Дождь рождается над океаном, –
над Атлантикой,
и над Северным морем – тоже,
и над Англией, свежей и сонной,
он струится, прохладный и сумрачный.
...Он летит, хрустальный, готический,
между тишиной и молчанием,
– в эту ночь он летит ко мне.
...Первые капли упали
на холмы между Ноттингемом и Брэдфордом,
и тихие дорожные указатели
уводят в Ливерпуль шестьдесят пятого
(«Куорри-Бенк, 36 миль»),
– How do you sleep?
А мне не уснуть,
потому что этот дождь,
этот дождь...
И жёлтый шиповник дремлет,
дремлет, сомкнув бутоны,
у стены старой церкви Святого Павла,
в узкой улице Святого Павла,
в маленьком городе Брэдфорде,
посреди зелёных холмов,
посреди зелёного острова,
над которым сейчас идёт дождь...
...Ночь смешала краски и контуры,
ночь набросила призрачный сумрак,
но этот дождь – он всё чувствует.
– Подставь ладонь...
И в Ньюарке, у рыночной площади,
на углу извилистой улочки,
в старом доме, дождём занавешенном,
за стеклянно-текущей витриной
дремлет маленький магазинчик,
где на всех стеллажах и полочках –
идеально прозрачных, конечно, –
в серебристом мягком сиянии
– статуэтки из хрусталя.
Этот дождь, струясь, преломляясь,
застывая в стрекозином полёте,
превратился в эльфов и кошечек
(в тех, глядящих на короля), –
в львов сверкающих, в льдистые розы,
в вопросительных единорогов, –
в принцев, в замки, в гранёных драконов, –
и над всеми над ними – радуга,
и у всех кристальных созданий
в препрозрачнейшем этом мире
лишь глаза чёрно-чёрные,
недождевые, внимательные.
– Даже можешь и не пытаться,
всё равно отведёшь первым взгляд.
Этот дождь,
он вбирает весь сумрак
вьющихся роз у Ноттингем Политекникс
(а чёрные лебеди спрятались и спят,
и крошечный прудик съёжился
под дождевою рябью), –
и в поднятое окно тёмной аудитории
вваливаются мокрые ветки
и ночная сырая свежесть,
и кто сидит там, в глубине,
уронив голову на руки,
и дремлет, а может быть, – плачет...
– потому что этот дождь,
этот дождь...
– Он вбирает всю тишину
старых тисов, дубов и каштанов
за стеною тишайшего кладбища,
там, напротив, через Пайл-стрит;
– дождь рассказывает деревьям
биографию Иггдрасиля,
по ветвям струятся дриады,
собираются в круг друиды,
– и покой готических замков,
непотревоженных, древних,
погружённых в себя, как в море,
молчаливых, как эта ночь.
– Странно, здесь всё время помнишь о море...
Дождь шумит по соломенным крышам
и по крышам из солнечных батарей, –
коттеджи из серого камня
стоят вдоль старинной дороги, –
стоят века напролёт
вдоль дороги с левосторонним движением,
что ведёт к смиреннейшему собору –
кафедральному, всепрощающему,
чьи норманнские серые башни
сторожат ускользающий мрак.
– К собору,
чьё имя – как вздох,
и его нельзя произнести по-русски,
и где белые свечи горят,
в тишине, ясно и ровно,
в правом приделе нефа,
у могилы Святого Освальда.
Всего девять белых свечей,
словно на морском берегу стоящих
в серебристо-светлом песке,
что почти до краёв заполняет
круг широкой каменной чаши,
древней и безыскусной,
как первые века христианства.
– К собору,
где тяжёлые своды не давят,
и где небо днём улыбается
сквозь фламандские витражи.
– К собору,
где Утешение тихо, незаметно
встаёт с тобой рядом
и обнимает за плечи...
Дождь рождается над океаном,
он для всех,
он не спросит, кто ты, –
между тишиной и молчанием
в эту ночь он летит ко мне.
И эта вода,
струящаяся в темноте,
прольётся перед рассветом
над моим растерзанным городом
и омоет его грязные улицы,
зашумит в удивлённой листве...
И под шум этот детям приснятся
замки с зубчатыми башнями,
розы, львы и единороги,
Ланселот и Гвиневер, и Мерлин,
и жёлтый шиповник,
и – среди красных кустов и зелёных лужаек –
собор, чьё имя – как вздох,
и его нельзя произнести по-русски.
