1966–1973
День стоял, расставив вилы.
Вся трава, как лошадь, пала.
И лежала, как попало,
позабыв хотя бы хруст.
Как над куполом могилы
коршун образует крест.
Рожь ржавела и являла
сухомятку сельских крыш.
Шмель забыл, что он – как улей,
жук забыл, что он – как пуля.
Коршун окружает поле.
Этот коршун съел бы мышь.
Мёртвое озеро Байкал
Сдохли омули в Байкале,
проданные наперёд
чехам. И вода такая,
будто морщится, а пьёт.
Берега. На сопках – гарь и
худосочная тайга.
Вот Байкал. Вода икает,
задевая берега
каменистые. Олифой
кроет озеро закат.
Реки катят, как Сизифы,
камни круглые. Бурят,
злой бурят – начальник края –
через щели толстых глаз
с пика Черского взирает
на воды большой запас.
На дне воды лежал песок.
И посмотри, насколько зыбки
в воде мелькающие рыбки.
Пора, но посмотри ещё разок,
запомни всё. Осока. Лист осины.
Жук плавунец.
И заросли трясины.
И берега сырой наискосок.
Детство
Нагревается белый кафель.
Там за кафелем – наш картофель
зашипел... На зелёной стене –
наши трещины в старой краске:
горы, головы, войны, сказки...
И окно начинает синеть –
становиться всё гуще, гуще...
занавески слипаются... Вмиг
исчезает из печки пища,
исчезают из комнаты вещи –
вещь за вещью... и даже спящий
навсегда исчезает в них.
Страшен город Ленинград:
он походит на трактат,
что переведён с латыни
на российский невпопад.
К людям улицы стоят
корешками золотыми.
Там летают снег и гарь.
Там гарцует медный царь
псевдо-первенец великий
с головою многоликой
над жестянкой невских вод
серых, как водопровод.
В Ленинграде моря нет –
только камни да каналы,
да болот полуподвалы,
да дворцы без эполет –
на ближайших триста лет
море спрятано в анналы.
Но на Невский, как бывало,
вывел даму удалой её валет.
Спускалось солнце в просеку.
С небес свисала ель.
Стоял солдатик простенький,
похожий на шинель,
глядел он виновато
на жёлтые снега –
с ножом и с автоматом
похожий на врага.
Снега валились с дерева
сквозь веток канитель.
Стоял солдатик серенький,
похожий на шинель,
и видел: на закате,
судьбу свою кляня,
стоит другой солдатик,
похожий на меня.
Белое платье Эмили Дикинсон
Пчёлы, бабочки, шмели
улетучились вдали.
Потускнела вся трава,
и деревья – как дрова,
и цветы завяли;
и цвели едва ли.
Ствол осины бел и сух.
Изваяния старух
на порогах клонит в сон
под постриженный газон.
Не глядит в жилища
небо-пепелище.
Вот опять, опять, опять
медленно – за пядью пядь –
Эмили идёт сюда
в белом платье, как всегда,
в роще пропадая,
и совсем седая.
Двадцать, тридцать, сорок лет
белый цвет на ней одет.
Времена – какой пустяк:
в пальцах стебель не иссяк,
обрываясь астрой –
старой, но прекрасной.
Нет ни бабочек, ни пчёл.
Ей известно – что почём –
правды смертная цена –
чёрных прядей седина:
и холмы и поле –
изваянье боли.
Я бы жил совсем иначе.
Я бы жил не так,
не бежал бы, сжав в комочек
проездной пятак.
Не толкался бы в вагоне,
стоя бы не спал.
На меня б двумя ногами
гражданин не встал.
Я бы жил в лесу усатом,
в наливном саду
этак в тыща восьмисотом
с хвостиком году.
И ко мне бы ездил в гости
через жнивь и гать
представитель старой власти
в карты поиграть.
Когда Россия всё была Россией,
её трудящиеся, выйдя на порог,
бездельников и странников дорог
пожаловать к себе в избу просили,
поили и кормили их
и слушали их странные сказанья,
забыв хотя бы на единый миг,
что труд дарован людям в наказанье.
Когда на вас навалится зима
всей беспросветною декабрьскою тьмою,
возьмите чёрный том Карамзина:
что в нём заложено кровавою тесьмою? –
всё те ж снега с прорехой зорь,
дымок жилья у волка на примете,
всея равнины самодержец – ветер
да слёз морозных кристаллическая соль.
