«Влюблённые над городом»
Этот город, раскрашенный в едкий оттенок, –
Там «пше проше» смешалось со «здрахуйте вам».
Там Шагал ушагал с замалёванных стенок.
Православный, в местечке, реставрируют храм.
И картина висит – «дама в белом», зелёный
То ли фон, то ли сад окружает её.
Перед нею – кустарник, под ветром склонённый,
А за ней – тёмный ельник вздымает копьё.
Эта дама выходит из леса, из чащи,
Только белое платье мелькнёт между строк.
А лица не видать, но всё чаще и чаще
Я под знаменем белым вступаю в поток.
(Знамя – это платок из батиста и кружев,
А поток мне пророчит про реку времён.
Впрочем, нынче январь, и поток тот застужен,
Чёрно-белым ручьём стал от времени он.)
Ну а женщина вышла давно из картины.
В «бриллиантовой зелени», вечно одна,
Бродит, бродит по городу, где лишь кретины
Из картины зелёной всплывают со дна.
Там бутылка зелёная стол украшает,
Та же зелень, как плесень, глядит из угла.
Город, вновь заселённый, ветшает, ветшает.
Дама в белом не знает, откуда пришла.
Дама в белом глядит непроявленным снимком,
В зелень сада уходит, в сирень и жасмин.
Молоко пролилось на картину из кринки.
Дама. В белом. И город – белёс от седин.
А нам на бесптичье – что лик, что обличье,
обломок, обмолвка, молва.
Без знаков отличья беспечность синичья,
ничья не болит голова.
Всё просто, всё ясно, всё просто прекрасно,
но в крошеве звёздного сна
осколок зеркальный саднит не напрасно,
играет в осоке блесна.
Беда с лебедою над горькой водою
полынь стерегут до звезды.
Во тьму, что подёрнута дымкой седою,
уводят с дороги следы.
Рыбак – без улова, начало – без Слова,
да что же ты так оробел, –
пусть мир без покрова – плевелы, полова,
в душе остаётся пробел.
Разрознены звенья, то клятвы, то пени
В чертоге теней и тенёт.
Но ласточка, вспять прозревая ступени,
забытое Слово вернёт.
Судьбе не переча, обещана встреча,
да только печален трубач
в том мире, где нота – лишь крика предтеча,
а звук превращается в плач.
Отдохни,
отдохни,
этот путь –
как по осени – стынет и стонет,
как немая осенняя жуть,
как коряга – плывёт и не тонет
по реке, меж пустых берегов,
через чёрную даль, через морось,
нагишом – ни следов, ни шагов,
сажей жидкой, забывшей про скорость.
Повинуясь – без чувства вины,
как от Бога, от вздоха, от взмаха, –
мановенью иной тишины,
ты на путь этот вступишь без страха.
Мир – крылом, мир вбирая – зрачком,
глубиной всеохватного ока,
ты оставь его тихо, молчком.
Он далёко
далёко
далёко…
Или гортань моя не чувствует горечи…
Иов, 6:30
| |
Что же, боли, сердце, кровоточи.
Старых обид ржавая окись тлетворна.
Року подвластна, руны чертит в ночи
Веткой сухой по ветру старая норна, –
То бишь судьба, спутанных нитей клубок.
Так вот и впредь средь каждодневного шума
Мэтра глухого такты твердить назубок,
Вторить аккордам, даль озирая угрюмо.
Знать, от рожденья в кровь подмешали стекла, –
Так порося смертным коварством корёжит.
Или игла намертво в душу вошла,
Гладью, крестом – жизнь вышивая, итожит.
Странен узор, птичьи следы на снегу.
Нам в гололёд только б на льду удержаться.
Руку давай – я и за воздух смогу.
Руку, – по крови мне дальше сражаться.
Сердце, уймись. Рок собирает оброк.
Дерево живо, ежели корни политы.
Так назубок вызубрен этот урок.
Кровь – тоже влага, хоть проступает сквозь плиты.
Древу – расти, ибо гортанный глоток
Сколь бы не горек, поит галдящую стаю.