...Дождь прольётся перед рассветом...
– И я, стоя под тёмным и тёплым небом,
посреди Среднерусской возвышенности,
буду слушать его кельтский шёпот,
и подставлю ему ладони,
и закрою глаза,
потому что –
Дождь рождается над океаном, –
этот дождь,
этот дождь...
1993
Город, спящий среди отражений,
среди старых и сумрачных снов,
где
облака льются в чёрной воде
сквозь окна домов,
где
на закате дворцы
сами не знают,
явь они или сон,
и тяжело взлетает Грифон,
и статуи смотрят слепыми глазами
в закат, –
Город...
– Вернёмся назад?
– Нет.
Бледное небо
с золото-зыбкой
и умирающей детской улыбкой
больше не выпустит взгляд.
– Что ж, – наугад,
мимо оград, –
чугунных, летящих, ненастоящих, –
мимо коней, мчащихся над
леденящей, манящей, тяжёлой и чёрной водой...
Город! Возьми нас с собой
в твой неразгаданный ад!..
...Вдруг – Летний Сад.
И старые липы
бесцельно и нежно
гладят плечи грязных богов.
– Город!
Страшна мне твоя
любовь!..
1992
Из книги «КАМЕННОЕ ДЕРЕВО»
Каменное дерево
растет в тишине
в городе без стен.
Чёрно-белый дождь
идет в невесёлой стране.
Пейзажи просторны/печальны.
Реки задумчиво ждут.
Каменное дерево пускает корни
в моей голове,
шелестит кирпичной листвой.
Каменное дерево
прорастает в чужие сны,
трогает ветками мысли.
Я жду плодов
от странноватой смоковницы.
Я боюсь каменного дерева,
оно слишком живое.
Я наблюдаю город.
Скоро здесь будет лес.
1995
The stone tree
The stone tree
is growing in silence
in the city without walls.
Black-and-white rain
sprinkles upon mirthless land.
Landscapes are widespread/sad.
Rivers are thoughtfully waiting.
The stone tree takes roots
in my head,
rustles with its brick leafage.
The stone tree
sprouts into somebody's dreams,
touching the thoughts with its branches.
I'm waiting for fruits
from this strange sycamore.
I'm scared of this stone tree,
its life is too real.
I am watching the city.
Soon here the forest will be.
1995
Избравши что-то как звезду...
Р.Фрост
Я шла, повинуясь лучу,
к той звезде,
что казалась – близка.
Луч держал и дрожал
надо всем и над всеми.
Невесомо и страшно
скользила душа.
Луч, душа и звезда,
а вокруг – пустота.
Остальное – по схеме.
С двойником, отражением, тенью
к слиянью стремясь,
в лунной дали зеркал
всё яснее тебя узнавая,
повинуясь лучу, –
я иду, я хочу,
веря в то, чего нет, –
на серебряный свет,
призраку рая.
И дрожала звезда,
или слёзы в глазах,
и в душе, как всегда,
было не разобраться.
Только просто –
прийти.
Только просто –
сказать.
...Всё по схеме.
К чему повторяться?
Я шла,
повинуясь лучу,
и последним был каждый шаг.
И когда луч внезапно –
нет-нет, не погас, –
просто кончился вдруг,
как тропинка у самого дома,
я увидела смерть
в потускневших зрачках твоих глаз.
Луч – тогда,
а вот это – сейчас.
Всё по схеме.
А разве могло – по-другому?
Из книги «УХОДИМ В МИФ»
из цикла
«ПАМЯТИ МОСКВЫ»
Два дерева. Напротив дом мой.
Деревья старые. Дом старый.
М.Цветаева
Хожу
по руинам.
Разглядываю
пепелища.
Несколько детей оживляют
скорчившийся пейзаж.
В спутницах у меня –
серьёзная грустная девочка.
Уцепилась за мою руку.
– Я, когда мне было шесть лет.
– Смотри, смотри, и запомни:
Центра больше
не будет.
Брошенные, населённые
только офисами дома.
Теперь здесь на окнах –
решётки.
Повсюду – железные двери.
Теперь здесь нельзя прорваться.
Теперь здесь дороги нет.
...А на месте автостоянки
прежде был старый домик.
А этот – отреставрировали.
Право, лучше б снесли.
...Весна издыхает конкретно
среди чужих экскрементов.
Дворики, дворики, дворики...
