать измѣны... О, сердце, сердце замолчи Не мучься вѣчной жаждой смѣны. Иль нужно создавать обман, Чтоб опьянясь его кошмаром Забыть всю боль, весь ужас ран Души испепленной пожаром. И стоит-ли за бѣглый час, За счастье краткаго забвенья За созданный умом экстаз Платить обидой униженья. Чтоб развѣнчав свои-ж мечты И в грязь втоптав цветы и грезы Искать Лишь на листах банальной прозы. Нѣт, страшно по этапам дней Влачить тоску существованья И в мiрѣ муки нѣт больнѣй, Чѣм мука разочарованья. [Лавренев 1912, л.6 об.-7] Публикуется впервые Перед грозой Уныло тая за рѣкой Iюльский день смешил рѣсницы И лишь из тучи грозовой Блестят зеленыя зарницы. Как воздух тих, как вечер свѣж... А ты, что всѣх надежд безплоднѣй, Мечта,- твои слова все-тѣ-ж, Вчера и завтра и сегодня. Вот в эту ночь в грозу, куда Влечешь меня ты за собою? Ах, роковое: – никогда – Отяготѣло надо мною. И никуда мнѣ не уйти Из плѣна старых слов и пошлых, Я властно обречен в пути Страдать тоской мученiй прошлых. А эти старыя слова Давно уж сказаны и спѣты И мы мертвы и слѣпы Весны мерцают нам обѣты. А вечер тих и гаснет даль, Жалеть-ли свѣтлаго мгновенья? Ах, ничего сейчас не жаль, Да и ненужно сожаленья! [Лавренев 1912, 7 об.-8] Публикуется впервые Никогда Памяти И.Ф.Анненскаго. Никогда... И рыданье и стон. Вѣтер воет в саду вѣроломнѣй, С чьих пришел я сейчас похорон И кого хоронил я не помню. Только помню вот эти цветы Взял я с крышки тяжелаго гроба. Кто под нею был скрыт – только ты, Или мы похоронены оба? Об утраченном маѣ скорбя, Сад поник, ослѣпленный туманом. Я не знаю любил-ли тебя Или бредил любовным обманом? Ты мертва. От могильных цветов Разливается жуткое тлѣнье. Никогда… Ты страшнѣе всѣх слов, Ты печать рокового забвенья. Я не знаю – любил или нѣт.?.. Но зачѣм-же так вѣтер смѣется? Я устал, я боюсь… Это бред… Никогда, никогда… не вернется. [Лавренев 1912, л. 8 об.-9] Публикуется впервые Осенний яд Арсенiю Альвингу Багряной осени наряд Розвѣшан кружевом на кленах, И жадно отдыхает взгляд На голубых и дальних склонах. Мятется вѣтер в вышинѣ, В вѣтвях будя тоску прощанья, И так милы и близки мнѣ Его глухiя завыванья. Кружаться сохлые листы На золотом пескѣ аллеи И чахнут жалкiе кусты В закатном заревѣ олѣя. И осень саду-ль тяжела, Иль о лазури сожлѣнье, Но только... буря пронесла По вѣткам дуновенье. Послѣднiй сорван с них наряд, Они дрожат в недоумѣньи. А сердце … плачет. В сердце яд… Осенний яд разувѣренья. [Лавренев 1912, л. 9 об.-10] Публикуется впервые Блѣдная дѣвушка В.И.Мамоновой Я знаю вас блѣдной, надменной и странно суровой, Я знаю, что вы никогда не подымете глаз, Над вашею шляпой тяжелой и темно-лиловой Дрожит и колеблется дымно-серебряный газ. Я знаю, что вы не измѣнете сказкам печальным, Что вы влюблены в голубую, как дым, старину, Что прежде вы были принцессою в замкѣ хрустальном, Теперь же томитесь в тяжелом и жутком плѣну. Я знаю, вам вѣдомы горе, тоска и томленья, Я знаю, что вам надоѣли признанья, слова и моленья… Я вам не скажу ничего – о, как сладко молчать и любить. [Лавренев 1912, л. 10 об.] Публикуется впервые Слова Есть слова не дыханье, что цветут Так же нѣжно и было – тревожно. И.Анненский За окном непроглядная слякоть, На столе оплывает свѣча, Мнѣ сегодня так хочется плакать В ожиданьи дневного луча. Все отдал тѣбе – счастье и радость, А себѣ только камни могил. О, какое В том, что я до конца не любил Помню шопот:- Молчи, о любимый, Всѣ слова я хотѣла-б забыть, Все равно не разскажешь ты ими, Не разскажешь, как Я не понял. Все было так странно – Мнѣ любившему только слова... Я не знаю: еще ты желанна Иль уже для меня нежива? Не пойму,- но нужно возврата! Мнѣ не страшно теченье минут. В старых книжках прочел я когда-то, Что слова, как и души живут. [Лавренев 1912, л. 