Этот вираж, или, иначе, виток –
Небом замыслен, где сквозь тебя прорастаю.
Горлом – кровь, видно, вспять потекла река,
Так горька от гортанного ветерка.
И канал отраженьем наполнен всклянь,
И куда ни кинь, и куда ни глянь.
И прогорклая влага с неба льёт
Уж который день и который год.
Прозревают над чёрной рекой мосты
Пустоту пустот иной пустоты.
В непрозрачную даль плывут корабли
От чужой земли до чужой земли.
Взгляд устал от незыблемости зеркал,
Совершенства которых зрачок алкал.
А теперь искривился пространства рот
И за горло время тебя берёт.
Подступает тьма – оглянись вокруг,
Безответен воздух и близорук.
Ибо вспять – река, ибо небо – всклянь
И куда ни кинь, и куда ни глянь.
Кровь вечерняя над городом шумит,
Отражается в холодной мостовой.
Небо серое заковано в гранит,
Нам о небо разбиваться не впервой.
В эту тьму, где чёрный дыбится фонарь,
Оплывает полуночная свеча.
Пляшет красная рубаха палача
В красных полосах. И жирно пахнет гарь.
За высокой монастырскою стеной
Спят три века кряду тяжкие кресты.
Но могилы предрассветные пусты
Со своею нераскаянной виной.
Не свечные, но могильные огни, –
Окунает месяц в омут рукава.
Бедный путник, лучше в сторону сверни,
Кровь вечерняя – недобрая листва.
Губит гармоника душу мою…
Ф.Пессоа | |
Нет, не шарманка во двор забрела
Гулом и гамом.
Сваркою двор раскалён до бела,
Сварою с хамом.
Сфинксов Садовым кольцом повезли
Тряско, со скрипом.
Грузовичок без брезента, в пыли,
С новым Эдипом.
Двое – вперёд на дорогу глядят
Хладно, бесстрастно.
Двух – головой развернули назад, –
В прошлое, ясно.
Не до загадок – над вечной рекой
Галочьи всклики.
Янус вечернею едет Москвой
Четвероликий.
Пробка, затор, остановка, занос,
Гвалт перебранки.
Лучше бы ветер промозглый донёс
Звуки шарманки.
Сфинксов везут, словно скот, на убой –
Пропасть ли, свалка…
Старый шарманщик не спорит с судьбой,
С ветхою прялкой.
Крылья отбиты, шарманщик устал.
День догорает.
Крутится, крутится стёршийся вал –
И замирает.
«Зелёные рукава»
Alas, my love…
Взмывает птица в стеклянный зной,
Тенью птичьих крыл сожжена трава.
Пришивает снова дурак-портной
К жилетке зелёные рукава.
Но птице – птичье, о том ли речь,
Ни стрижей, ни ласточек, ни стрекоз.
И птицей приходится пренебречь,
Решая давний вопрос.
О ней, что канула в темень лет,
Нелепые слухи доносит молва.
А тот, кто случайно набрёл на след,
Цепляется за рукава.
Поскольку думы прошлых времён –
Вчерашний день, прошлогодний снег.
Пивная пена, то тлен, то Тлён,
И бриг не бьется о брег.
За всё заплачено будет с лихвой.
Права – они не всегда права.
И птичьи крылья втиснул конвой
В зелёные рукава.
Не петь, не видеть зелёных снов,
Только старую боль бередить в бреду.
Далёко завёл её крысолов
И бросил в ненастном году.
И вот вслепую, на ощупь, тайком
Из жёлтого дома – в зелёный край
Вернулась она глухим шепотком
Под хохот, свист, пустограй.
Её оплакал бедняга-портной.
Вещая птица была такова.
Мир без жилетки – нелепый, смешной.
В нём остались одни рукава
Беспощадное время швыряет в лицо
Горсть замёрзших болотных огней.
Подними воротник, запахни пальтецо,
Кровь по жилам бежит всё больней.
Всё сильнее, всё злее шумит кровоток,
Да венозная кровь тяжела.
Тень шинели гороховой, свист, хохоток
Под двуглавою стенью орла.
