[…] … В дни «вознесения» Лебедева-Кумача меня с моим другом молодым композитором Владимиром Энке задержала милиция на квартире знакомого журналиста. У нас с Энке не было подходящих условий для работы, и журналист, уезжая на дачу, оставил нам ключ от своей комнаты с роялем. Мы сочинили хорошую песню, отметили хорошей выпивкой, немного пошумели, и соседи журналиста вызвали милицию – мол, хозяина нет, а в квартире шум. Документов при нас не было, нас отвезли на Петровку, 38. Там случайно в кармане своих летних белых брюк я обнаружил письмо от Лебедева-Кумача. Строгий недоверчивый начальник позвонил поэту, хотя было уже далеко за полночь. Василий Иванович подтвердил наши личности. Перед нами извинились и с почётом, на легковой машине развезли по домам. […]


     […] Мастером звали почтительно все – и артисты, и режиссёры, и служащие, и рабочие сцены, – Всеволода Мейерхольда в театре, носившем при его жизни его имя.
     Весной тысяча девятьсот тридцать второго года в общежитии литературного факультета МГУ на Покровке, два, у входа сидел дежурный рядом с телефоном.
     По этому телефону студентам звонили друзья, знакомые и официальные лица.
     Однажды даже позвонил Климент Ефремович Ворошилов. Он справлялся о здоровье своего подшефного, студента Саши Кравцова, моего однокашника. Саша был болен, и мне выпала честь разговаривать по телефону с легендарным наркомом.
     Но звонил по телефону и любитель розыгрыша наш студент Иван Пшёнкин. Меняя голос, он ловко разыгрывал товарищей. Всё общежитие хохотало над одним студентом-поэтом, который после пшёнкинского звонка понёс папку своих виршей в редакцию «Красной нови». И вот, вскоре после этого случая, дежурный зовёт меня к телефону.
     В трубке объявляют: «С вами будет говорить Всеволод Эмильевич Мейерхольд» – и тут же другим голосом спрашивают: «Вы Павел Железнов? С вами говорит Мейерхольд».
     Я перебиваю: «Ванька, брось дурака валять. Меня не проведёшь!»
     «Какой Ванька?» – спрашивает трубка.
     «Известно какой, Пшёнкин!»
     «Да нет же, товарищ Железнов! Действительно говорит Мейерхольд. Мне попалась ваша книга стихов. Мы с Зинаидой Николаевной её прочли и хотим с вами познакомиться!»
     Смеюсь: «Меня не разыграешь!»
     «Никто вас не разыгрывает. Передаю трубку администратору, товарищу Шлуглейту».
     И новый голос спрашивает: «Вы смотрели спектакль «Великодушный рогоносец»?
     «Великодушный рогоносец»? – ловко ты голос меняешь! – Нет, пока не смотрел».
     «Приходите сегодня. Для вас приготовлен пропуск на два лица, в партер».– «В партер? На два лица?» Хохочу и вешаю трубку.
     Я не заметил, что во время моего разговора по телефону вошла одна наша студентка и прямо запрыгала:
     «Ой, «Великодушный рогоносец»! Я давно мечтаю побывать на этом спектакле. Пойдём, пожалуйста!»
     «Ну, что ж, пойдём, если тебе хочется прогуляться до Триумфальной и обратно».
     Триумфальной тогда называлась нынешняя площадь Маяковского, а театр помещался в угловом здании, где сейчас находится, выстроенный по плану Мастера, Зал имени Чайковского. «Только смешить ребят, переодеваться я не буду. Не достану выглаженных брюк из-под матраца и не повяжу галстука. Пойду, как есть, в юнгштурмовке (юнгштурмовка была тогда любимым, повседневным нашим костюмом: трикотажные галифе, заправленные в чулки, такая же гимнастёрка с отложным воротником, подпоясанная ремнём с портупеей)...
     Приходим в театр, и я действительно получаю пропуск, но всё ещё не верю. «Ну и Ванька, – говорю девушке, – даже пропуск изловчился достать!» – «Чудесно, – улыбается девушка, – если это его шутки, скажем ему спасибо!»
     После спектакля, который мы посмотрели с большим удовольствием, моя спутница оказала: «Зайди всё-таки к Мейерхольду. А вдруг это не розыгрыш».
     Послушался её, пошёл за кулисы, пожал Мастеру руку. Многие молодые и пожилые подходили, пожимали ему руку, говорили хорошие слова и уходили. А я стою, мнусь в сторонке. Наконец Мейерхольд обратил на меня внимание.
     «Простите, – говорю, – Всеволод Эмильевич, у нас есть такой студент, всех разыгрывает...»
     «Иван Пшёнкин? – перебил Мейерхольд, расхохотавшись. – А вы, значит, Железнов. Пойдём к Зинаиде Николаевне».
     По просьбе Зинаиды Николаевны Райх я почитал свои новые стихи, а Мейерхольд сказал в заключение нашей беседы: «Напишите пьесу из жизни беспризорных».
     «Да что вы, Всеволод Эмильевич, я пьес никогда не писал. Не сумею».
     «Вы и стихов когда-то не писали, и ходить когда-то не умели. Дерзайте! Пишите! Мы с вами заключим договор».
     Тут же был заключён официальный договор. Вскоре мне дали аванс, часть которого я истратил на роскошную шляпку для девушки, приведшей меня к Мейерхольду. Работая над пьесой, я получил право бывать не только на спектаклях, но и на репетициях, был приглашён и в дом к Мейерхольду в Брюсовском переулке (ныне улица Неждановой).
     К собственному удивлению, пьесу я написал, и Мейерхольд включил её в будущий репертуар, о чём тут же появились сообщения в центральных газетах. […]


Павел Железнов.
Наставники и друзья. Очерки. М.: Советский писатель, 1982.