11-11об.] Публикуется впервые В вагонѣ Обожженныя степи вокруг Подъ убором хлебов золотым, И, как знамя скорбей и разлук, В небеса улетающiй дым. Все любимое вдаль отошло, Сердце чует в прошедшем подлог. Все-же вот через это стекло Невыглянуть на тебя я не смог. Мѣрный грохот и тряска колес, Непреложность стального пути... Гдѣ-то там дни безумiй и слез, А сейчас роковое: – прости – . Не любовь, только мука и бред, Так прости-же, не плачь и не мучь, Твой увядшiй и блеклый букет Озарил ускользающий луч. Он ненужен, как ты ненужна, Как ненужны о счастьи слова, Если у ужас дорожнаго сна На подушку сползла голова. [Лавренев 1912, л.12] Публикуется впервые Февраль Вечернiй сумракъ безпечаленъ. Еще вокругъ бѣлы поля, Но въ бурыхъ впадинахъ проталинъ Чернѣетъ дымная земля. И сползъ узоръ морозныхъ кружевъ Со стеколъ низкаго окна; Десницу вьюгъ обезоруживъ, Взглянула въ комнату весна. И сердце въ бурѣ пробужденья Готово пить Твой сладкiй ядъ. А въ небѣ пламенныя звенья Вьетъ умирающий закатъ. И переливами рубина, Какъ брызги жидкаго огня, Въ жерлѣ стариннаго камина Пылаютъ угли, чуть звеня. Я не одинъ. Со мною кто-то, Но кто-то блиiзкий и родной. Онъ вѣетъ сладостной дремотой Надъ просвѣтленною душой. Свѣжа вечерняя прохлада, Въ туманѣ утонула таль. Гори мой тающiй февраль, Иного счастья мнѣ не надо! [Лавренев 1912, с.12-13] Романс Твои развившiяся косы Упали на пол. Мгла и тишь. И вот на слезы и вопросы Ты тоже плачешь и молчишь. Прости порыв безумцу грубый, Что ядом полночи томим, Мои запекшiяся губы Приблизил дерзко я к твоим. Не плачь! Любви залог порукой, Что сжег сердца один экстаз, Что разрѣшилось этой мукой Томленье ранившее нас. Пойми, что пьяный шелест сада, Зеленоглавый ночи ложь, Сказали роковое: – надо – Зажгли в сердцах восторг и дрожь. И не жалѣй ушедших тѣней Сомненья, радости, стыда. Ты видишь у твоих колѣней Как раб простерт я навсегда. [Лавренев 1912, л.14-14об.] Публикуется впервые Травiальная баллада А.С. Мадуеву Он явился с гитарой Под гранитный портал В час, как лунною чарой Мрак сердца опьянял. Голос плакал мятежно И от страсти пьяна Вторя тихо и нѣжно Задрожала струна. Слыша пѣсни мученье, В бѣлой шали блѣдна У окна, как видѣнье Появилась она. Улыбнулась устало Над карнизом склонясь И на землю упала Лилiй бѣлая вязь. Он лобзал упоенный Этот блѣдный цвѣток, Но нежданно взнесенный Брызнул свѣтом клинок. И луна наблюдала Поединок тѣней... …Чья-то грузно упала На гранит ступеней. Неподвижное тѣло Побѣдитель повлек... Слѣдом что-то чернѣло Обагряя песок. Успокоились тѣни Стал безмолвным портал, Лишь упав на сиреки Лунный луч трепетал Да у соннаго пруда Прозвучали шаги, И в струях изумруда Разбѣжались круги. [Лавренев 1912, л. 15-15об.] Публикуется впервые Траурная муза Другому Ты молишься в саду своем весеннем Торжественной и благостной мѣчте, Ты рад своим ликующим моленьям, А я томлюсь… По черной красотѣ. Ты говоришь, что мы пророки оба, – Но ты влюблен лишь в солнце и цвѣты, Моя-ж любовь – кадильный дым у гроба И тлѣньем искаженныя черты. ………………………………………. Ты скажешь: – счастлив я, служа своей святынѣ, Не говори… Судьба моя страшна Всю жизнь сложить к стопам отверженной богини, Звать истиной ее, и знать…. Что лишь она. [Лавренев 1912, л.16] Публикуется впервые Ушедшiй А.А. (фамилия вымарана). На левом поле по вертикали сделана запись Лавреневым: «Ага, мы еще повоюем! Б.Л.» Свершилось. Вот еще один Сгорѣл безцѣльно, безотрадно И ночь над наготой равнин Поникла медленно и жадно. А был он ярок, чист и жгуч, И что же от него осталось, Обрывки обагренных туч, Да в сердцѣ мутная усталось. Он слишком жег цвѣты полей Угаром мстительнаго зноя И никли листья тополей Моля прохлады и покоя. И он сгорѣл. Но сердцу жаль Хоть и его палил он яро, Что ночи мертвая эмаль Смѣняла зарево пожара. И как он смѣл не понимать, Что расточает пыл напрасно, Что завладѣет ночь, как тать Его одеждою прекрасной. Но он ушел, ушел как сон, Так ѣдко ранив наши души... А тьма вползла со всѣх сторон Угрозой медленных удушiй. [Лавренев 1912, л.16 об.