Быть может, вам пригрезится тогда:
декабрь и есть декабрь – и никогда не минет
его незрячий ветер на равнине
да золотая зорь его орда.
Мы мстим и мстим и мстим кому-нивесть:
отмщенья ярость зверская – людям большая честь! –
веками вечными одно лишь мщенье длилось.
Но если справедливость только месть,
и если в зверстве добродетель есть –
будь они прокляты – добро и справедливость.
Как ныне сбирается вещий Олег
Как ныне сбирается вещий Олег
пройти через рощи развилистых рек,
соседей ограбить и славы найти –
кудесник встаёт у него на пути.
«Кудесник старинный, кудесник седой,
когда дорожишь ты своей бородой,
поведай, что видят слепые белки,
грядущее князю правдиво реки!»
Над степью широкие встали орлы.
И топчутся кони, ретивы и злы.
Старик навалился на посох сухой,
и степь огласилася речью такой:
«Смешны мне живые, пока не умрут,
смешны их сраженья и тягостный труд –
иссякнут и слава, и злоба, и месть –
в забвении ложь неизбежная есть
по имени память... Великий Олег,
добычу несёт тебе новый набег,
и за море дальнее вольный поход
дружине несёт небывалый доход.
Куда ни примчит тебя верный твой конь,
встаёт на дыбы неизбежный огонь,
куда ни причалит твой княжеский чёлн –
река кровяная к нему притечёт.
Сожжённые нивы, обугленный кров,
заморского хмеля горячая кровь,
рабы и рабыни, восточный булат
и злато для киевских будет палат.
Над падшими в прахе – Олегова длань –
такая Олегу по жребию дань:
велик ты и славен... Не знаешь ты лишь,
какою кончиною жизнь утолишь.
И верно: мы смертны, отважнейший князь,
да только не помним того отродясь.
Но гибели сколько по свету ни сей,
а смерти случайность тревожит князей.
Ну что же, ты волен как самая смерть –
вольна и она в твоём сердце коснеть
проклятьем над далью оставшихся лет:
олегова гибель вольней, чем Олег!
Она не откроет свой срок никому –
ни вещей душе, ни слепому уму –
она ведь сама не решила пока,
когда тебе, князю, свалять дурака –
в бою ль просчитаться иль пьяным упасть
о камень – твоя непомерная власть
её забавляет и даже смешит,
покончить с тобою она не спешит.
Но всласть полежав у тебя на душе,
кровавых потомков плодила уже:
коварства и ярости смрадный ручей
течёт уж по жилам у Ольговичей.
Посмертный покой – это жалкая ложь:
ты жизни достоин и ты не умрёшь:
останешься мучить, останешься жечь –
устанет рука и источится меч –
устанешь от вопля, от пепла в кострах,
запросишь забвенья, запросишься в прах...
Но смерть постоянна. И будешь палим
проклятьями новыми, купно с моим».
устанешь от вопля, от пепла в кострах,
запросишь забвенья, запросишься в прах...
Но смерть постоянна. И будешь палим
проклятьями новыми, купно с моим».
...Старик поднимает слепое лицо.
Стучатся цикады, как сбруи кольцо.
Мешают свой запах степные ростки
с дыханием конским и потом людским.
«Вещун! – восклицает разгневанный князь, –
ты, нищий, дерзнул ли Олега проклясть?
Мой рок под моею трепещет стопой –
предвидишь ли, отче, что будет с тобой?
Для бредней пещеры с чащобами есть –
пристала кудесникам лживая лесть:
варягу сражаться, кудеснику – лгать.
Кого ты посмел своим страхом пугать?
Для правды – бесправный, для света – слепой,
ты в жизни нашёл лишь посмертный покой,
и в смерти найдёшь только пустошь да ночь –
бессилием истину да не порочь!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Уходит дружина Олегу вослед.
Столп пыли остался спокоен и сед.
Исчезла дорога в невидимый лес.
И ворон кудесника видит с небес.
Столько нежности сжалось во мне,
столько горькой тоски по тебе я вобрал в свою душу,
что порой удивительно даже,
как ты можешь ещё оставаться вовне,
как ты можешь ещё оставаться снаружи –
на чужбине ноябрьской стужи,
на бульваре пустом с ледяною скамьёй наравне.
