Ночь на исходе. Небо подпирают
ряды высоких труб, и дым густой
плывёт по небу тёмной полосой,
как облако, плывёт и пропадает,
делясь на ряд прозрачных облачков,
летя всё дальше, уходя всё выше...
Рассвет, качаясь на волнах гудков,
рукой художника задел небрежно крыши
разбросанных домишек, и они
вдруг засветились, отвечая светом
на первый свет, и даль уже ясна –
есть чёрное, есть белое, и в этом
угадываются полутона...
И мир живёт. И лишь пальто набросить
да дверь открыть, и в сердце запоёт
февраль, его снегов могучих проседь,
его ветров стремительный полёт.
К весне! К весне! – И с этим криком слиться,
рассеяться, как дым над головой,
и петь – тягуче, долго, по-калмыцки,
о всём и ни о чём...
Когда тобой
других людей овладевают страсти,
впадает новый голос в жизнь твою.
Нет больше счастья, чем давать вам счастье.
Я всё беру. Я всё вам отдаю.
Ряды высоких труб, разброс строений,
заиндевелость чутких проводов,
и весь ваш труд, и даже эти тени
на сгибах крыш, где нет полутонов,
и даль в дыму февральского рассвета,
подобного упругим парусам, –
я не дарю, я отдаю вам это,
и это – всё, чем я владею сам.
И пусть в снегах и в зелени акаций
и в мышцах ваших оживёт опять
искусство песни петь, и плакать, и смеяться,
и понимать...
1956
Ты хочешь ли на лёгкой лодке
проплыть, как лебедь между льдин,
и вёсла лёгкие, как локти,
поднять над миром голубым?
Ты хочешь ли, чтоб против правил
всего живого естества
я на глазах, как снег, растаял
и вновь поднялся, как трава?
Чтоб тёплый дождь ударил ночью
и на рассвете пал туман,
и болтовня ручья сорочья
была занятна, как роман?
Чтоб он окончился внезапно,
на полуслове тишиной
и ты сказала: «Всё понятно.
Мне хорошо. Побудь со мной».
Начало 1960-х
А.Горюшкину
Живу я суетно и смутно.
Вся жизнь, вся молодость моя
напоминают неотступно
мне незнакомого меня.
Как будто у черты прилива
вдоль вечных линий на песке
иной проходит и счастливый –
и исчезает вдалеке.
Но прежде, чем пропасть из вида,
у расставанья на краю,
с невыразимою обидой
он смотрит в сторону мою.
А я, не разобрав упрёка,
гляжу с надеждою, как он
легко уходит и далёко
в туман неведомых времён.
И мне, свидетелю и сыну
больного века моего,
о как мне хочется достигнуть
пределов жизненных его.
О как мне хочется коснуться
его протянутой руки
и засмеяться и проснуться
и написать его стихи.
Но дети, все мы только дети –
иная жизнь не нам, не нам.
Вся чушь двадцатого столетья
за нами бродит по пятам.
И в наших комнатах пустынных
не рай таинственный, не ад,
но только ходики постыло
и утомительно стучат...
Всё ближе срок наш. Всё суровей
и неизбежнее исход,
когда ценой вражды и крови
земля себя перевернёт.
И вечный спор людей с судьбою
коснётся мыслимой черты...
От пенной линии прибоя
меня ведут твои следы.
Начало 1960-х
Ах, мальчики!
Не надоели вам
забавы
ваши?
Обвалы вызывать
и из засады
глядеть,
как страшен
камнепад?
Никто не виноват.
Так говорят
усталые хирурги,
моя руки.
И в самом деле,
кто же виноват,
что на земле есть город Хиросима,
деревня Лидице
и речка Колыма?
А это видится,
как взгляд больного сына,
как скрытой раны
чёрная кайма.
Никто не виноват.
О, да!
О, нет!
О, мальчики,
о мячики побед!
Америка,
Германия,
Россия –
виват, виват!
А нам – по тридцать лет,
и подрастают мальчики.
Другие.
Середина 1960-х
Работать, знаете, как надо?
Как будто завтра умирать.
Чтоб и чугунная ограда
нас не сумела обуздать.
Тем более ни шум в передней,
ни праздный, ни застольный глас.
Работать надо – как в последний
иль будто бы в последний раз.