-17] Публикуется впервые Что это было? Безшумно скользили сани По темному талому снегу. Мерцанье огней в туманѣ Будило тоску и нѣгу. И чьи это губы прижались К моим так жадно покорно? Куда в эту ночь мы мчались, Зачем была она черной? Мы бредили мертвым обманом, Но все-ж он был ярче прозы, И руки в волненьи странном Сжимали блеклыя розы. Вы грѣшной были и чистой, Я знал, что вы отсвѣт чуда, И знал, что отблеск огнистый В душѣ принесли ОТТУДА. Я видѣл что нас томило. Слѣпой и жадною дрожью… Зачѣм-же ночь оскорбила Нас [Лавренев 1912, л.17об.-18] Публикуется впервые Croquis Вы прiѣдете въ малиновомъ ландолетѣ Съ маленькимъ пучкомъ пармскихъ фiалокъ. Спасибо, что Вы вспомнили о воэтѣ, Который такъ Вамъ вѣренъ и такъ жалокъ. Я приму Васъ въ маленькой комнатѣ, Уставленной звѣздами бѣлых лилiй, И буду радъ, если здѣсь Вы вспомните Всѣхъ, кого любите и кого любили. Слушая хрипѣнье часовой кукушки, Вы разольете въ чашки дымящiйся кофе, А я сяду у Вашихъ ногъ на подушкѣ И буду читать Вамъ нѣжныя строфы. Играя перчатками и печенье разжевывая, Вы будите болтать о веснѣ, о ненастьѣ, А я, Ваши дѣтскiе пальцы перецѣловывая, Буду вѣрить, вѣрить, что возможно счастье. А вечеромъ, прижавшись на темной лѣстницѣ Ко мнѣ, Вы уѣдете въ пыхтящей машинѣ, А я уныло вернусь къ своей ровесницѣ, Своей любовницѣ — тоскѣ въ мезонинѣ. 2. Nocturne Задыхающiйся храпъ рысака И топотъ копытъ по рябой мостовой; Какъ брызги чернилъ распластались облака По ситцу небесных обой. Коснѣющiя стѣны домовъ Въ зеленомъ мерцаньѣ слѣпыхъ фонарей, Четкое звяканье брызжущихъ огнями подковъ Впивается въ сердце острѣй. Пускай никто не повѣритъ мнѣ, Я бѣдный чудакъ, набѣленный Пьерро, Но дѣтскiя руки ея я цѣловалъ не во снѣ И пилъ ея смѣха серебро. Вы скажите мнѣ: Ахъ, ты глупъ, Ты жалкiй актеръ, ты влюбленъ въ пустяки. Не вѣрю — осталась красная помада губъ Пятномъ на бѣлилахъ щеки. Не вѣрю, я слышалъ и смѣхъ, и плачъ, И робкiя просьбы: не цѣлуйте... оставь... Но развѣ то, что насъ мчитъ бульваромъ лихачъ, Только сонъ, а не свѣтлая явь? Что же, смѣйтесь, пусть я чудакъ, И пусть я въ ночи утону безъ слѣда, Но на моей щекѣ горитъ раскаленный макъ, А у васъ его не будетъ никогда. Борис Лавреневъ Москва [Лавренев 1913, с. 18-19] Боевая тревога Изъ цикла „Дредноутовыя поэзы“. Мы автоматы-куклы на колоссальномъ дредноутѣ, Громадной стальной коробкѣ. Души къ мистерiямъ грома, друзья, приготовьте, Въ ревѣ огней не будьте робки. Кто душу свою въ безопасность сегодня спрячетъ, Того назовемъ мы трусомъ. Дьяволъ игриво посвистываетъ въ сплетеньяхъ мачтъ. Упиваясь садическимъ вкусомъ. Онъ знаетъ, что всѣ мы – обреченные ему плѣнники. Ну что-жъ! Посмѣемся надъ нимъ безъ страха. Съ алымъ шелестомъ развѣвается на брам-стеньг Красный лоскутъ боевого флага. По башнямъ, по палубамъ! Сигналъ къ бою поданъ намъ Тра-та-та-та! Запрячемъ тревогу внутрь. Смло на встречу врагу на гигантѣ быстроходномъ Разламывая морской перламутръ. Руки, друзья! Въ бурѣ, въ грохотѣ, въ хохотѣ плещущемъ Въ злобной пѣнѣ волнныхъ верхушекъ, Отрадно улавливать ассонансы въ оркестрѣ рѣжущемъ Кашляющихъ громово пушекъ. Москва, <1913> [Лавреневъ 1913_МП_Крематорий здравомыслия, с. <19>] Истерика Большой Медвѣдицы Скользкiе черти въ кровавыхъ очкахъ шныряютъ въ слѣпыхъ провалахъ, Ночь разыграла дурацкую фугу въ мажорѣ на терцiяхъ и квартахъ. Семеро бѣлыхъ мышей смѣшныхъ, истеричныхь и шалыхъ Звонко прогрызли зубами синiй, попорченный молью, бархатъ. Кто меня любитъ, скажите? Сердце духами цѣлованно, Пляска ночныхъ балеринъ, вихрь электрическихъ искръ, Вь дикихъ квадратахъ угловъ – перекресткахъ многоголовно Воетъ, прилипнувъ къ стѣнамъ небоскребнымъ, игрушечный пискъ. Гдѣ мы, на грудѣ страстей и гашишныхъ свиванiй, Колются бритыя бороды шатучихъ бульварныхъ вѣтвей. Небо, крутись! Огнепляснѣй, кокотнѣй, бедламнѣй! Всѣ мы подъ знакомъ истерики бѣлыхъ мышей! Стиснуть ажурнымъ чулкомъ до хривпѣнiя нѣжное, девичье горло, Бить фонарнымъ столбомъ въ тупость старыхъ поношенныхъ мордъ – Все, что было вчера больнымъ – сегодня нормально и здоѣ’рово, Цѣлую твой хвостъ, маленькiй пажъ мой, чортъ. Драки, скандала, ножей, пунша изъ жилъ готтентотовъ, Теплаго, прянаго пунша – утолить звѣздный садизмъ... Женщина-истерика въ колье изъ маринованныхъ шпротовъ Встала надъ мiромъ, обнаживъ животъ-силлогизмъ. <1913> [Лавреневъ 1913_МП_Крематорий здравомыслия, с. <17-18>] Путешествие Кипело море. Призраком седым Вставал туман, и даль была пустынна. В лиловом масле вспененной воды, Скрипя, раскачивалась бригантина. Нам ужасом грозил узор планет, Ярились волны древнею обидой, По вечерам зодиакальный свет Пылал над хлябью бледной пирамидой. И лунный серп в холодном серебре Струил по каплям едкую отраву, Распластанный в зените Южный Крест Напоминал про гибельную славу. И ветер плакал в переплетах рей, Но страха мы не ведали и боли, И с каждым днем впивала грудь острей Смоленый и пьянящий запах воли. [Лавренев 1995, c. 295] Прощание Надежде Аркадьевне Полесской-Щепилло Вчера... Не сон ведь это, – вспомните, – Я этим вас не оскорблю, В студенческой арбатской комнате Сказали тихо вы: «Люблю!» Хоть слову трепетному верю я, Но милых губ не выпью мед, – Ведь завтра наша кавалерия С рассвета двинется в поход. Родная! Наш роман игрушечный И полудетскую любовь Я променял па грохот пушечный, На лязги сабель, дым и кровь. Поймите, – злую боль прощания Стараясь в сердце заглушить, Я в час последнего свидания И сам страшусь вас полюбить. Но мне дороже человечество Любви и дружеских бесед... Так умирает за отечество Солдат, романтик и поэт. Январь 1916 В ночь ухода на фронт [Лавренев 1995, c. 296] Мартъ Загрустили сквозь сумерки золотистаго вечера, Гдѣ рассыпалъ ландыши льстивой боли скрипачъ, Дѣвушки, кропившше въ ладони слезъ лѣнъ вчера, А сегодня смѣхъ радости, звенящiй, какъ мячъ. Мартъ вышелъ на улицы, фiалкой надушенный, Съ оранжевой розой въ петлицѣ пальто, А изъ оконъ раскрытыхъ, притихшiе, слушали, Какъ весна прилетѣла въ туманномъ авто. Неожиданно золотомъ залито повечерiе И въ мервую зелень электрическихъ глазъ, Кто-то брызнулъ благостью, и сталъ суевернѣе У маленькой женщины любовный рассказъ. И сердца утонули въ желтой лунной извести-ли, Ночь бульвары выложила коврами мозаикъ, На дальней башенкѣ наивный вальсъ высвистѣли Старые куранты, проспавшiе мигъ. 1917 [Лавренев 1918, с. 11] Звездам ласковым сверстник, Гибок, строен и прям, Буйной воли наперсник, Брат веселым ветрам, Зову крови я внемлю, Вихри светов ловлю И зеленую землю Беззаветно люблю. Весь я в бурях раздольных, И в глазах моих свет Самых ясных и вольных, Самых мудрых планет. Птицы, гады и рыбы, Звери в чаще лесов, Первозданные глыбы Исполинских хребтов, И бурун океана, И излуки реки, И в сединах тумана Городов светляки, – Все земное, родное, Все со мной и во мне И в блаженном покое, И в грозовом огне, Мне привольно и любо Целовать, дикарю, В розоватые губы Золотую зарю. Этот воздух глубокий – Им так сладко дышать И звенящие строки. Рассыпать, расточать. Чтобы пела и пела, Торопясь и спеша, Кровью крепкого тела, Наливаясь, душа. Чтоб не старцем недужным, А орлом молодым, Отлетел я в жемчужный, Смертный, тающий дым. 1921 [Лавренев 1995, с. 297-298] 1917–1922 А.3. Грозовые годы бурелома! Гневом, болью, радостью дыша, Вашим вихрем огненным влекома, Окрылилась