Мгла оконных проёмов удушьем грозит,
Проступает, как след пятерни,
Обещая грядущему мирный Тильзит
И декабрьское семя резни.
Брызнув кровью зари на восточный фасад,
Со звездой своим именем схож,
Отмечает Денница восход и закат,
Словно эхо, что ложью на ложь
Откликается там, где в болотном краю,
Для блезиру одетом в гранит,
Барабаны и дудки в парадном строю
Нарушают покой аонид,
Где на запад, свеченьем зелёным объят,
Сквозь открытое ветром окно
Собирается в стаю летучий отряд,
За звеном замыкая звено.
Пусть вожак исступлённо трубит – вышел срок,
И туман держит небо в плену,
Девять граммов свинца заготовлены впрок.
Грянет залп, разорвав пелену.
Но по лунному следу с седых облаков
Вдруг слетит, остывая, перо.
Королевская пудра седых париков
Превращает свинец в серебро.
И алмазом становится грифель, графит,
Мёртвый мел претворяется в свет.
И серебряный ветер виски серебрит
Уходящему веку вослед.
И сказал Голем: «Я пройду полем…»
Е.В.
| |
I
Беспечален предел, беспредельна печаль, –
Знать, у неба глаза велики.
Холодеет стальная дамасская даль,
Ветви елей вплетая в венки.
То ли трубы гудят, то ли плачет фагот
И курсивом выводит мотив.
Тяжелеет в земле неоформленный плод,
Семя смертное в плоть обратив.
Старой Прагой пройдя, возвращается вспять,
Пухнет сумраком чёрный алеф.
А за ним выступает двуногая рать:
Это РАПП, это ЛЕФ, это блеф.
И безглазое время встаёт во весь рост,
Правит бал в европейской ночи.
И возница тележку везёт на погост, –
Председатель, ты пой, не молчи.
И не трубы уже, и не жалкий фагот,
Но одна возвещает труба.
Это Голем Двадцатый над миром идёт
С двоекрестной отметиной лба.
II
Этот мир безъязык, безголос,
Только мечется эхо устало
В одичавшем объёме квартала,
Где в проёме пустого портала
Растянулся безногий колосс.
Не буди, отойди, не тревожь,
Не тянись к этой твари химерной,
Или станешь ты тенью двумерной,
Подголоском, пародией скверной,
В зазеркальную брешь попадёшь.
Там и небо свернулось, как кровь,
Испареньями воздух створожен.
Бьётся в корчах, плюгав и ничтожен,
Изничтожен, унижен, низложен
Тот, кто навью становится вновь.
Невдомёк ему – сон или явь,
Время в пепле давно затвердело,
Только серая мгла без предела,
Ненавистно нетленное тело, –
Надругайся, разбей, но избавь.
Навья косточка в каждом саднит.
Не задень, удержись от соблазна,
Ибо эта заноза – заразна,
Надоедлива, зла, неотвязна, –
И грязна, как державный гранит.
Если косточку вставить в раствор, –
Клин не вышибить похотью зуда,
Малярийной горячкою блуда
Сатаны с пирамидой, покуда
На рассвете не рухнет собор.
Только башня осталась – на снос.
Чуть царапнув оконную раму,
Лунный свет серебрит амальгаму.
Изрыгнул из себя пентаграмму
Переросший столетье колосс.
По старой воде, по тяжёлой воде,
Где тень от деревьев черна, как сурьма,
В бесплодье, где темень темнее, чем тьма, –
По старой воде, по тяжёлой воде.
Беды не отмыть и следов не сыскать,
А старые воды древнее, чем смерть.
Туда, где сухая расколота твердь,
Где топь и туман, и безвидная гладь.
Повсюду земля принимает гостей.
Ненужными стали тюрьма да сума.
Рождаются люди и сходят с ума
Как правило, скоро в наш век скоростей.
Время, куда посылаешь ты стрелы,
Стрелами метишь в какие пределы,
Что там за чуждой тебе пустотой,
Где постояльцев берут на постой?..