Увы, не часто так бывает.
Не часто – ни к чему враньё.
Возможно, сила убывает.
Возможно, просто нет её.
Но тем, наверно, и дороже
невозвратимый этот миг,
когда азарт в тебя до дрожи,
до сердца самого проник.
И ты на жизнь глядишь иначе,
печалясь только об одном, –
что так ретиво стрелка скачет
на циферблате часовом.
Всё сходится в единой пяди,
весь мир упёрся в остриё
струи огня, строки в тетради,
и в этом мире – всё моё.
Моя судьба, моя тревога,
мой звёздный и беззвёздный час.
В конце концов, не так уж много
осталось времени у нас.
Мы вырвемся из чёрной пасти,
а как мы это назовём,
работа просто или счастье –
за нас потом решат. Потом.
Середина 1960-х
Бригантина
Катились крысы – к чертям, к чертям,
в пакгауз, в подвал, в амбар!
По парапетам и папертям
шептались трусы: «Обман...»
А бригантина – на мачту флаг,
по курсу норд-ост – без крыс.
Ты скажешь: «Это было не так».
Не так. Но мы – родились.
Ах, берег мой, берег, суров и открыт,
над ним трава и метель.
Пятью лепестками звезда горит.
Концлагери в Воркуте.
В Астурии – бой, в Берлине – бардак,
в Америке сучий рай.
Ты скажешь: «Это было не так».
Постой. Не перебивай.
Катились крысы, минуя трап,
с испуга жрали своих.
История рыскала, как корабль
в ревущих сороковых.
А мы твердили: «Рабы не мы».
Спартак попирал гробы.
Ты скажешь: «Это было не так».
Не так. Но мы – не рабы.
Не волен, кто с детства от пушек глох,
но раб, кто рождён глухим
и путает гулкость пустых углов
с густой немотой глубин.
Мы слушаем время – за шагом шаг,
за годом, за гудом гуд.
Ты скажешь: «И это не так».
Не так. Но крысы опять бегут.
Но трусы снова шуршат: «Обман»,
готовясь друг друга жрать...
Идёт бригантина сквозь океан.
Так держать!
Ах, берег мой, берег... Звезда – как мак.
Над миром – солнцеворот.
Ты скажешь: «И это не так».
Не так.
А всё же она – плывёт.
Середина 1960-х
Мы шли на катере «Орлец»
от Шикотана к Кунаширу.
Нам всем, казалось, был конец.
Как говорится, не до жиру...
Штормило так, что ну и ну,
и до того всем было худо,
что, право слово, хоть ко дну
иди проклятая посуда.
Травил кто мог и кто не мог,
бесперерывно, неустанно,
как будто заворот кишок
произошёл у Океана...
И лишь какой-то – кто таков? –
сезонник, помнится, из Курска
среди баулов и тюков
пил спирт и поедал закуску.
Ловчила кружка мимо рта,
но он, ловя её губами,
орал: «Какая красота,
смотрите, черти, перед вами!»
Он ликовал, а вкруг него
стонали, плакали, перхали,
и, кроме прочего всего,
тюки почтовые порхали...
С тех пор прошло немало лет.
Дорог исхожено не мало.
Всё слава богу. Но нет-нет,
качнёт, как ранее бывало.
И в час, когда мне свет не мил,
я улыбаюсь, вспоминая,
как тот курянин ел и пил...
Подумать, красота какая!..
1967
есть у меня судьба.
Царевною рождённая раба.
Раба, раба,
любимое дитя.
Моя судьба,
сруби меня, шутя.
Не мало было нас,
немало, нет.
Мы падали на наст,
а вырос
Хлеб.
И был тот Хлеб
ржаной,
пустой
простой.
Моя судьба – звезда над Воркутой.
Вторая половина 1960-х
Не кладбище, не пепелище,
а так, и сказать не могу:
дома, но уже не жилища
стоят на крутом берегу.
К ним тянутся лапы растений
и белые нити грибов,
и словно следы погребений
зияют следы погребов.
Мне жаль эту нежить людскую,
добычу ветров и дождя.
Но я не об этом тоскую,
на берег крутой выходя.
Всё думается, всё мнится:
сейчас оглянусь и опять
увижу знакомые лица,
которых давно не видать.