песнями душа. Были дни распада и гниенья, Тленьем зараженные слова, Но в уста палящий ветер мщенья Так светло меня поцеловал. И неописуемого света Ринулся в глаза мои поток, Брызжущая пламенем комета Бурею помчалась на восток. Небывалое землетрясенье Прокатилось бешено кругом: Это, родина, твое крещенье Красным революции огнем! Всё, что мукой было и позором, Черных лет смятение и стыд. Сметено смертельным приговором, Этот пламень все испепелит. Подошли предсказанные сроки, есть судьбы ничем не отвратить... Знаю я, что нужно быть жестоким, Чтобы после милосердным быть. Знал я звуки чище и нежнее Соловьиных трелей по утрам, Но сейчас винтовка мне роднее Брошенного на столе пера. И люблю я свищущие пули, Быстрый и порхающий их лет: Это пчелы, что сбирают в улей Будущего светлый мед. Знаю я, мы грозно обнищали, Словно звери, трудно мы живем, Черной кровью, душной кровью залит Каждый камень, улица и дом. Наш язык из чугуна и стали, Мы, как волки, прячемся в леса, Но, когда над нами так сияли Светом несказанным небеса? Но когда дыханием свободы Было так пленительно дышать? Может быть, впервые, в эти годы, Нам дано и петь и прозревать. И уже за буреломной чащей, За метою роковою бед, Виден нам, как купина, горящий Ореол слепительный побед. 1922 [Лавренев 1995, с. 298-300] Баллада о миноносце № 103 Ночь темна… Ночь грозна… Вахтенный, не зевай и смотри! На свинцовой волне колыхается миноносец № 103. На фок-мачте дредноута замигал огоньками сигнал: «Командира сто третьего вызывает на борт адмирал». В адмиральской рубке тепло и светло, на столе хрусталь и стекло, А над картой – седые усы и погон с двухглавым орлом. - Лейтенант! Вот пакет. Выходите тотчас к маяку Эренсвэт, - Передайте бригаде линейных и немедля обратно ответ. – . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Ровно в девять, задраивши люки и погасив фонари, Вырвался в пенную темень из гавани № 103. Море ревело… Море гремело… Прядал за валом вал. В темные бездны, с гребня на гребень № 103 нырял. Час за часом бежит… Ночь черна, ночь бурна, ночь мертва . Серебрясь от форштевня взлетают, шипя, кружева. Пролетели маяк. Темнота… Пустота… Ни зги не видать. Командир приказал на фор-стеньге позывные поднять. И ответный огонь робким глазом мигнул, прорвав черноту. И отдал пакет, и принял ответ миноносец, причалив к борту. Полчаса, как столетье. Буря хлещет по масляным спинам громад В мутной зге и тумане несется № 103 назад. Пляшет, скрипя, и рвется на гребни бешеный серый конь, В двадцать второго марсовый крикнул: «По носу красный огонь» Через секунду: «Зеленый слева!» Спереди, сзади, кругом огни… – Господи Сил!.. Туды-т твою… влипли… Помилуй, спаси, сохрани Скальпелем скользким врезал прожектор вспухшую, серую жуть… Зеленью молний брызнули залпы в бледную дымную тьму. Только уйти!.. Только прорваться!.. Флагману нужен ответ!.. Трепетно сжал командир на груди промокший пакет. А снаряды гудят, Снаряды рычат, В небе и море – пламя, грохот Но командир прорвется, Но номер 103 вернется… Он должен вернуться назад! Пламени вихрь… Желтоблещущий взрыв… Руками взметнул человек. Одиннадцатидюймовым, как щепку, снесло с миноносца спардэк. Убит командир… Мичман в крови… Но не ляжет пятно на честь моряка. Встал у штурвала матрос, и железная правит рука. Воют снаряды… Рвутся снаряды… Харкают ревом орудий рты. Плавится сталь… Рухнули трубы… В язвах пробоин борты. Падают люди в красные лужи… Ширится ужас. Душен багровый чад. Пушки подбиты и смолкли, но номер 103 вернется назад… . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Что там?.. Куда там?.. Люди в порту, волнуясь, бегут и кричат: – Номер 103 подходит! Номер 103 вернулся назад! В руки тяжелый бинокль от вестового взял адмирал, Впился в туман и вздрогнул и молча фуражку снял. В гавань вползал, окутан дымом, пламенем весь одет, Страшный, изорванный, мертвый и алым залитый скелет. Ткнулся разрушенным носом в холодный Балтийский песок, Заколыхался, метнулся и на-бок устало лег. Сам адмирал взошел на дымящийся едкою гарью борт, – Клочья мяса – команда и командир у штурвала мертв… Но из развалин поднялся мертвец, огляделся кругом, Вынул кровавый пакет и, подав, сказал: «Довезли целиком»! Взял адмирал… Разорвал… Буквы растут в человеческий рост. Соком багряным налился ответ: «Благодарны монарху за тост»… Машинально твердил адмирал вялые фразы: «отечество… честь…» И устало ответил матрос равнодушное: – Есть! – И упал на обломки и умер, как всегда умирает солдат… Так миноносец номер 103 вернулся из боя назад. 1923 [Лавренев 1923, с. 140-141] Муза Третий год, все явственней и чаще Вижу сон, а может быть, не сон: Веером развернутый, горящий Яростный и медный небосклон. И тебя я вижу, одногрудой, На парфянском бешеном коне, В облаке сияющем, откуда Ты несешься весело ко мне, Львиный плащ взлетает... Ближе, ближе! Поднялась и вскинула копье, – Знаю: грудь навылет мне пронижет Пущенное метко лезвие. Я давно тебя люблю и знаю, Мы тысячелетия близки. Для меня одна дорога к раю – Смерть от смуглой девичьей руки. О, помедли, легкое виденье, Тяжко, пробудившись, узнавать Стены комнаты, часов хрипепье, Книги, стол, широкую кровать. И, целуя в дрогнувшие груди Ласковую, сонную жену, Ту, которую мне дали люди, – До утра в тревоге не усну… Всадница! Твой рот окрашен кровью, Тело пахнет тмином и вином... Насмерть порази меня любовью, Тяжким меднокованпым копьем. 1923 [Лавренев 1995, с. 300-301] Дар песен Нам песен дар и творчества пыланье, Как память о покинутом даны, И, дети несказуемой страны, Мы на земле храним ее в сознанье. Нам тягостно земное прозябанье, Мы родине немыслимой верны. Нисходят к нам торжественные сны, И древний гул томит воспоминанье. Размеренная музыка стиха Лишь музыки надмирной отраженье. К иному равнодушна и глуха, Душа миров воспринимает пенье, И, ветром вечности пьяны в разлуке, Зов памяти мы воплощаем в звуки. [Лавренев 1995, с. 301] Родная страна Только людям дана прапамять, (Звери помнят один лишь век), Чтобы видеть древнее пламя, Сквозь времен неустанный бег. За томление, за земное, И за скорби земной питье Нам в награду дано двойное Опьяняющее бытие. Каждый час мы помним и знаем, Что земля – мгновенный приют Нал: – была светоносным раем, И мы жили в этом раю. Не затем ли я так ликую, Что сквозь звенья повторной лжи Вижу пальмы и жизнь иную, Жизнь, которой когда-то жил. Небо – пламень, дрожащий воздух, Океан зеленый у ног, И бунтует в янтарных гроздьях Золотистым соком вино. В мире области нет священней... О, родная моя страна! В ней восстану юный, весенний, От земного, душного сна. [Лавренев 1995, с. 301-302] Петербург Осипу Мандельштаму Он не умрет, прекрасный город наш, На глетчере взращенные Афины, Гранитный сад, торжественный мираж, Где реет голос музы лебединой. Он не умрет, суровый Петербург – Еще летит над скованной Невою Гиперборейский бронзовый ликур, Вздыбив коня железною рукою. Он не умрет – и мы еще живем, И яростным трудом крепим обломки, Крещенные Бореем и огнем Упрямые и гордые потомки. 5.VI.23 [Лавренев 1995, с. 302] Завет Нет! Не смотреть, а крепко осязать, И все воспринимать прикосновеньем, – Так чувствует ребенка в чреве мать Упругим и волнующим движеньем. Земля – твой сад. Выращивай цветы, Пылинке каждой дай именованье, Но в мире, где хозяин властный ты, Чудеснейшее чувство – осязанье. Не зрелище ли безобразных груд Руины дома, стертого веками? Но тронь гранит – и камни запоют Под творческими, твердыми руками. И если девушка в твой дом войдет, Ты, жадностью познания волнуем, Почувствуй свежий и румяный рот Не взглядом, нет, – а быстрым поцелуем. И для стихов нетленных слов ища, Ты в памяти храни, как мед тяжелый, Пьянящие касания к вещам И к женщине, коварной и веселой. 