– Решётки. Секьюрити. Банк.
Гетто для новых русских.
И для старых – всё то же гетто.
– Отчаянно зеленеют
ветки обрубленных пней.
...По руинам и пепелищам,
по задворкам чужого Арбата.
– Ах, бросьте ныть,
Булат Шалвович,
всё гораздо страшней!
Торчит новодел стеклянистый.
Помойки воняют рыбой.
И призраки
не вернутся:
секьюрити не велит.
Чужие в окошках люди,
и нету моих деревьев,
правительство едет в Кремль,
и завывает проспект.
– Ах, Марина Ивановна,
Мы с Вами соседи по дому.
Но там теперь Ваш музей,
А дома – а дома нет.
...Руины и пепелища.
Катаются дети на роликах.
И во дворе литмузея
харкает пьяный мужик.
А в бледном весеннем небе
висит над Москвой проклятье.
Спаситель стучится в свой храм,
но там не нужны бомжи.
апрель 1998
Так далеко,
чтоб не достали.
И погрузиться разом, с головой.
Проигнорировать
калеку-нищего в метро,
и беженку в подземном переходе
не услышать.
И не помочь накрашенной мамаше,
аскáющей у центровой аптеки
«ребёнку на лекарства«.
Нет ближних у меня.
– Не возлюблю!
Пусть попытается настигнуть мир меня –
вселенским запахом мочи,
рекламой
очередных мехов,
зубов,
прокладок, –
пусть по тротуарам
вальяжно катят иномарки,
пускай мне в окна смотрят стройки,
и Реконструкция Прокрустом
мой город загоняет в западню...
– Пускай всё так.
Пусть срублены деревья
у дома старого.
А дом – снесён чуть не до основанья
и новоделом пялится.
Пускай мой город
вдруг оборотнем стал
и оказался
вовсе не моим...
– Но всё же,
на рассвете,
когда спят нищие, собаки, иномарки,
когда черёмухи обломанные ветви
ещё неясно проступают сквозь туман, –
на этом бледном, призрачном рассвете,
подобном лику
обетованной смерти,
– О, на рассвете он ещё живет!
Асфальт безгрешен.
Розовеют лужи.
Миражны башни.
Гаснут фонари.
...Но вот
петлёй охватит горло неизбежность,
замкнёт замок дорога Кольцевая,
исчезнет город-призрак,
словно Геркуланум.
Замолкнет всё.
И грянет так внезапно
мелодия фальшивящего дня.
1999
В круглосуточном магазине
продают спиртные напитки,
мясо,
развратные торты по триста рублей,
Закон Божий,
иконы (Серафим Саровский
отвечает за радикулит,
Иоанн Креститель –
за излечение от головной боли),
ладан,
сотовые телефоны
фирмы «Nokia»,
а также кастрюли от «Zepter».
– В общем, всё, что нужно для жизни,
включая проституток,
притиснувшихся между стеклянными дверьми
замечательного
круглосуточного магазина.
...раньше здесь продавали хлеб.
1999
...Они отнимают небо
у ветра и птичьих криков,
у веток и лунного света,
у ангелов и у меня.
Они отнимают небо,
возводя Вавилонские башни
из нефтяных радуг
и разбитых зеркал.
Они отнимают небо,
вздымая фаллосы власти,
вознося купола-пустоцветы
железобетонных молитв.
– Но долго они не протянут.
Разверзнутся автостоянки,
вострубит последний ангел,
и кончится Эра Зла.
Зверь выползет из Мавзолея,
а небо вернётся на небо,
и добрый апостол гаркнет:
«Welcome to heaven, братва!»
1999
...В шуме подперших небо
чашеобразных вод
посреди ещё не зимы,
но уже почти,
в темноте на площади Юности.
Ингрид Кирштайн
Не зима ещё, но уже почти.
И не жизнь, и почти не смерть.
Замираешь ты, замерзаешь ты,
и не знаешь, где высь, где твердь.
И на площади гулко-пусто так,
и со всех сторон нас объемлет мрак.
Только в пасмурном фонаре
хрупкий свет снежинок горé.
– Как же страшно лететь к земле
в непроглядной предзимней мгле!
И из мрака в мрак проливаясь
раскалённым злым хрусталём,
рассыпаются струи фонтана
белопенным пленным огнём.
Эти струи, вопреки тяготению
к чёрно-белой стремясь высоте,
льются завесью, реют теменью
в этом позднем пустом ноябре.