Хоть общим каким-нибудь планом,
нацеленным в тёмный провал,
как бы в отраженье туманном
давно опустевших зеркал.
Но нет, всё истлело, истлело.
С зеркал амальгама сползла.
Не бедное, бренное тело –
душа изгорела дотла.
Ведь в мире грибов и растений,
Где властвуют ветер и снег,
свидания – участь мгновений,
и лишь расставанье – навек...
Конец 1960-х
Над землёй оробелой
первый снег, первый снег.
Первый снег – самый белый,
самый чистый из всех.
Он по площади чёрной,
словно праздник, пройдёт
и растает, покорный
произволу погод...
Первый снег – это память
обо всём, что хоть раз,
пролетая над нами,
остаётся при нас.
Но останется то лишь,
что сами хотим.
Ты у Пушкина помнишь:
«Давай улетим»...
Мне сегодня не спится.
И всю ночь за окном
машет вольная птица
белоснежным крылом...
Начало 1970-х
Луна глядит кошачьим зраком жёлтым.
Два облака, как два пуховика.
Ночь вышивает бисером и шёлком.
Идиллия, о Господи! Тоска...
Который год – одно, одно и то же:
дым коромыслом, скуки хвастовство.
И нет, хозяйка-ночь, себе дороже
дешёвого подворья твоего.
Тут некого спросить: «Куда? Откуда?»
Не слепы, да дорога не видна.
Хозяйка-ночь! Блудница и прокуда!
Зачем тебе душа моя нужна?
Неужто так и жить мне, забывая,
что есть на свете вольные края,
целительная, терпкая, живая,
рябиновая горечь бытия?..
Рождён из праха – пропади во прахе.
Нет истины печальней и верней.
А может, это всё ночные страхи?
И утро в самом деле мудреней?
И новый день, со стен сметая копоть,
весёлым простаком придёт ко мне,
и, как птенец, учась крылами хлопать,
заплещет ветер ветками в окне?..
Начало 1970-х
Есть волшебство свечения стиха,
когда законы строгих соответствий
вдруг уступают слабой силе детства,
умению не увидать греха
в том, что герой явился сам собой
на званый пир, где тучно бродит мода,
и что движеньем стрелки часовой
руководит движенье небосвода.
Начало 1970-х
Вода журчала. Бил копытом конь.
Но кто-то чёрный в мире появился,
и крикнул он, и погасил огонь.
И стало всё так плоско и квадратно,
что трепетная прелесть бытия
предстала вдруг как форма параграфа,
как уложенья жёсткого статья.
Но сквозь тоску житейских барахолок,
сквозь скуку и размеренность казарм,
сквозь вечный зной и негасимый холод
я шёл, не веря собственным глазам.
Я знал, что есть помимо всех уставов
одна статья незыблемая, есть:
приходит кто-то, и вздохнув устало,
обмерив пустошь, отмечает – здесь.
И всё ещё не верится, неймётся,
но час пришёл – приблизь к глазам ладонь:
горит огонь, и женщина смеётся,
и льётся ключ, и бьёт копытом конь.
Начало 1970-х
Есть ли в этом мире правда?
Правды в мире нет.
Думать надо. Думать надо
в восемнадцать лет.
А потом не до примерки –
полон рот забот.
Плачет женщина у церкви.
Сорок первый год.
А чего у церкви плакать?
Пуст иконостас.
Этот бог, ядрёный лапоть,
никого не спас.
В небе звёзды или дырки? –
кто их разберёт.
Плачет женщина у кирхи.
Сорок пятый год.
1975
Этот край богат несметно.
Века три подряд
тут кричали: «Стой, ни с места!»
так тот край богат.
Наших дедов задарили,
что и говорить.
За пределами Сибири
запретили жить.
Есть особые нагрузки
в русском языке.
Мой отец рождён в Якутске,
в каторжной Мархе.
Я по крови каторжанин,
этим я горжусь.
Дремлет в нас души дрожаньем
каторжная Русь...
Ты чего молчишь, товарищ,
и о чём молчишь?
Нас дарами не задаришь.
Нас не запретишь.
1970-е
Я вижу, брат, ты стал мудрей, чем змий.
Тебя не соблазняет эта тема.
Но где сады Эдема, чёрт возьми?