Осени плачевной
наступил черёд –
листьев предвечерних
кончен перелёт.
Лёгкое ненастье
зарослей лесных
над опавшим настом
солнечной листвы.
Увяданья влага –
выжимки лучей.
В глубине оврага
почернел ручей.
Так на нас с тобою
сквозь стволов зазор
дикою ордою
наступал простор.
И в последних числах
мёртвой тишины
слышишь: это смыслом
мы окружены.
Под музыку Вивальди,
Вивальди! Вивальди!
под музыку Вивальди,
под вьюгу за окном,
печалиться давайте,
давайте! давайте!
печалиться давайте
об этом и о том.
Вы слышите, как жалко,
как жалко, как жалко!
вы слышите, как жалко
и безнадёжно как!
Заплакали сеньоры,
их жёны и служанки,
собаки на лежанках
и дети на руках.
И всем нам стало ясно,
так ясно! так ясно!
что на дворе ненастно,
как на сердце у нас,
что жизнь была напрасна,
что жизнь была прекрасна,
что все мы будем счастливы
когда-нибудь. Бог даст.
И только ты молчала,
молчала... молчала.
И головой качала
любви печальной в такт.
А после говорила:
поставьте всё сначала!
Мы всё начнём сначала,
любимый мой... Итак,
под музыку Вивальди,
Вивальди! Вивальди!
под музыку Вивальди,
под славный клавесин,
под скрипок переливы
и вьюги завыванье
условимся друг друга
любить что было сил.
Есть мученье душ холодных –
всех мучительней оно:
равнодушию дано
долго мучиться, бесплодно.
Это вечная разлука –
жить, одним собой томясь –
вот на что уходит мука –
душ единственная связь.
Был ли каждый Божий миг
мал, как мотылёк?
Иль, как небо, был велик
и, как даль, далёк?
Уместился в коробке
спичечном моём –
иль, как камушек в реке,
мир исчезнет в нём?
Не должен быть слишком несчастным,
А, главное, скрытным...
...поэт.
А.Ахматова
Что надобно для красоты? –
всей жизни ей мало, но ты
не должен быть слишком несчастным,
пусть боль твоя ежечасна,
привычна, невыносима,
но такова игра:
нет тяжести свыше силы –
всё – лёгкий полёт пера.
Выходи на воздух вешний –
в нём развешаны скворешни,
всё в нём видно до листка
и невидима тоска
за прозрачностью кромешной.
Безоглядна мысли гладь
(только боль владеет далью).
Вера это – ожиданье:
что ж без веры ожидать?
Покидая свой подвал
(сумрак, запах керосина),
слепо погляди на синий
неба летнего провал.
Я женщину эту люблю, как всегда.
Она же, как прежде, как встарь, молода,
хоть смотрит больнее, хоть помнит о том,
что я ей шептал зацелованным ртом.
Я женщину эту люблю, как всегда,
хоть вторник сегодня, а завтра – среда,
хоть спали до света – да снова темно,
хоть, может быть, нет нас на свете давно.
Тоньше, тоньше жизнь с годами,
тоньше посвиста птенца.
Что не ждали, не гадали –
всё свершилось до конца.
И когда необходимо
стану я пред грозный суд,
все посмотрят сквозь и мимо –
не осудят, не спасут.
Да, когда-нибудь, когда не
станет горя и утрат,
всё внезапно явным станет –
тут узнает в аккурат
жалкий раб бумажной дести,
что за месть в себе несёт –
что когда-то было детство
и младенчество...
и всё.
Был последний летний день, и оттого
так отбрасывались тени от него,
будто птицы ни с того и ни с сего
вдруг шарахались от крика своего.
Ты готовился об этом вспоминать
и в затишья нотную тетрадь
заносил забвенье – каждый звук
был лишь сердца запоздалый стук.
Постоянство
Всего важней для мудреца,
чтобы закат всегда был слева от крыльца.
Есть постоянство, что упало с неба:
куда ты слепо ни свернёшь,
всё сердце остаётся слева
от тех минут, которых не вернёшь,
от яблони, от полдня, от напева.
Приземлился листьев суховей.
И осталась скоропись ветвей –
расписка в совершеньи буйства,
предписанного травам и листве.
Окрест любого совершенства – пусто.
