[об Ермиле Ивановиче Кострове]

     [...] Кострова знал мой дядя лично. Но анекдот, написанный Д.Н.Бантыш-Каменским в его словаре, будто бы Дмитриев привёз пьяного Кострова в Петербург, совершенная небылица; а её повторяли в журналах!
     Костров – кому это не известно! – был действительно человек пьяный. Вот портрет его: небольшого роста, головка маленькая, несколько курнос, волосы приглажены, тогда как все носили букли и пудрились; коленки согнуты, на ногах стоял не твердо и был вообще, что называется, рохля. Добродушен и прост чрезвычайно, безобидчив, не злопамятен, податлив на всё и безответен; в нём, говаривал мой дядя, было что-то ребяческое. У меня есть его гравированный портрет.
     Он жил несколько времени у Ивана Ивановича Шувалова. Тут он переводил «Илиаду». Домашние Шувалова обращались с ним, почти не замечая его в доме, как домашнюю кошку, к которой привыкли. Однажды дядя мой пришёл к Шувалову и, не застав его дома, спросил: «дома ли Ермил Иванович?» Лакей отвечал: «Дома; пожалуйте сюда!» – и привёл его в задние комнаты, в девичью, где девки занимались работой, а Ермил Иванович сидел в кругу их и сшивал разные лоскутки. На столе, возле лоскутков, лежал греческий Гомер, разогнутый и обороченный вверх переплётом. – На вопрос: «Чем он это занимается?» Костров отвечал очень просто: «Да вот девчата велели что-то сшить!» – и продолжал свою работу.
     Повторяю, что анекдот Бантыш-Каменского – небылица; а вот что действительно бывало. Костров хаживал к Ивану Петровичу Бекетову, двоюродному брату моего дяди. Тут была для него всегда готова суповая чаша с пуншем. С Бекетовым вместе жил брат его Платон Петрович; у них бывали: мой дядя Иван Иванович Дмитриев, двоюродный их брат Аполлон Николаевич Бекетов и младший брат Н.М.Карамзина Александр Михайлович, бывший тогда кадетом и приходивший к ним по воскресеньям. Подпоивши Кострова, Аполлон Николаевич ссорил его с молодым Карамзиным, которому самому было это забавно; а Костров принимал эту ссору не за шутку. Потом доводили их до дуэли; Карамзину давали в руки обнажённую шпагу, а Кострову ножну. Он не замечал этого и с трепетом сражался, боясь пролить кровь неповинную. Никогда не нападал, а только защищался.
     Светлейший князь Потёмкин пожелал видеть Кострова. Бекетовы и мой дядя принуждены были, по этому случаю, держать совет, как его одеть, во что и как предохранить, чтоб не напился. Всякий уделил ему из своего платья кто французский кафтан, кто шёлковые чулки, и прочее. Наконец, при себе его причесали, напудрили, обули, одели, привесили ему шпагу, дали шляпу и пустили идти по улице. А сами пошли его провожать, боясь, чтоб он, по своей слабости, куда-нибудь не зашёл; но шли за ним в некотором расстоянии, поодаль, для того, что идти с ним рядом было несколько совестно: Костров и трезвый был не твёрд на ногах и шатался. Он во всём этом процессе одеванья повиновался, как ребёнок. Дядя мой рассказывал, что этот переход Кострова был очень смешон. Какая-нибудь старуха, увидев его, скажет с сожалением: «Видно, бедный больнёхонек!» – А другой, встретясь с ним, пробормочет: «Эк нахлюстался!» – Ни того, ни другого: и здоров и трезв, а такая была походка! Так проводили его до самых палат Потёмкина, впустили в двери и оставили, в полной уверенности, что он уже безопасен от искушений!
     Костров под действием своего упоения не был весел, а более жалок. Иногда в этом положении, лёжа на спине, обращался он мыслию и словами к какой-то любезной, которой, вероятно, никогда не было; называл её по имени и восклицал: «Где ты? – на Олимпе? – Выше! – В Эмпирее! Выше! – Не постигаю!» – и умолкал. [...]

М.А.Дмитриев.
Московские элегии. Стихотворения. Мелочи из запаса моей памяти. Московский рабочий, 1985.


     [Из Пушкина]

     Херасков очень уважал Кострова и предпочитал его талант своему собственному. Это приносит большую честь и его сердцу и его вкусу. Костров несколько времени жил у Хераскова, который не давал ему напиваться. Это наскучило Кострову. Он однажды пропал. Его бросились искать по всей Москве и не нашли. Вдруг Херасков получает от него письмо из Казани. Костров благодарил его за все его милости, «но, – писал поэт, – воля для меня всего дороже».
     Костров был от императрицы Екатерины именован университетским стихотворцем и в сем звании получал 1500 рублей жалования.
     Когда наступали торжественные дни, Кострова искали по всему городу для сочинения стихов и находили обыкновенно в кабаке или у дьячка, великого пьяницы, с которым был он в тесной дружбе.
     Однажды в университете сделался шум. Студенты, недовольные своим столом, разбили несколько тарелок и швырнули в эконома несколькими пирогами. Начальники, разбирая это дело, в числе бунтовщиков нашли баккалавра Ермила Кострова. Все очень изумились. Костров был нраву самого кроткого, да уж и не в таких летах, чтоб бить тарелки и швырять пирогами. Его позвали в конференцию. «Помилуй, Ермил Иванович, – сказал ему ректор, – ты-то как сюда попался?» – «Из состраданья к человечеству», – отвечал добрый Костров.

А.С. Пушкин.
Историческая проза. ПСС, т. 8, Изд. М.: Наука, 1965.