Или о них нам наболтали книги?
Или они успели зарасти?
Иль вот он, рай? И в нём всё те же фиги.
И та же Ева, Господи прости.
1977
Проза
«... А этот гад приказывает мне:
давай – и всё, отсейся хоть в болото.
Поверишь ли, три дня – как на войне.
Как будто он в меня из пулемёта,
а я в него, а он опять в меня.
Ах, думаю, чтоб ты, зараза, сдохла!
Аж почернел. И так четыре дня.
Вернее на четвёртый день подсохло...
Потом хвалили. Только я не рад.
Хвалили раз, а он, брат, смотрит зверем.
Я, брат, дурак. А он, брат, мне не брат.
Он, брат, силён. А я, брат, сивый мерин.
Иной бы час подумал: эх! беда!
куда ты лезешь? Это не для смеха.
Жизнь, я скажу, совсем не ерунда.
Хотя она великая потеха»...
Смеркается. За маленьким окном
деревья тихие, неспешный бег заборов,
темнеющее небо, а на нём
созвездья первые – провинциальный город,
но только перевёрнутый вверх дном.
Конец 1970-х
Это не шутка, милая,
просто мой склад таков:
жить надо, в жизни милуя
даже своих врагов.
Это не из писания.
Это, увы, судьба
всех, кто не ждал признания
и не жалел себя.
Счастье, оно изменчиво.
Много для счастья слов.
Дети. Богатство. Женщина.
Главное же – любовь.
Ну, а любовь – как Родина,
только лицо в лицо.
И ничего не отдано,
если не отдано всё.
Начало 1980-х
И приёмный пункт стеклопосуды
может стать убежищем любви.
У богатых есть свои причуды,
но зато у бедных есть свои.
Начало 1980-х
На любительском снимке
ты да я – мы с тобой.
На любительском снимке
я в обнимку с судьбой.
Ах, судьба моя, лада,
лебедь-птица моя,
хоть бы краешком взгляда
поглядеть на тебя!
Прядь волос откололась.
Её ветер развил.
Я не слышу твой голос.
Я его позабыл.
Середина 1980-х
Подымаюсь ни свет, ни заря.
Облик осени чист и подробен.
И последний листок октября
догорающей свечке подобен.
Будто кто-то всю ночь пировал,
пил вино и вертел карусели,
а потом отшумел карнавал,
лишь свечу погасить не успели.
Этот праздник давно уж забыт.
Смолкла музыка даровая.
А свеча всё горит и горит,
всё горит и горит, не сгорая.
1980-е
Ветшают и рушатся сёла.
Сухая земля их мертва.
Лишь прёт по весне из подзола
загробного царства трава.
Давно уже дом мой оставлен.
А ночью заветрит – и мне
всё слышится: хлопает ставень,
ненужный на праздном окне.
И я оторвусь от подушки,
от сонного, тёплого дна.
Чернобыль, а, может, Чернушки
глядят из пустого окна.
Когда среди ветреной ночи
всё сущее спит и молчит,
нет мочи мне слышать, нет мочи,
как ставень скрипит и стучит.
Давно уже дом мой развален.
Дано мне иное жильё.
Но мне не уйти от развалин.
Там сердце зарыто моё.
Конец 1980-х
Искусство ничего не может.
Оно лишь множит, множит, множит
одно, одно, одно лицо
во всех возможных ипостасях –
на грех, на страх, на веру, на смех.
Оно – само себе кольцо.
Кольцо имеет силу знака –
музыка, живопись, стихи...
Попробуй снять его, однако,
с моей хладеющей руки.
Конец 1980-х
Когда вам вновь в лицо дохнёт
февраль семнадцатого года,
вы слово вспомните – народ
и снова молвите: свобода,
и вновь осудите разлад
преуспевающего с нищим, –
но лишь толпы угрюмый взгляд
вы встретите над пепелищем.
1994
Есть у русских такая особенность,
и на том мы от века стоим:
мы не любим понятие собственность
за одним исключеньем благим!
Я люблю тебя, Родина страшная,
а за что, я не знаю и сам.
Но ни завтрашнее, ни вчерашнее
никому ни за что не отдам.
1995
Тексты предоставлены автором.
Звук: читает автор, музыка Сергея Делятицкого.