Этот воздух, почти замерзающий,
этот ни для кого менуэт,
замирающий, ускользающий,
обещающий то, чего нет.
...Не зима ещё, но уже почти.
Сединою снег лёг на площадь Юности.
Мы на самом краешке времени, –
остаётся молчать и ждать.
И холодному белому пламени
тёмной ночи не разогнать.
2003
Эвридика
О.Климовой
Иногда попадаются женщины,
у которых мужские души.
Беспощадные сёстры милосердия
на нашей извечной войне.
У раненых смерть принимают,
как повитуха – роды.
Не рыдают прилюдно.
Платят вовремя по счетам.
Даже если это – чужие долги.
Даже если ты –
Эвридика в аиде
и известно давно, что Орфей не придёт,
с полдороги пошлет всё к Эребу
и к вакханкам сбежит.
А вакханки – конечно, увиты плющом,
у них львиные шкуры на голое тело,
и бухла – завались...
У вакханок – типичные женские души.
Они до смерти любят Орфеев.
...Эвридика
вслед Гермесу глядит.
Белый тополь лепечет
над мазутною Летой.
...Постепенно любовь
обрастает тяжёлым доспехом.
Лишь когда асфоделево-нежная дева
душою станет подобна спартанцу,
её выпустят из аида
в чуть более просторный аид.
...Беспощадной сестрой милосердия
всё скитается Эвридика
в мире, где уже – ни богов, ни Орфеев...
Не рыдает прилюдно.
Платит вовремя
по счетам.
2004
Чёрные стёкла ночного дождя.
Хаос и Хронос настигли тебя.
Не тебе – серебристый и лёгкий
предугаданной осени свет.
Поздний август сентябрьской свободой сквозит.
И – надкушенным яблоком Гесперид –
свет.
Безо всяких обид и бед.
Свет, лишённый земных страстей.
Свет.
(А вокруг – всё темней.)
Райский свет, свет без теней.
...Дождь взял город в стеклянный плен.
Аониды не прощают измен.
Вот твоя кровь, вот стило.
Вот сентябрьской ночи стекло.
По стеклу стекает вода...
– А о нём – забудь навсегда.
2003
Клод Моне. «Женщина, сидящая в саду». 1876
Апрель.
Мне почему-то кажется, –
апрель.
Лужайка, дом на заднем плане.
Век девятнадцатый.
Belle France.
Всё происходит, натурально,
в Аржантее.
...Покой и светотень.
И мягкая трава.
И пятна солнца на траве
и светлом платье
той женщины,
что смотрит отрешённо,
и взором благостным, рассеянным
не видит нас.
И ласковое солнце
легко и как-то чуть размыто
льёт лучи.
Чуть-чуть не в фокусе весь мир.
Блаженство паузы.
Трава в тени.
Потом – карминно-тусклые кусты.
Потом какой-то странный
серебристый свет –
из глубины, от дома,
растворившегося в свете.
Таким, наверно, там
предстанет Рай
всем тем, кто здесь
не смел в него поверить.
Век девятнадцатый.
Апрель и райский сад.
Убежище.
– Да, франко-прусская война...
Ужасно, мсье...
Но время – время лечит...
И плодоносной осенью сменяется весна,
и далеко ещё до Соммы и до Хиросимы...
И эта женщина...
Она
глядит не на меня.
Чуть в сторону.
Покой
невыносимый.
2001
Последний художник модерна
Ирисы и стрекозы.
Сумерки века.
Хрупкий прозрачный модерн –
мотылёк на краешке вечности,
заворожённый виденьем
гекатомб очередной Калиюги.
Кометоволосые,
прозрачноглазые,
розовоперстые,
застыли богини пива и папирос
на плакатах Альфонса Мухи.
Сумерки.
Маки и лотосы
расцветают на фасадах доходных домов.
Расправляют крылья нетопыри.
В пышнотелой Москве
Шехтель
всеми изгибами лестниц
в любви признаётся
худенькой готике,
а также Морозову Савве.
Сумерки.
Демон лиловых миров
уже ослепил несчастного Врубеля.
Гауди с Климтом
осторожно несут свои сны
сквозь залатанную наспех
реальность.
Вибрирует твердь в «Поцелуе»,
и тысячью тысяч янтарных огненных пчёл
Саграда взлетает,
возносит свой гимн небесам.
