Школьный эпизод

Снег с неба падает, а бурая земля
Его как будто нехотя приемлет,
И слову ученик почти не внемлет,
За окнами вниманье утоля.
Но перебьёт его учитель: «Дети,
Урок прошёл, а он и не заметил.
Немедленно тетрадный лист возьмите
И зимние приметы опишите...»
И ученик послушною рукою
Лист белоснежный очернит строкою.

1992


Сретение

Мелодия осеннего пейзажа:
Прикосновенье тления к листам,
Раскаянье и искушенье вместе,
И рама серая, так словно бы распятье...
Но разве надо говорить и думать:
«Уж холодно и нас не навестит
Тот, О Котором Верить Не Хотелось»,
Ведь божеское всюду, и у нас
Ладони облака полны лучистых зёрен.
Луч теплится и в облаках и в тленьи,
И даже в замирании, мой ангел,
(Луна стоит на голубом снегу
И улыбается Тому, Кого Не Слышно...)

1992


Свирель

Ты воздух мой, а я – твоя свирель.
Твоё дыхание сквозь поры пропуская,
Я музыке учусь, её не зная.
Когда накинет золотая лень
На мир забвенья полог и дремоте
Врачующей откроются сады,
До неподвижной мы летим звезды
По зову музыки. В мучительном полёте
Я понимаю душу всех существ,
Умеющих грустить, мечтать, смеяться.
Я больше не свирель твоя, а шест,
По мне взлетают и во мне струятся
Нагие призраки и сонмы душ людских.

И ты играешь мной, как шепчут стих.

1994


с ч а с т ь е

счастье ты моё луковичное
раздеваешься а я плачу
чувств чешуйки огнём мучаю
ловлю души мячик

и скорей из зависти (выпей меня)
уменьшаюсь алисою до заквасной крошки
лба лунного прикасаюсь я
рукавом растений трусь об ладошку

молчаливой бабочкой ем с твоих губ
с привкусом ванили зефир и помаду
говорят озирис открывает свой клуб
где-то между верхним раем и адом

осень желтизной царапнет окно
алым вспыхнет нагретая черепица
август кончится и будет темно
если сетчатка твоя отслоится

сентябрь 2001


по-детски стеклодувное

стихи выдуваешь шёпотом
обжигаешь мозаику словесную
августовским зноем
над копотью
кухни
негативы вывешиваешь

потом рассматриваешь их на свет
чуть искоса
через прищур ушлого горожанина
господи ну зачем так выспренне
и больно бредить северным сиянием

покушаться на святость постели нагретой
шагать через моё лицо золотым циркулем
утверждать что я аист с крыльями из газеты
что уж если работаем в цирке мы
в театрике чистой воды
(а по мне – мутной)
то всем нужно нам почему-то
на ходулях спешить
или там под куполом
беременность неба прощупывать

и чтоб от рвущейся пуповины времени
от головы до кончиков ног
что-то сладко хрустнуло в темени
ссыпался кипяток
пол и потолок раскрыв диафрагмою
чтобы
радоваться
ирисом
чтобы вырасти
и раздеться
до шарика на ёлке
до ребёнка

господи ну как тебе с таким ростом
не сыпать снежинками в ладони взрослым

осень 2001


божись лисёнок большеротый
мой самый лучший домовой
опять на месяца зевоту
рожок настраиваешь свой

и прогоняешь вон из дудки
ленивых муравьёв тоски
и выдуваешь незабудки
снежинки на мои виски

и ты ушастый ты услышишь
не только музыку окрест
в ней ветер греется о крыши
и тишину из окон ест

но многое что ветер гонит
в неумолкающий закат
я буду тих и непреклонен
пройти чистилище и ад

пока твой ад не обветшает
и сам себя не растворит
пока твой ветер не узнает
о ком сегодня говорит

и сам себя переполняя
не обернётся в рыжий гром
зародыш большеротый рая
лисёнок ветра метроном

ноябрь 2002


чему женщина улыбается
с закрытыми глазам?
а шут её знает
скорее всего какой-нибудь глупости...

но боже как она украшает нашу жизнь

и как висит на поручне и качается...

ни за что не уступлю!

