Привет Серому камню и Красному сапогу

     Телеграмма шла с дрейфующей станции «Северный полюс-6» через три передаточных пункта: Диксон, Амдерма, Центр связи с Арктикой. И три раза запрашивали автора телеграммы, что означает (не дай Бог, шифровка!) «Серый камень» и «Красный сапог». И всё же, в отличие от многих других телеграмм с вольным содержанием, эта, можете себе представить, дошла до меня лишь с несущественным опозданием к моему дню рождения в разгар февраля 1959 года.
     Всё-таки мы с моим другом Владиславом Ивановым были неисправимы. Вечно на что-нибудь нарывались. Надо же было объяснять радистам, а им надо же было знать, что «Красный сапог» – это такая дружеская компания, которая на этаже Дома студентов МГУ занимает комнаты в загнутой углом части коридора – «сапоге», а «Серый камень» – название коллектива художественной самодеятельности, по одноимённой самосочинённой и самопоставленной пародии на оперу.
     Только что пытались Иванова чему-то научить и почти проучили, а всё ему не в прок. А ведь какие люди учили! Серьёзные, ответственные, – дальше некуда.
     …Однажды, совсем недавно, ещё и года не прошло – весной 1958 года нас вызвали по одному и допрашивали в соседних комнатах на Лубянке. И, хотя там ничего особенного с нами не делали, а просто допрашивали, было нам страшновато. А вы как бы среагировали, когда вас по телефону просят пройти в вестибюль, а там маленький, чернявенький вежливо представляется и просит проехать с ним вместе сами знаете куда? Как же мы дошли до жизни такой?
     Иванов учился на факультете курсом вперёд меня. Я на него случайно набежал при попытке заделаться туристом. Проехав с грехом пополам с командой Иванова на лыжах от Лобни до Покрова через Мураново, Загорск, Киржач и т.п., я славы хорошего туриста не завоевал, а приметил меня Иванов как записного остряка. Когда его курс кончал факультет и было положено на новой сцене Дома культуры дать выпускной капустник, Иванов взял меня в соавторы текстов. Тут-то и выявилась наша взаимная «дополнительность». Я бывало всякого намолочу, что чрезвычайно похоже на серьёзное, но отмечено лёгким идиотизмом. А Иванов подключится и как ляпнет такое, что в итоге публика помрёт со смеху.
     Мы подружились и освоили тот же жанр в жизни. И тогда (в середине пятидесятых), и теперь много в нашей жизни псевдосерьёзного идиотизма, который надо украсить идиотизмом подлинным, чтобы сделать полноценным жизненным сюжетом. Главный такой сюжет мы с Ивановым нарисовали при оставлении самих себя на работе в МГУ. Тогда ещё можно было прописаться в Москве на снятой в поднаём у граждан жилой площади. Однако, прописывали только со справкой с работы, ну а на работу брали только со справкой о прописке. Надо было с чего-то начать. Допустим так: липовая справка о прописке, приём на работу, справка с работы, прописка по месту проживания (ну и хозяйке 300 р. в месяц), – и иди, покоряй столицу и науку.
     Решающим звеном всегда было первое. Иванов совершил этот цикл самостоятельно на год раньше меня, а меня провёл по этому тернистому пути за ручку.
     В жуткой хибаре на Потылихе (хуже тех крестьянских хат, где мы ночевали во время нашего лыжного похода) мы сговорились с соседкой хозяев, у которых снимал угол Иванов. Соседка оказалась, не помню как тогда говорили, то ли домуправшей, то ли управдомшей. Это не было каким-то мрачным мафиозным действом, а, как водится в России, всё было просто и мило. Посидели вместе за бутылкой водки (точнее, за двумя бутылками), прониклись друг к другу доверием и за какие-то сто рублей я поимел справку, что прописан по адресу «такой-то Михайловский переулок». Оттолкнувшись от этой спасительной справки, я пустился дальше, что на определённом этапе привело меня вслед, понятно, за Ивановым в аспирантуру и в отдельную «шикарную» (6 квадратных метров) комнату в блоке Дома студентов МГУ.