...Бердслей задыхается в зарослях женщин –
женщин запретно желанных;
в зарослях древних, змеиных, –
в зарослях бело-чёрных,
шепчущих...
...Сумерки.
Дремлют ирисы и стрекозы.
Сын Клары прозрачноглазой,
задумчивый мальчик Адольф
тоже учится рисовать.
2004
Из книги «ГОЛОДНЫЕ АНГЕЛЫ»
АПОКРИФЫ
И рече ангел ей: не бойся, Мариам,
обрела бо еси благодать у Бога.
Лука, 1 : 30
– «Мариам, Мариам...»
– Кто? Кто зовёт меня, кто?
«В темноту, в немоту
первозданного лона,
где грота дремота,
где корни и крона,
водопада прохлада...
В сумрак знакомый
старого сада
вернуться с тобой,
Мариам...»
Она встаёт. Подходит к окну. –
Никого.
Лишь ветер – весенний, тёплый
ставней скрипнул, коснулся щеки
и вот-вот загасит светильник.
Она ждёт, взгляд уставив во тьму.
Цвета сумерек тени
залегли вокруг глаз.
«Мариам, Мариам,
впусти меня, Мариам...»
– Кто ты, летящий в ночи
мимо незримых огней?
Кто ты, вздымающий пепел
лепестков нездешней весны?
Кто ты? Зачем
снова тревожишь меня?
«Мариам, Мариам», – голос шепчет в ночи.
А Иосиф молчит, отвернувшись к стене,
делает вид, что не слышит.
Только наутро опять
молотком по доске так шарахнет,
что вздрогнет весь дом.
«Мариам, Мариам,
зачем боишься меня?
Вот ложе твоё.
Зачем не хочешь уснуть?»
Плеск крыл голубиных... рядом совсем...
Жарко, душно, невмочь...
И тяжелеют веки,
и ночное плавится небо,
невесомой становится плоть...
...И
хоралом
огненным,
тысяче-
струнным,
миллионно-
голосым
вонзаются
в душу
отверстую
звёзды.
– Что это? Что? Иосиф, где ты?
– Помоги! – Но крик Мариам беззвучен,
и дрожь не унять, не унять...
...Белое
утро.
Стук
молотка.
И молчанье.
Молчанье,
в котором
Слово
начинает
расти.
2007
Маленькая Марта,
у тебя совсем нет времени, –
столько хлопот по дому,
целый день всё крутишься, крутишься, не успеваешь,
а ведь есть ещё сад, каменистое поле и скотный двор,
а работники такие нерасторопные,
на них вообще нельзя положиться...
...Мария неспешно голову моет,
струится золотой водопад.
Маленькая Марта,
у тебя нет времени даже поглядеться в зеркало.
Да и то сказать: перед ним всё время
торчит Мария.
«Ох, несносная же девчонка!
Досталась сестра, полюбуйтесь!» –
маленькая Марта улыбается,
кудряшки выбились из-под платка,
на фартуке – два новых пятна,
но обед наконец готов.
...Мария неспешно волосы расчёсывает, –
рыжая завеса, солнечные блики...
Маленькая Марта
присела наконец отдохнуть,
покрасневшие руки сложены на коленях.
(«Надо бы фартук постирать...»)
...Что-то там, на пыльной дороге, –
какая-то сияющая точка –
не даёт взгляду покоя.
(Что же ещё она забыла сделать?)
...Мария умащивает локоны.
Благовония – недельный запас, между прочим! –
разносятся на весь дом.
Входит путник. Тихо просит
разрешения сесть у порога.
Он устал и совсем не сияет,
но вокруг отчего-то
становится сразу светлей.
Марта хочет спросить его: «Кто ты?» –
но свет уже слишком ярок.
«Обед, обед ведь остынет!» –
но что-то мешает дышать.
Мария подходит, садится
у босых ног молчаливого странника,
берёт кувшин, омывает
пыль бесконечных дорог.
«Полотенце! Возьми полотенце!» –
наконец выдыхает Марта...
Но не слышит её Мария,
вытирает страннику ступни
благовонной своею гривой.
Золотой водопад струится,
и всё ярче и ярче свет...
Маленькая Марта плачет.
2007
Лазарь
Глагола ему сестра умершего Марфа:
«Господи, уже смердит, четверодневен
бо есть».
Иоанн 11:39
– Я не хочу, чтоб меня воскрешали.