1923 [Лавренев 1995, с. 302-303] Посвящение Встал Георгий над раскрытой бездной С пламенно сверкающим мечом — Встретить воина в ночи железной, Брызнувшей рокочущим огнем. Вот я принял страшное наследье, Не могу ни плакать и ни петь, Но не мягкой колокольной медью — Тяжкой сталью должен стих звенеть. И в «священном долгожданном бое» При рассветном крике петуха Сломится железо штыковое О клинок железного стиха. 1923 [Лавренев 1995, с. 303] Жизнь У судьбы я и прошу немного: Отпусти мне по щедроте царской Вольную разбойную дорогу, Да простор душе моей дикарской. Да любовь такую, чтоб палила, Что пожар, костров цыганских ярче, Да чтоб груди-полымя у милой Рдяных углей припадали жарче. А коль просьбу дерзкую уважишь, Досыта напиться дашь дурману – Полосну ножом кого прикажешь, Наговорной пулею достану. Сослужу я службу не простую, Изопью до дна хмельную брагу, А состарюсь – не затоскую, На постель пуховую не лягу. А прикличу смерть свою – такою, Чтоб по чарке выпить с палачами, Да на поле два столба покоем, Вороны над мертвыми очами. 1923 [Лавренев 1995, с. 304] Встреча Е.М.Гербанепской – Я Вам расскажу о Петрограде... – Стыдно спать! Одиннадцать часов!. На горбатой глиняной ограде Шайка вороватых воробьев. – Знаете... – думала, что рано! – ... Золотится теплая земля, Золотое солнце Туркестана Стройные целует тополя. Золотая ниточка на шее, И прозрачность заалевших щек, И июльский ветер не развеет Золотой пушистый завиток. Ах, томит и нежит полдень жгучий, Солнечная нижет нас стрела, Проволокой от нее ль колючей Ты свое окошко заплела? Милая затворница Джульетта, Знаю, ты подумала о том, Что опасно приглашать поэта В воскресенье в тихий белый дом. Все равно! Невинная преграда Не спасет от сладостной тоски... Видишь – сердце, льдинка Петрограда, Тает от огня твоей руки. 1923 [Лавренев 1995, с.304-305] Еще одной высокой, стройной песня Слова стремятся с уст. А осень все прозрачней... все чудесней Подмерзших лужиц хруст. И каждый день я не живу – ликую, Гляжу в закатов медь. Как эту землю тучную, родную Не полюбить, не петь. Как дышит луг чуть уловимым тленьем, Как лист летит, шурша. Как полнится лирическим волненьем Смятенная душа. 2 марта 1924 г. [Лавренев 1995, с. 305] Ода чернильнице Хрустальный блеск, тяжелый шлем, И в круглом сердце кровь густая... Такою ты знакома всем, Бесхитростная и простая. И мало кто подругу пел Стеклянную высоким строе Ты тихий избрала удел, Довольна миром и покоем. Пусть в суете дневных забот Тебя хозяин не оценит, Но только вечер наплывет И музыкою сердце вспенит, – Ты сбрасываешь шлем долой, Откроешь впадинку колодца И под безжалостной рукой, Чернея, кровь на снег прольется. И в тело бедное твое Все яростнее разом каждым, Скрипя, вонзается копье, Но утолить не может жажды. И, растекаясь и слепя Узором высказанной муки, Перерождается, кипя, Кровь в упоительные звуки. Ты слышишь исступленный плач, То, разорвав безмолвья узы, Изнемогает твой палач В язвительных лобзаньях Музы. Март 1924 [Лавренев 1995, с. 305-306] Баллада о моем предке День проходит, день уходит, Сизый сумрак дымкой лег. В печке песенку заводит Надоедливый сверчок. Выну штепсель, тихо лягу И услышу, как в углу Кто-то трогает бумагу, Кто-то дышит на полу. Хлебный шевелит объедок И мурлычет и поет Это мой далекий предок, Вольный пращур, дикий кот. Жил когда-то он, быть может, Миллионы лет назад, А теперь меня тревожит Зол, насмешлив и усат. В золотых долинах Явы, Бесшабашен и удал, Мягкой лапой мял он травы, Птиц ловил и яйца крал. Из норы таскал тенрека, Часто ужинал змеей, И, встречая человека, Принимал, мяуча, бой. И