И снег завалит всякий путь –
то плоский снег, то снег отвесный,
чтоб не ушёл мороз, отверстый
для всякого, в ком льётся ртуть,
чтоб деревушка в поднебесье,
в мороз ушедшая по грудь,
могла бы, как обоз, свернуть
и сгинуть где-нибудь без вести.
Лес исхожен до корней.
Укажи тропу мне,
чтобы я ушёл по ней,
а куда – не помню.
Вот и вся меж нами связь –
не бывает ближе:
много раз оборотясь,
я тебя увижу.
1973–1975
Когда проснёшься
Я засыпаю на исходе дня.
Крадётся сон в качнувшуюся явь.
Ты здесь ещё? Не поправляй. Оставь.
Когда проснёшься, разбуди меня.
Я засыпаю, мысли приклоня.
Усталость спит, а человек бормочет
и наволочку слюной бессвязной мочит.
Когда проснёшься, разбуди меня.
Я засыпаю. Сплю. И ты – мой сон.
Как звёздный свет бывает невесом,
но в нём не сыщешь внятного огня.
Когда проснёшься, разбуди меня.
Трясётся память. Лягушиный квак –
уже над головой, и это знак
того, что наступает глубина.
Когда проснёшься, разбуди меня.
Вот точка – вот паук всея тенёт.
Она источнику лучи его вернёт.
Гнилушка светит – стало быть гниёт.
Легко: золы с огня спадает гнёт,
и пепел падает, серебряно звеня.
Когда проснёшься, разбуди меня.
Трясётся память. Но кругом – такыр.
Мираж – её оголодавший пир.
Мираж трепещет и вбирает мир:
уже под ним потрескалась земля.
Когда проснёшься, разбуди меня.
Ты здесь ещё. Но ты уже со мной.
Уже рассвет прикинулся страной.
Пойди покличь извозчика с утра.
Мы уезжаем. Едем. Нам пора.
Я слышу. Слышу. Снег идёт. В сенях
стучат шаги. И холодно в санях.
Кругом пирует пьяная родня.
Когда проснёшься
и прояснишься,
как в клубах пепла холка у коня,
когда проснёшься, разбуди меня.
Сквозь движенье
Ты подумай, как летает пчела –
словно вёсла, её два крыла,
и прозрачнее, чем крыльев слюда,
их движения туда и сюда.
Всё прозрачно – воздух, влага и твердь,
бесконечности дурной круговерть:
ничего не будет прежде и впредь,
если можно сквозь движенье смотреть.
Но тебе о том известно давно –
сквозь движение ты видишь кино,
где актрису обнимает актёр
и к экрану, словно к стенке, припёр.
По сути
Когда нас обрили наголо
и в ХБ обрядили,
мы стали совсем одинаковы,
какими по сути и были.
Но вскоре мы пригляделись
друг к другу, по лицам судя,
и стали – различны, отдельны,
какими и были по сути.
Но для прочего мира
и сами по себе
мы стали по сути мундиры лишь
или ХБ.
Съезд
Собрались как-то дети Дон Жуана
из всей Испании, из всех легенд известных,
и даже из Голландии нежданно
прибыть изволило немало важных лиц,
и близ Толедо, в садике окрестном
они неделю пировали важно,
но всё допив и разочаровавшись
друг в друге, восвояси разбрелись.
Всех ли погубил потоп
Всех ли погубил потоп? –
ничего подобного! –
оставалась на потом
рыба допотопная –
она тешилась водой,
той водою судною,
по которой плавал Ной
на своей посудине.
Такая ясность
Такая ясность в утренних дворах
и в каждого забора явной щели,
как будто вдруг у всех прохожих – рак,
и им об этом ясно сообщили.
Строительств фермы, верно, потому
присыпаны потусторонним снегом,
в котором ночью город утонул,
смешавшись с непроглядным небом.
День базарный бел, как мельник
Ай, наверное, с похмелья
Айзик Фидл продал скрипку,
продал скрипку он уже:
не играет больше сипло
он ни в свадьбах, ни в застольях –
музыка осталась только
у него в душе.
Из книги
«Помолвка»
1976–1977
201.