Я не хочу выбираться из тьмы.
Тьма меня держит тысячью маленьких ртов, –
жадных ртов, нежных и мягких.
Не говорите мне: «Лазарь, гряди вон».
Я не хочу.
Отпустите меня в мрак пещеры,
Верните мне забытьё, моё забытьё,
моё не-бытие.
Я не помню солнечный свет. Он жжётся.
Он чужд мне – тому, который
Лазарем звался когда-то.
Лазурь
тоже
жжётся.
Уберите от меня ваше небо!
Я закутан в покров, в пелену,
я в плену темноты, немоты...
Не трогайте! Не терзайте меня!
Зачем вы хотите откатить камень от входа?
Зачем эти звуки, эти нестройные голоса
заполняют мою тишину?
И особенно – э т о т голос, он режет, как луч,
он ярок невыносимо, он раскалённым звоном
вонзается в мозг:
«Встань, Лазарь, встань и иди».
О заставьте, заставьте замолчать
этот голос!..
Смирившись, Лазарь молча встаёт
и делает шаг прочь из пещеры.
Голос-луч серебряной нитью
взрезает пространство.
Голос ширится, наполняясь
светоносной безжалостной силой,
солнце вибрирует в такт биениям сердца.
– Сердца? Какого? Я не хочу!
– Встань! Встань и иди!
...Пошатнувшись, фигура в белом
головой задевает за каменный свод.
Ещё один шаг. И ещё.
Белый контур оправлен/оплавлен сиянием неба.
– Он вернулся! – кричат все вокруг.
– Он вернулся!
2007
Пётр (Гефсиманский сад)
В Гефсиманском саду – всегда ночь.
В Гефсиманском саду – времени нет.
Времени больше нет.
Нависают-ветвятся нервюрные своды олив –
окаменевших, тысячелетних, седых, –
скорее, к царству минералов причастных.
не дерева, а вздыбленная твердь...
Лишь сквозит-серебрит голубая листва
синеву наползающей тьмы.
Уснули все... Они побеждены
сном тяжёлым, мирским...
Но я знаю – Учитель, ты не спишь,
и я спать не должен... не должен...
«Пётр!» – твой голос, тихий, усталый, далёкий.
Да, я слышу, я встаю, я иду...
Оливы, древние до одури, до жути,
до страшной, первобытной, вневременной тоски...
Их ветви искорёжены ветрами,
стволы их оплывают, словно воск.
Они всё ближе, ближе обступают...
– Учитель, мне страшно! Я сейчас проснусь!..
...А там, вдали, над выжженными жёлтыми холмами,
где солнца свет так вечен, резок, нестерпимо бел
(как веки жжёт, и всё плывёт в глазах) –
там... Я не вижу... Нет...
Лишь этот стук и приглушённый ропот
толпы, и резкие команды солдат...
Там...
– Я просыпаюсь от собственного крика: «Что это? Что?!»
...Но здесь, в саду масличном,
всё тот же мрак и сон, всё та же мгла.
Здесь Ночь Ночей, чья тень крылатая легла
на три тысячелетья...
– Учитель, что это? О чём я говорю?
Здесь – усталые ветви древних олив
сводом серебряным переплелись.
В просветах – сиренево-синее, тёмно-лиловое
витражное хрупкое небо.
Что такое «витраж», я не знаю.
И нервюрные своды базилик
ещё не придумал Сегюр...
...В Гефсиманском саду время стоит,
как стекло недвижной воды,
и его даже можно потрогать.
Сквозь веки – хрустальные блики, серебряный свет
чуть трепещущей, редкой, сквозящей листвы, –
словно рыбки резвятся в озере Вечности,
словно вновь ступаю по водам
Галилейского моря...
Да, я слышу, я слышу, это ты, Учитель, –
ты просишь нас бодрствовать вместе с тобой
в эту ночь.
Но уснули все: спит Иаков, спит Иоанн – любимый ученик...
Ночные тени всё глубже, глубже забирают их в свой плен.
Но я... Я – Пётр! Ты сделал меня ловцом человеков
и ещё сказал, что я – главный камень в будущем храме.
Так вот: я люблю тебя, я не сплю!
Только... Как же это: Ты говорил,
что в доме Отца Твоего обителей много,
что Ты есть путь и истина, и жизнь,
и ещё – что Ты победил мир...