осень 2002


д о ж д ь

жуки в жидком янтаре оправляют манишки
кармашки оттопыривают
часы достают на дорогой цепочке
стрелки ищут
тики-так к уху подносят

жив ещё

декабрь 2002


                  ... две щепотки пылевидной моли...
                                                                В.Кальпиди

не-бабочки внутри бетонной кельи
живут до неприличья долго, но –
одна из них научена метелью
не в зеркало глядеться, а в окно.

там после-мотыльки свивают танец
в закрученные гнёзда бывших рук
и крылышек, твоей щеки румянец
пыльцой алеет от волшебных мук.

здесь соли нет. зима скорее спящей
змеёю кажется: копьем распята пасть,
язык зимы составлен из шипящих
и очень долгих гласных – не упасть

ему нельзя. он весело двоится
на недомолвки и полутона.
позёмкой речь змеиная змеится:
«ты бабочка, ты тоже умерла».

вот белая змея шипит и дует:
«шла саша по шоссе сосала су...»
язык её всё время существует –
уже не на земле, а на весу.

и волосы как крылья распуская,
ты время просишь оглянуться вспять,
по снежному стеклу идёшь босая
широких радуг утренних искать,

всамделишных цветов. и низкий ветер
ведёт беглянку за воздушный край,
где, позабывши обо всём на свете,
играет в нарды сам с собою кай.

январь 2003


ещё бабочка

о бабочка – ты зренье полифема
когда он в гроте подземельном спит
его ты совесть и проросший стыд
и толстых губ крылатая морфема

пускай зашит его единый рот
землёй золой и грязной темнотою
между цветов танцуя запятою
ты в жидком воздухе живёшь наоборот

ты говоришь воздушные слова
и хитрого улисса видишь парус
рогатый месяц дальних звёзд стеклярус
хозяин слеп а ты ещё жива

чудовищу поведай обо всём
с жужжащим насекомым напряженьем
что море – не вода а соль и жженье
и что герой на гибель обречён

его корабль крысами источен
он растерял семь спутников своих
стать лёгкою добычей ты не хочешь
летучих рыб и птиц береговых

и видимо умрёшь на берегу
на зло улиссу и его врагу
пришпилена булавкою к комоду
где рыбаки хранят – вино и воду

февраль 2003


солнечные роды

тёплым узнаю затылком –
не с высоты книжных полок:
над голубой переносицей
солнце прилепилось младенцем.

голубки глиняные воркуют:
– умри, кареглазый, умри...
лохматые и белые, не понимают,
что весь он соткан из удивления.

пижмы роднее,
бузины благовонней,
воздуха выше и слаще.

пронзающий,
звенящий,
и мой.

выпускающий из упругой свирели
жаркие пузыри безумия.

рот наизнанку,
крик наоборот,
я плыву над улицей ботинками кверху.

с птенцами под мышками,
бабочками в рукавах –
принимать солнечные роды.

зима 2003


– А сварим варенье из игол. –
слонёнок бумажный трубил
и ватными лапами прыгал,
Рубанову Иру любил
читать, притулясь у камина,
до первых, до слабых зарниц –
он гладил обложку кармина,
вдыхал он наркотик страниц.
– Сегодня её день рожденья! –
подумал уверенный зверь, –
С каким же могу предложеньем
один постучать в её дверь?
Горшочек с вареньем на шее
готов отвезти, хоть сейчас,
на юг или даже на север.
Пока мой камин не угас,
готов переплыть я Фонтанку,
вручить и вернуться домой...
Ах ёлка, ах ёлка-моталка,
писательница, божемой! ....

весна 2003


Дачники

                                 Вяч. Харченко

За город ли, за стук вагонный
опять сбежишь от толкотни –
мелькают чередой оконной
калитки, избы да плетни.

Огромным маятником ржавым
качнётся заспанный вагон.
В раздумьи великодержавном
достанет дядя «Аполлон» –

смотреть, смолить, где тамбур тесный
вмещает разночинный люд,
и пассажиров неизвестных
тупые валенки снуют.

– Кому газеты и кроссворды,
от моли польский порошок?
Конечная. Каталки, торбы,
тележки, лыжи, вещмешок.

Не осени порой горячей
торопится рабочий люд, –
зимой на маленькую дачу,
как Меншиковы в свой приют.