Найти успокоенье
в бореньи, в покаяньи,
найти успокоенье
в обмане окаянном,
найти успокоенье
в отчаяньи чужом,
найти успокоенье,
которого, наверно,
ты всё же не нашёл,
найти успокоенье,
найти успокоенье,
бросаясь на колени,
бросаясь на рожон.
211.
Не стоны агоний,
не слёзная ртуть –
раскаянье – гонор,
раскаянье – труд.
Надёжней лекарство
найдёшь ты навряд...
Но сколько ни кайся,
ты не виноват.
215.
Музыка, больше знай –
всем мудрецам назло:
ты первозданный рай,
где нам не повезло –
каждый тогдашний зверь
набожен был и тих –
ты говоришь теперь
чистой гортанью их.
221.
Средь брёвен медовых
и лавок литых,
застолий дубовых,
радений простых –
добротен, как кринка
с тугим молоком –
я жил бы открыто
и умер тайком.
234.
Первый осенний снег.
Оседают дома.
И что ни шаг – то след.
И что ни свет – то тьма.
И что ни жизнь – то смерть.
Он ещё сам не свой –
первый осенний снег
смешан с живой листвой.
235.
Не может ливень,
что развёз
всю грязь тоскливую
колёс,
всех грёз ненастных
небыль
опять подняться
в небо.
268.
Прибрежные сосны
малы, узловаты –
к ним море несётся,
как призрак возврата,
к ним ветер примчался,
к ним дюны сползлись,
их видит печально небесная высь.
280.
Чтоб славою меня манил
миг ваших памятников дряблых? –
ведь самый бронзовый кумир
не бронзовее канделябра,
ведь самый мраморный болван –
свидетель иль творец историй –
немраморней, клянусь, мадам,
чем самый туалетный столик.
284. «Несчастнейший»
О, Боже, я несчастней всех!
сойди в мой мрак больничный,
Бог эпилептиков, калек,
юродивых и нищих,
Бог почерневших в небе птиц,
Бог совести нечистой,
Бог пауков и кровопийц,
лжецов и атеистов.
Из книги
«Подземная нимфа»
1976–1977
Подземная нимфа (1)
Подземная нимфа (воды – ни глотка)
из тьмы непроглядной метрополитена –
о, что за улов – твоё плавное тело,
о, как ты плывёшь в этих толпах умело,
на кожу скамьи так пленительно села,
как будто на камень прибрежный. Гладка,
как лак и твоя полноводная кожа,
и сколько ж её голубой – далеко же
нам плыть... Ты сидишь и читаешь, о, Боже,
подземные боги! – газету с лотка.
Ева (1)
Представьте райский зоосад:
плоды послушные висят,
не счесть оленей, яблок,
и тигры – травоядны.
И средь библейской красоты –
невинны, как кругом цветы,
парные топчут травы
Адам и Ева... Браун.
Ева (2)
Яблоки дороги
нынче, Адам:
очередь в городе,
цены на рынке.
И надоело:
один джонатан...
Бедная Ева:
в лице – ни змеинки.
Подземная нимфа (2)
О, нимфа, под землёю тесно:
колышется людское тесто,
заранее сюда попав.
В газете сказано, что прав
лишили правдолюбцев Чили
и что канадцев мы побили...
Но в центре так тебя сдавили,
что оборвался телеграф.
Встреча
Она его увидела вдали
ещё незрячим взором. Люди шли
куда попало, торопясь из стужи.
Но он остановился у ларька
табачного. Стал ближе. И к тому же
заметен чем-то стал издалека,
но только чем – она не разумела.
Вот дальше двинулся он, как-то неумело,
минуя ближних... Боже, на кого ж
он так похож? Сутулостью. И ростом.
Походкой бережной. И жестами похож:
как вытряхнул из пачки папироску,
от ветра отвернувшись – и лицом
склонённым показался ей знаком...
Нет, положительно, мы с ним встречались где-то.
Вот дым знакомым выпустил кольцом.
И рот кривит знакомо. И одет он
в знакомое пальто. Идёт с ленцой –
той поступью упругой, но и вялой
одновременно... И она узнала! –
пальто сначала – шили на заказ!
И вот такая же была в ту зиму стужа,
Когда пальто одел он в первый раз:
Ужасно шло ему – прям не узнаешь мужа.