хотя впивались стрелы В шерсть мохнатую, визжа, Рвали бронзовое тело Когти яростней ножа, Кончив битву, на лианы Забирался, зло ворчал И, зализывая раны, До утра в дупле дремал. Что ж он бродит каждый вечер У постели в тихий час И сухие искры мечет Из лукавых желтых глаз? Знаю, пращур, я виновен, Я свободу потерял, Стал смешон; холоднокровен, Рассудителен и вял. Но, клянусь, как злую ношу Золотым весенним днем, Жизнь людскую дерзко сброшу. Стану бешеным котом. И, забыв о доле хмурой, Бросив дом, жену и мать, Обрасту пушистой шкурой, Стану сало воровать. Похотливых кошек муча, Буду наглый, буду злой, Буду братьев звать, мяуча, К смертной драке под луной. Если ж мрак в глаза мне хлынет, – Умолю судьбу мою, Чтоб как равный был я принят В вольном кошачьем раю. Март 1924 [Лавренев 1995, с.306-308] По следу вдавленному шин, По снегу хрупкому, по гулким крышам Балтийский ветер мечется, шуршит, И голос хаоса мы слышим. Вглядись в саней бесшумный бег, В ночных огней незрячие зеницы... Какая ночь который год иль век Над нами коршуном кружится. И желтый властвует туман Над городом, где мы живем смятенно... А где-то есть широкий океан И в камни плещущая пена, И кроны пальм, и синий свет, Шумящий лавр, что и зимой не вянет, Но зависти у нас, прозревших, нет, Чужое солнце нас не манит. Мы преданы своей стране, Затерянной в снегах, пустой и нищей... Так старикам на склоне горьких дней Сродни отцовское кладбище. 1924 [Лавренев 1995, с. 308] Декабристы – Деспотичество?.. Перед законом – Все равны!.. A bas la tyrannie!.. – Гибель утеснителям и тронам. – Да грядут сияющие дни! – Как петля глухая и тугая – Над Россией черный царский род. – Но народ на действо подвигая, – Мы прославим двадцать пятый год. – Если ж и падем от рук злодеев, – – Он не пропадет наш скорбный труд!.. Руку жмет восторженный Рылеев Мрачному фанатику Петру. – Жить нельзя в самодержавной стуже, – Лучше гибель, нежели позор, – И просыпал Михаил Бестужев Пепел трубки на ковер. О, святое пьянство вольнодумства, Хмель речей и ярый лет мечты, В пропасть обреченного безумства Горсть мечтателей бросаешь ты. Клубы дыма. Желтое мерцанье На склоненные струиться лбы. Завтра искупление восстанья И неравный бой против судьбы. Завтра снег Петрополя за волю Кровью вспоят мертвые тела. Завтра вновь свернет на дикий полюс Компаса неверная игра. В декабре не расцвести июлю, Но дерзнувшим отступленья нет, – И, упрямый, забивает пулю Каховской в отцовский пистолет 1925 [Лавренев 1925, с. 128] Заря догорает алея, Уходят в дозор корабли, Морская стоит батарея У края любимой земли… К нам подкрасться не надейся! Охраняют от врага Черноморские гвардейцы Дорогие берега! Глядят в темноту часовые, Гудят самолеты в ночи, Ракеты взлетают цветные, Прожекторы мечут лучи. К нам подкрасться не надейся! Охраняют от врага Черноморские гвардейцы Дорогие берега! Мы наш Севастополь могучий, Где камни о славе гремят, Храним, как святыню, и лучше Умрем, но ни шагу назад! [Лавренев 1943, с. 98] Лавренев Б. РГАЛИ. Ф. 21. Альвинг А.А. Оп. 1, ед.хр. 47. (19 стихотворений), 1912 г. Лавренев Б. – Стихи. Маки. Ж-л Жатва. Ч. II. Москва, весна 1912, с. 9-16. Лавренев Б. – Стихи. Вернисажъ. Выпускъ I. Мезонинъ Поэзiи. Сентябрь 1913. С. [18-19]. Крематорий здравомыслия. Мезонин поэзии. Вып. III–IV, ноябрь-декабрь 1913. Лавренев Б. – Стихи. Без муз. Художественное перiодическое изданiе. Нижнiй–Новгородъ, 1918, с. 11. Лавренев Б. – Стихи. Коммунистическая мысль. Ташкент, 1920, № 1. Лавренев Б. – Стихи. Красноармейская газета. Ташкент, 1921, 7 ноября, № 76. Лавренев Б. – Стихи. Баллада о миноносце №103. Красная Новь. Кн. 5, № 5 (август-сентябрь). Ленинград: Государственное издательство, 1923. С. 140 Лавренев Б. – Стихи. Записки передвижного театра. 1923, № 62. |
|
||||