     Учил меня жить Иванов и по всяким мелочам. С ним и по науке было о чём потолковать, и к девицам можно было набег организовать, и на лыжах пробежаться, и организовать пьянку-попойку или питейное сообщество. С самого начала стали мы эксплуатировать друг друга и своих знакомых общих и частных по незаконному проживанию в Доме студентов. Ведь ни ивановская Потылиха, ни даже мой Карманицкий переулок, оторванные от пульса жизни Университета, нас никак не устраивали. Первый год комната для ночлега была у меня. Второй год был труден, перебивались у знакомых аспирантов. На третий год появилась комната у Иванова, а на четвёртый – мы были осчастливлены оба и поселились в соседних комнатах «блока». На первых месяцах этих медовых лет и случилась та самая бяка, которая привела нас на Лубянку.
     По данным известного филолога Никонова, в России примерно каждый трёхсотый русский имеет фамилию Иванов. У меня ни в Красном сапоге, ни в Сером камне, ни на кафедре, которую кончал, ни на кафедре, на которую я поступил в аспирантуру, почему-то Ивановых не оказалось. На курсе, конечно, Ивановы были, но я с ними как-то не контактировал. Зато мой друг Владислав Иванов был всем Ивановым Иванов! И был ещё один на его курсе, а кстати он потом заболел и кончал уже с нашим курсом, – Геннадий Васильевич Иванов, по прозвищу, во-первых, «Г-точка, В – две точки Иванов» (вам понятно, что зануда большой) или, по другому (как сосед моего Иванова ещё по Стромынке) «молочный брат». Ясно, что начало системы отсчёта всегда переносилось на моего Иванова.
     Молочный брат уехал к себе на Родину в Тулу и успешно преподавал физику в Горном тамошнем институте. Однажды он решил навестить не только Москву, но и своего названного брата и вот уже звонил нам из проходной МГУ. А надо сказать, что тогда был сезон трудной проходимости через проходные МГУ, а нелегальный проход или пролаз под железными воротами во дворы был преграждён приваренными снизу острыми кольями. Мы с Ивановым раскинули умом и обнаружили два доступных нам варианта (оформление пропуска сразу же исключалось, так как ночевать такой пропуск права не давал). Первый вариант такой. Берём мой пропуск (мы с молочным братом оба были лохматые брюнеты, а Владислав Иванов в свои двадцать пять лет изрядно уже облысел), вручаем Геннадию Васильевичу... и пусть прорывается через вроде бы самое слабое место – вход со стороны Дома культуры. Ну, а уж если... тогда мы знали и второй вариант. Влезть со стороны биофака (зоны «В») между последним прутом решётки и каменной колонной.
     Начали (попытать счастья всегда хочется) с первого варианта. Молочный брат уверенно шёл мимо вахтёров клубной части МГУ, а я бодро двигался ему навстречу. Г.В. был проинструктирован как Иванушка в страшной сказке, что нельзя оглядываться, слушать, что говорят вахтёры, а главное – отдавать им пропуск. Отдать пропуск можно было только мне лично! То ли вахтерша попалась бдительная, то ли вид у Гены был слишком наглый, но рванулась вахтерша за молочным братом, на что тот ускорил шаг и быстро и незаметно сунул пропуск мне в руку. Затем, сокрушённо сознавшись в отсутствии пропуска, Геннадий был вытурен и получил инструкцию уже по второму варианту. Спустились сумерки, и второй вариант был успешно реализован.
     Чёрт знает, чем мы занимались в молодые годы. Вот бы столько же упорства и изобретательности применить на стезе науки! Но мы-то ладно. Вот молочный брат, как нам сразу же стало ясно, совсем сбился с панталыку. Как он нам поведал в дружеской беседе в нашем уютном блоке, там у себя в Туле он усердно занимался изучением бухаринской крамолы.
     Тогда после двадцатого съезда устои были слегка расшатаны, но всё же оценить, что дозволено, а чего не дозволено, было можно. Мы с Владиславом Ивановым почему-то сразу же догадались, что изучение трудов Бухарина в неофициальной обстановке – это нехорошо. Состоялась долгая беседа о том о сём.