Лесная нимфа средней полосы
Лесная нимфа средней полосы:
ей хвоя сыплется в роскошные власы
с еловой вольной лапы. Паутина
касается удачных черт. Она
литая средь болот – окружена
природы робкой скудными дарами –
грибы, черника... Но зато самой
даны какие бёдра... вечерами –
какая грудь, какие ноги – ой –
искусанные комарами.
Подземная нимфа (3)
Бедная нимфа,
темно под землёй,
душно, а дни-то
смыкаются где-то.
Станут ли глиною
или золой
все эти линии
тела с газетой?
Душа моя
Душа моя, откуда и куда ты?
не ты ль во всём на свете виновата?
Кругом года, трактиры, города –
откуда ты? откуда и куда?
Быть может, ты мне в души не годишься?
или сама подумываешь: ишь ты –
меня к себе припутывает плут.
Душа моя, как разминуться тут?
Душа моя! – гулять бы ей на воле.
А мне б её искать, как ветра в поле –
в полях, в которых сколько не паши
минувший тлен, не встретишь ни души.
Ничего
И ничего после любви
не изменилось: дом ли, сквер ли,
мелодий, улочек углы,
в кафе излюбленном столы
и в парке – древние стволы...
Вот так же будет после смерти.
Подземная нимфа (5)
Подземная нимфа, газету сложи:
пора подниматься – сначала на землю,
затем по ступенькам в автобус, где зело
толкают, затем уже – на этажи –
всё выше – пусть лифт отказался от роли –
а там ещё выше: встав на табурет,
возвысить газетою гору газет,
растущую на антресоли.
Из книги
«Росстань»
(антистилизации)
1979–1980
Как на чуждой на сторонке
красно солнышко не всходит,
а и всходит, то не светит,
а и светит, то не греет,
а и греет, то не преет,
а и преет – не растёт.
Как на родной на сторонке
красно солнышко восходит,
а взошедши, ярко светит,
посветивши, жарко греет,
а погревши, горько преет,
а сопревши – не гниёт!
Ради красного денька
пропьёт рыба рыбака,
попадья пропьёт попа,
старуха – старика,
корова – телка,
а бык – рога,
избу – друга,
а уж реченька пропьёт
оба берега.
Ни отца с того света, ни матушки,
ни гонца с того света, ни выходца,
ни письма с того света, ни грамотки,
ни словесного нам челобитьеца.
А и было б письмо стогосветное –
мы читать-то не знаем грамоте,
писарям снести – у нас веры нет:
писаря – богохульцы, пьяницы.
Во всех землях всё по земну –
всё в Русее – по небесну:
в небе – солнце, в Руси – солнце,
в небе – месяц, в Руси – месяц,
в небе – звёзды, в Руси – избы,
в небе – тучи, в Руси – вечер:
то-то диво русским людям,
то-то диво русским птицам,
то-то диво русским зверям,
то-то диво русским гадам!
Из книги
«Охота на эхо»
Эпиграммы.
1980–1981
астры бесстрастные и хризантемы азийские, сам
сумрак среди бела дня – серый ирис (едва ли лиловый) –
так сквозь молчания прах вдруг прорастают уста.
Лирики ртуть – не река – лишь всплески реки, или даже –
только блики речных зорко сверкающих струй.
Яблоко так далеко от яблони милой упало,
словно свалилось с небес прямо в дорожную пыль.
Ставили, о Израиль, не раз тебя на колени,
ты ж поднимался всегда с дюжины крепких колен.
В жизни у каждого есть такое десятилетье –
то не начнётся никак, то вдруг оно позади.
Жизни хватившись, на миг опомнились влажные люди
и чуть живые цветы мёртвому телу несут.
Комнаты, а не страны, житель – сверху я вижу державу:
граждане, лужа, плакат, блоки домов, облака.
Вольный простор это – блеф. В нём вольнее всего произволу.
Но и слова в нём вольно сорно на ветер бросать.
Есть насажденья, и всё ж – ворона сидит на антенне,
на проводах – воробьи, голубь – на глыбе вождя.
Сиро на сорных полях. Растут на вырубках плахи.
Тесен российский простор: яблоку негде упасть.
Лета гнилого исход. Всё черней, перелётнее птицы.
Глубже день ото дня улицы, выше дома.
Если товарищи, то – по несчастью, коль братья, то – в братских
свальных могилах, а коль граждане – в сыске, в суде.