Ещё их ждет за снегом синим
буржуйка, в кровь накалена,
ещё бескрайняя Россия,
уже бескрылая страна.

весна 2003


Уедешь ли в тьму-таракань,
где ландыши с гладкою кожей,
где град барабанит в лохань,
на тютчевский крик непохожий, –
бумагу достань, словари,
косись на пузатые полки.
На Волге большой соловьи
твердят и твердят без умолку.
Там шарик отвинчен один
с эмалевой спинки кровати,
и ходят в избу-магазин,
и носят толстовки на вате.
Посуду стеклянную впрок
сбирают и мелочь слепую,
по-жабьи раскрыт кошелёк
и мелочь бежит врассыпную.
Уедешь ли – не навсегда –
в начале слезливого мая, –
а хочется: с неба вода,
огнём хулиганя, играя.
Ударит небесный плавник
и тютчевский слышится крик...

весна 2003


Beaujolais Nouveau^*)

Умнее осень суеты:
вино и груши – не цветы
обрадуют порой угрюмой,
когда несвежи, нечисты
срываются, летят листы
и падают. Достань из трюма
холодного на кухне сей
вина, дождись своих гостей
иль музы ветреной прихода –
гораздо ближе новый год
и светочи иных высот
в сырую, тусклую погоду
нелепым улыбнутся нам,
растерянным по временам.
Наутро про тебя расскажут,
что с музой пил на брудершафт,
что видел музыки ландшафт,
что, может, был поэтом даже...

весна 2003


Нет ничего ленивей облаков
сырым и тёплым подмосковным летом,
мы просто пьём парное молоко
и недовольно говорим об этом.

Зачем не обнажают синеву
иного неба тусклые обои,
кузнечики попряталась в траву
и всю неделю царствует такое

скупое безразличие в саду,
таким одним нехитрым сном объяты
рыбак на лодке, окуни в пруду,
и мошкара, и сторож виноватый,

и даже звёзды, коим счёта нет,
пускай их свет не виден даже ночью.
О чем природы сумрачной совет,
и общий сон о чем её пророчит?

Наверно, как и раньше, ни о чём.
Ты в городе, приедешь только завтра.
Я плащ сниму, промокший под дождём,
и приготовлю что-нибудь на завтрак.

июнь 2003


Стоишь на летнем сквозняке,
в дверях и небо молодое,
и держишь книжицу в руке
Светланы Кековой. В строке –
плач иволги и козодоя
высокий щебет. Здесь и там
согласье редкое. Однажды
угомонится гул и гам,
и под ватагу детских гамм
влетит журавликом бумажным
догадка давней простоты:
живи, спасайся понемногу,
расти детей, люби цветы
и, убоявшись наготы,
покрой главу, ревнуя к Богу, –
не обещай, что будешь весь
в отеческих ладонях взвешен, –
но отметай юдоли лесть,
и приноси, как смирну, весть
сирени, яблони, черешен.

июль 2003


Осталось срастись со стихами,
дырявую шляпу надеть,
оврагом идти и верхами,
и небу молочному петь,
что нет ни страны, ни закона,
ни птиц, говорящих нельзя.
На ветке горящего клёна
всё реже их щебет. Скользя,
немотствует клин журавлиный,
росой холодеет трава,
с упорной нептичьей повинной
завязываются слова.
И вязью крылатой и чёрной
взмывают к другим берегам,
где ходит арап и учёный,
читая их мысль по слогам.
Но нет красоты без изъяна
и звонкое слово растёт –
то влево, то вправо, то прямо
под мощью тяжёлых высот.

сентябрь 2003


Живёшь навзрыд, а плачешься втихую.
Как раскусить гармонию такую...
снаружи август, а внутри тоска
незримо зреет ядрышком ореха,
прорехой вечности. Утешит человека
не божия, но женская рука.
Пройдёт по волосам, обманет снова,
но различима осени основа:
сгоревший дом, а через крышу храм
побеленный. И всякий пьян и молод,
и строится в потёмках старый город,
и нищета гуляет по дворам.

А где-то есть гармония на свете,
шаги в густом, медовом этом лете
и красота доступная проста.
Паук плетёт из живота седую
раздвоенную прядь и ветер дует
глухие ноты с чистого листа.

сентябрь 2003


Тексты предоставлены автором