     Молочный брат напугал нас гадостями, которыми он сыпал по адресу советской власти и её институтов, впрочем также не отвергая принципиально марксистского подхода. Мы его унимали, что всё не так плохо, невзирая на отдельные недостатки, а главное твердили: плюнь на это дело, занимайся своей профессией на пользу народу, тем более и сам ты за марксизм. А что может быть лучше марксизма? (Почему-то мы почти верили, что марксизм – это всё-таки хорошо!). Но молочный не сдавался и даже как бы пытался завербовать нас в свои сторонники. Мы, словом (по протоколу КГБ, основанному на собственных показаниях Г.В.Иванова) дали ему отпор, а утром, прощаясь, просили приехать ещё раз, чтобы организовать дискуссию с более подкованными друзьями, которые у нас безусловно были в комсомольских кругах. Буквально в тот же вечер, провожая одного из Красного сапога в летнюю экспедицию, пересказал я ему наш весёлый разговор и сказал, что ожидаю продолжения этой беседы совсем в другом месте. И оказался я очень даже политически прозорливым!
     Прошло месяцев девять, и к Первомаю, воспользовавшись моей пишущей машинкой, неугомонный мой сосед отпечатал штук двадцать трафаретных писем к сокурсникам со стандартным поздравительным текстом (как у Полыхаева по Ильфу-Петрову), но вместе с тем и со вставкой, особой для каждого адресата. В Тулу полетело письмо примерно с таким текстом: «Поздравляю с праздником. Вспоминаю наши дружеские беседы. Надеюсь скоро вместе выступить в прениях». А там этого письма только и ждали!
     Появились уже и листовки от кружка, где занимался молочный брат, а там и весь кружок заложила хозяйка квартиры, на которой руководитель, реабилитированный партиец, обещал было жениться, да надул. Вот и пришлось нам с Ивановым давать где надо показания, снимать с нашего молочного брата подозрения в клевете на колхозный строй (конкретный колхоз ругать оказалось всё же можно). Допрашивали нас, как я уже сказал, в параллель. И после некоторой разминки стали нажимать больше на меня, поскольку «Ваш Иванов всё время путается». Я убедительно объяснил, что у нашего Иванова память чисто логическая и конкретных фактов не удерживает. Потому, согласившись со мной, авторитетные органы, заклеймили плохую память Иванова и быстро с ним расстались. Мне же с хорошей памятью пришлось похуже.
     На другой день меня пригласили в то же здание уже одного и долго упрашивали применить к делу мою хорошую память и изящный слог. Словопрения шли бурно, и я не раз бил себя в грудь заверяя, что ежели что... но лучше другим способом, например, лично переубедить, да разве, да если бы он ещё раз приехал, да мы бы его конечно бы переагитировали. Никто меня при этом не мучил и не пугал – кроме моего собственного зуба, который, видимо со страху, заныл под пломбой и довёл меня к вечеру до обморока, но уже в кабинете зубного врача. И вот, что странно, меня отпустили, но подписки не взяли, как я ожидал. А зря не взяли! Я бы как порядочный человек сам бы целее был.
     Уже после суда, где я был свидетелем, пока Владислав Иванов обретался на дрейфующей льдине, и более полутора лет спустя после бесед на Лубянке, рассказал я в довольно обширной компании, где было немало людей не из Серого камня и не из Красного сапога, всю эту историю. Звон по секретным инструктажам по всему МГУ пошёл, но я-то – дурак, в отличие от Иванова, который уже окончил аспирантуру и уехал в Обнинск, как раз должен был вот-вот документы получать на распределение. Еле-еле мои могучие друзья выцарапали из партбюро мою характеристику.
     С МГУ я не мог расстаться ещё пару лет: ходил раза два в неделю доканчивать в своём подвале эксперимент. И часто-часто встречал я в вестибюле главного здания маленького-чернявенького и каждый раз вздрагивал, бормоча про себя: «Привет Серому камню и Красному сапогу. Привет!»

     Текст предоставлен автором.