Запад, закат, листопад, снегопад.
Тлен и паденье не знают преград.
Этот der Tod тебе слишком знаком,
Тенью твоею в обличьи мирском.
Чадо, познавшее грех первородный,
Чудище, с чадом в утробе холодной, –
Плоть отсекаешь, принесшую плод.
Помнится, так говорил Гесиод.
Имя и боль меж собою похожи.
Ибо чем глубже – тем выше и строже, –
Ты безымянен и сокровен.
Сколько родов, поколений, колен
Возле котла с чечевичной похлёбкой
Место себе пробивали торопко,
Дабы найти соответственный слог, –
Брат наш, увы, на созвучья убог.
Ходит душа и по духу томится.
Духу неймётся, не пьётся, не спится.
Встречи ли жаждут, минуя предел –
Край, горизонт, что, истлев, поредел.
Стрелы летят с тихим посвистом нежным
Над поседевшим простором бесснежным.
Каждому дан неразменный обол,
Только для тени – и этот тяжёл.
Вечер, и очи слипаются к ночи.
Чем беспощаднее, тем одиноче.
И постояльца в белёсой ночи
Не отогреет огарок свечи.
Открывается дверь – не из дома, не в дом, не во двор.
Открывается дверь, устремляется лестница в небо.
Там, где шорох дождя и невнятный ночной разговор,
Звёзды падают вниз, прожигая одежды Эреба.
Темнота темноты, как больная податлива плоть.
Прокажённому только с профаном беседа понятна.
Воду в ступе толочь, несусветную глупость молоть
В час полночный, когда с лунным светом сливаются пятна.
Бал окончен, свеча догорела, остыла зола.
Только урна да пепел – и вот прокажённый не страшен.
Стыдным запахом сладким ночная сирень отцвела.
В вечность тянется плющ, разрушая величие башен.
Роза, дикий шиповник, колючая мета времён.
Лепестки в сердцевину веков, словно в чашу роняя,
Ты горишь, опаляя пожаром ночной небосклон,
От зловонного дыма костров небеса охраняя.
Может быть, от проказы излечит нас только чума.
Над цветком голубым распластается синяя птица.
Опустевшую землю так явственно видно с холма.
Только б в этом полёте не сбиться с пути. Не разбиться.
Коза Нострадамуса – лучшая кoза нoстра.
Е.В.
| |
Коза Нострадамуса – лучшая в мире коза.
А Сидор ревнует козу, затаивши угрозу.
Макар угоняет телят босиком по морозу
И Кузькина мать правдой-маткою тычет в глаза.
Коза Нострадамуса –
кoза, и
нoстра притом.
Она заменяет нам лары, а также пенаты.
Осля Валаамова тихо играет сонаты,
Молчит до поры, а порой вышивает крестом.
Коза настрадалась, поскольку настала страда.
Казанская рота сирот с казаном, в буераке
Пускает слюну, а с зимовки бредущие раки
Со свистом штурмуют вершину. Сегодня среда.
А завтра четверг. Обещают назавтра дожди.
В седьмую из пятниц, наверное, что-то случится.
Коза Нострадамуса над Нотр-Дамом промчится,
Проблеяв с небес: «На заре ты меня не буди».
«Конец прекрасной эпохи»
Выпито много, и призрак Мореллы
снова катает свои жемчуга.
Розы обуглены, пни обгорелы
и безысходностью дышат снега.
Пусто в душе от ночных бормотаний;
утра туманного облик седой.
Нет, не эмалевы тени латаний,
словно вино обернулось водой.
Впрочем, отведай и этого зелья,
вспомни негромкость осенних озёр.
Что же ты просишь чумного веселья,
если Вожатый раскинул шатёр,
если вздымается белая стая,
если от камня отходят круги, –
мальчика с дудочкой песня простая;
боже, прости меня и помоги.
С лирой тяжёлой пойду по дорогам,
дай мне в трамвай заблудившийся сесть.
Жить в этом мире, больном и убогом, –
боже, какая нам выпала честь!
Стихотворения 1999–2000 гг
Тексты предоставлены автором