А здесь, сейчас, на этом маленьком клочке земли
ты мечешься, не находя исхода страданиям?
Не понимаю.
Постой, ты что-то говоришь о чаше?
Я помогу, я разобью её, Учитель!
Ты слышишь? Я иду к тебе! Иду!
...Древние ветви.
Призрачная листва,
сквозь которую ближе
звёзды.
Поздно, Пётр.
Слишком поздно.
Этот храм, этот свод
для того, кто грядёт
после времени.
Небо – чаша.
В Гефсиманском саду
скоро рассвет.
Времени больше нет.
2007
Павел (дорога в Дамаск)
ГОРИ ВАВИЛОН
ГОРИ СИСТЕМА
граффити на стене таунхауса
Павел идёт сквозь пепел.
Аллилуйя. «Любовь долготерпит».
Он был Савл, он стал Павлом,
он для этого мира ослеп,
Но в глазах его – Свет Невечерний.
Мегаполис не спит никогда.
В огнедышащем небе – звезда.
Из пепла – Полынь-звезда.
(«Зажигай!» – Аллилуйя! –
Попса в пятом круге,
заседание Думы в седьмом
и ток-шоу – в девятом.)
Павел упрямо идёт
сквозь скрежет и скрип тормозов,
сквозь нимбы рекламных щитов,
возвещающих: «Да любите друг друга!»
(Копирайт: Иисус Назарей,
Редактор: Денница aka Люцифер.)
Павел плевал на редактора и на пепел.
Павел будет любить этот мир,
стиснув зубы.
«Любовь долготерпит».
Огненосная мгла
полнит тёмным сиянием стогны.
Мегаполис тонет истомно
в искрящихся волнах.
(Тучные агнцы сидят в колесницах,
влекомых златыми тельцами.)
Мегаполис тонет в смеющемся пламени,
пропадает в сверкающей мгле,
в ослепительной, сладостной мгле...
(На совете директоров
Иоанн Богослов убеждает Денницу,
что «Жена, Облечённая в Солнце» –
лучший слоган для сети бельевых бутиков.)
Павел молча идёт в свой Дамаск.
Павел слепо идёт
сквозь сияющий ласковый пепел.
Павел знает одно: рассвет.
Скоро наступит рассвет.
Аллилуйя. «Любовь долготерпит».
2008
P.S. Никто Никогда Не
Бога никтоже нигдеже не виде.
1 Иоанн, 4, 12
Бога никто никогда не видел.
У Него седая борода и грустные глаза.
Бог молчит. Он не знает, что отвечать
неразумным взрослым детям,
которые всё время спотыкаются
о собственную свободу воли
и требуют быстрорастворимых чудес,
вопя о несовершенстве
этого неуклюжего ущербного увечного
уютного неприкаянного
дивного старого мира.
Бог абсолютно милосерден.
И, по милосердию своему, не препятствует
очередным неразумным детям
(«блаженны нищие духом,
ибо их есть Царствие Небесное»)
мучать очередного котёнка
(«блаженны кроткие, ибо...» и так далее).
Правда, котёнок не слишком кроток.
Пытается царапаться.
Вотще.
Бога никто никогда не призовёт к ответу
за то, что Он натворил.
В осточертевшем, богоспасаемом одиночестве
пребывает Он вне
всех созданных Им вселенных.
Впрочем, однажды, в Галилее...
Но ведь не получилось!
Не получилось, чёрт побери!
Или у вас есть возражения?
А может, даже надежды?
Может, скажете ещё – «Бог не фраер»?
А откуда вы знаете?
Ведь. Бога. Никто. Никогда. Не. Видел.
Хоть это-то вы понимаете?!
...Постепенно они умолкают.
Хочется думать, наконец начинают думать.
Молодцы! Так держать! Великолепно! Богоподобно!..
...Чу! Ужель неразумные взрослые дети
на мгновенье затихли?
Бог с ними.
Что ещё? Да. Погладить котёнка. Он напуган, но цел.
Бросить контрольный взгляд в зеркало.
Седая борода
(ну, это как раз поправимо: подровняем, подкрасим...)
и грустные глаза
(а вот это уже навсегда).
Времени – нет.
Пора в Галилею.
Может быть, на этот раз
хоть что-то
получится.
2009
В пятом часу утра
жизнь становится тише.
Слышно тогда течение крови в венах
и отдалённые сердца удары,
и шелестенье мыслей,
и тихое снега паденье
на город бессонный.