Восемь строчек простых о простой человеческой муке –
муке бесстрастной, пустой раз невзначай сочинил
некто, имея в виду конкретный пример равнодушья,
но все друзья его вдруг звуком обиделись... Знак.
О, концептуализм! – не брак – любовь по расчёту.
И по расчёту лишь на столь вожделенный успех.
Из книги
«Инверсии»
1980
с вечностью пучин.
Но морские волки, те что
знают, что почём –
судно кинули, и, судя
по всему – спаслись.
Терпят бедствие на судне
только стаи крыс.
Звук, я чист перед тобою,
при моих грехах –
кто нас разольёт водою
хоть на вздох и прах?
Безъязыкая музыка,
что тебя я без? –
атмосферы ль синей зыбка
или мрак небес?
Отвлекаясь от бумаги,
ну, хотя б на миг,
скажем, что у нас в продмаге
(прямо в нём) мясник
удавился. Были толки,
отчего и как.
Но никто не смыслил толком
в смерти, в мясниках.
Не запомнил я, казалось,
цвета этих глаз,
но наутро всё казалось
цвета этих глаз:
в сквере – лиственницы, ели,
девы, дети, спаниели,
блик асфальта ли,
голый дом вдали.
В бурю, в вёдро, как младенцев,
к платьицам, к дублёнкам – к сердцу
прижимая их,
из домов нагих
клочья комнатных собачек
(всех их как-то звать)
вынесут и чуть не плача,
ставят на асфальт.
Грех судить эгоцентриста –
так он богодан:
у него с собою чистый,
истовый роман.
Самотяготенья сила
цельности ли род?
Для горбатого могила –
горб навыворот.
Смолкла семиструнна лира.
Занавес упал.
Погребение кумира.
Холм цветочный ал.
Средь ещё живых несметной
в полутьме толпы –
вспышки магния – как смертной
вспышки пустоты.
Мстиславу Ростроповичу
Средь крыловского оркестра,
где идёт борьба за место
и за унисон
(отческий закон) –
лишь одной виолончели
звук извечно чист –
так, как если б вдруг запели
тысячи отчизн.
Над подвыпившею дачей –
звёзд далёких лай собачий.
Чёрная труба.
Яблонь голытьба
вкруг. До заморозков сивых –
сверху ли? из-под?
ледяные рос приливы
лета смертный пот.
Из книги
«Бездонный чёлн»
1981–1983
Остались от восстаний –
лишь лозунгов слога,
раскурки от воззваний
да митингов лузга.
Все в стоге, как иголки,
все неясны извне –
везде лежат осколки
лорнетов и пенсне.
И сам народ, обратно,
на Невском, на Тверской
присыпал крови пятна
подсолнечной лузгой.
Плевки да харки. Конский
навоз. Да сена клок.
Да гильз тупые конусы
скатились в водосток.
Я на опилки хлеба,
безмозглый самогон
меняю перстень, либо
фамильный медальон.
Когда убили одного,
все спрашивали: кто? кого?
когда? с какою целью?
солдат ли? офицер ли?
Когда убили десять лиц,
все вслух позорили убийц,
запомнив благосклонно
убитых поимённо.
Когда убили сто персон,
никто не спрашивал имён –
ни жертв, ни убивавших,
а только – наших? ваших?
Когда убили миллион,
все погрузились в смертный сон,
испытывая скуку,
поскольку сон был в руку.
Bottomless boat*)
Бездонный чёлн, бездонный чёлн
бездонный чёлн причалит
и к нашим чёрным берегам,
и строй братоубийц –
все те, кто вовсе ни при чём,
кто знать не знал, не чаял –
сойдут в глубоководный срам
под вопль прибрежных птиц...
Во глубине колодца
звезда теперь не тонет
средь бела дня. Но вы не
ушли от нас в зенит,
хоть снег вас не коснётся
и ветер вас не тронет,
и жребий вас не вынет,
и тьма вас не затмит.
Нет, не стать мне конформистом,
дорогой товарищ.
Чистый, чтобы подкормиться,
звук не отоваришь.
Мне не петь в народном хоре
лихо, разудало:
«Во Содоме, во Гоморре
девица гуляла...»
Я не любитель мнений,
податливых, как миг.
Но вы, конечно, гений,
коль исходить из них.
Известно ли алмазу
число его карат? –
а вы вписались сразу
в оценок прейскурант.