В пятом часу утра
жизнь становится проще.
Грубей и понятней – любовь,
ближе – смерть.
...Хрустальный, туманный, дымчато-странный,
почти нежеланный
сон
никак не слетит
на гололёдные пустоши.
...В пятом часу утра
я уже не хочу
думать о тебе.
Но по-другому –
не получается.
2006
Куда исчезают струи фонтанов,
и осенние листья в аллеях,
и кошки, и голуби –
все эти милые мимолётности
из целлулоида и стрёкота,
в старинной немой фильме,
коей уже лет сто без малого?
Кошки пробегают
(чёрные – непременно наперерез, а белые – просто так),
голуби взлетают
(с неслышным шумом, всей стаей... биенье крыл...),
листья упадают
(медленно, медленно, медленно),
а струи фонтанов
всё так же будут вздыматься в серую высь
и ещё лет через сто
после нашей смерти
(только оцифровать надо).
Самые хрупкие, невосстановимые лики бытия
оказываются предвечными.
– Ах, братцы Люмьер, братцы Люмьер!..
Вот младенец в длинном платьице
улыбается.
На какой из войн его убили?
То есть, конечно, не этого вот,
в платьице с рюшечками,
а выросшего, с усиками и в мундире, –
но всё равно: убили-то именно его,
а он – улыбается.
Но самое главное –
эти вечные ветви фонтанного древа,
чуть в сторону склоняемые ветром,
струящиеся сквозь облачные небеса
под чёрно-белым солнцем,
в серой тишине.
2008
О счастливой любви
Все знают, как звучит хлопок двух ладоней.
А как звучит одной ладони хлопок?
Хакуин, мастер дзэн
Мамаша (в пальто на красной подкладке). «А потом они
жили долго и счастливо и умерли в один день».
Дочка (в кучерском армячке от Armani). А как? Как
именно они там жили?
Мамаша. Счастливо, счастливо, говорят же тебе!
Заткнись! (Рыдает.)
Сколько книг о несчастной любви!
Пальцы загибать замаешься!
А о счастливой?
Ну просто-таки – «одной ладони хлопок», да и всё.
Ибо счастливая любовь отменяет
все стимулы к и все стремления за,
кроме одного: быть неподалёку от объекта
и время от времени с ним контактировать.
Этак ненавязчиво: два-три взгляда в минуту, не чаще.
...Я сейчас ни к чему не пригодна, –
только любить тебя.
Только засыпать и просыпаться рядом с тобой
(и уже не знать, снюсь ли я тебе
или это ты мне снишься).
Только слушать весенний ночной дождь
и улыбаться в темноте,
даже не зная, что улыбаюсь.
О счастливой любви не пишут.
(Слышишь, я ни к чему не пригодна!)
Ничего не делаю, всё позабыла,
компьютер не включаю неделями,
читаю одни только дзэнские коаны,
да и те – в плохом переводе.
...А если о счастливой любви и говорят,
то без слов. Одними глазами.
Или смехом – внезапным, немотивированным
и синхронным.
Или просто – молча вдруг замирают,
крепко держась за руки
посреди громокипящей толпы.
О счастливой любви молчат под шум дождя,
смывающего остатки бледного снега
с чёрных тротуаров.
Молчат, слушая в ночи дыхание:
чужое – родное – дыхание.
Молчат, загадочно улыбаясь в призрачной тьме,
отслеживая, как затихает
одной ладони хлопок.
2007
- Виноградова Т. Лотосы Золото Сон. Стихи. – М.: АО «Диалог-МГУ». 1996. – 48 с. – илл. автора.
- Виноградова Т. Каменное дерево. Юго-Западная книга стихов / пред. Ю.Б.Орлицкого. – М.: Издательская программа МОЛ СЛ РФ. 2003. – 110 с. – Художник Владимир Пингачев.
- Татьяна Виноградова. Богданово. Осенняя сюита. Документальная романтическая поэма. – М.: SalOOn Publisher. Издательская программа МОЛ СЛ РФ. 2003. – 18 с.
- Виноградова Т.Е. Уходим в миф. Книга стихов. – М. – СПб.: Летний сад. 2005. – 95 с.
- Виноградова Т.Е. Голодные ангелы / пред. Е.А.Мовчан. – М.: Вест-Консалтинг. 2010. – Библиотека журнала «Дети Ра».–74 с. – илл. автора.