Был воздух млад. Был молод
удел наш. Словно дым
висел над нами город
огромный. И над ним
летали птицы ало,
лилово и пестро,
и каждая роняла
бескрылое перо.
Остаётся надеяться лишь
на созвучий безлюдную тишь,
на деревья – дай Бог им ветвей –
на приземистость псковских церквей,
на печной изначальный огонь,
на друг друга родную ладонь
да на небо, где – с веком не в лад –
только птицы да звёзды летят.
Дачи заколочены.
Ночи безоглядны.
Дай нам Бог собачьего
лая за версту.
Дай нам хоть обочину
от пути... и ладно,
и довольно – нечего
клянчить попусту.
Из книги
«При слиянии»
1982–1983
Из земли они восстали,
словно праведники после
гласа трубного, и трупно
тление преодолели:
как и праведникам круто,
как и праведникам вольно,
таково церквам округло,
таково краеугольно.
Пусть проста простота,
но хитра:
до неё, как от зла
до добра.
В том секрет ремесла
сих церквей,
что добро проще зла,
хоть трудней.
Из книги
«Мгновение ока»
1983–1985
Надворных бликов пляска.
Поблёскиванье лиц.
В тени в своих колясках
младенцы родились.
Отец ушёл в газету.
Мать торопливо спит.
Высоцкий с того света
им песенку хрипит.
Моржи это люди
такие. Гляди:
их плоские груди,
их прессы тверды,
всяк бицепс из стали,
всяк жест их из жил,
но всё застилает
спасительный жир.
Стоишь, озираясь, но кто ты и где?
А, впрочем, кто б ни был – везде тебе тесно –
по пояс в младенчески чистой воде,
по пояс в отеческом своде небесном –
над плоской водою торчишь поплавком,
но с кем-то ты связан невидимой леской:
мгновение ока пройдёт, и рывком
взлетишь ты, как дым, за небес занавеску.
Элегия
Много лет глядел я, как
по излучинам прибоя
люди шли куда-то (всяк
одинок, хоть шёл гурьбою)
и в песка слепую даль
постепенно удалялись,
становясь сначала с палец,
с ноготок, с песчинку... Жаль.
Из книги
открытых сравнений
«Непреступный свет»
1986–1987
Как, помешавшись, человек
безумный, словно вера,
мешает в стихнувшей печи
остывшую золу,
вот так и...
Как ты тверда, как ты умна
надежда с идиотской
пугливой, ласковой, немой
улыбкой на устах,
вот так и...
Как унизительно, небось,
тебе во прах спускаться
с небесной псевдо-высоты,
поднявшаяся пыль,
вот так и...
Как среди чуждых и родных
понятий вряд ли сыщешь
бесчеловечнее, чем – да! –
понятие «народ»,
вот так и...
Как издали нам верить в смерть
куда наглядней, проще,
чем если – вот она: вблизи.
Помехою – не страх
и даже не надежда на
загробный мир огромный,
а соприкосновенья вплоть –
но с чем? – поди пойми,
вот так и...
Как человеку, чтобы стать
и вправду одиноким,
какое множество людей
потребно – Боже мой! –
вот так и...
Как из глазниц своей зимы
базедово-нагими
сентябрь яблоками глаз
взирает вкруг себя,
вот так и...
Как за добро приятней мстить,
вольготней, безопасней,
чем мстить за мстительное зло –
оно же отомстит
бесстрашно и добру и злу,
ничем не обинуясь
за неудачи, за грехи,
за бедствия свои,
вот так и...
Как на востоке одарён
всяк, словно смерть, глубокой
той неподвижностью, что в дар
даёт недвижность гор,
вот так и...
Как женщина, что умерла,
приснилась мне живою
(лишь сорок дней известно нам
во сне, что мёртвый – мёртв) –
сон становился полусном,
сознаньем безысходным
и, как при жизни, думал я:
«Поснись, поснись ещё»,
вот так и...
Как в дни рождений говорят
сперва: «будь счастлив, весел»,
а после только «будь здоров»
твердят, как алкаши,
вот так и...
Как филолог, он словно клещ
вонзился в плоть творенья
и тайну ясности его,
как кровь живую, пьёт,
с тем, чтоб творение само,
не став из камня паром,
бескровным стало, словно все
теории о нём,
вот так и...
Как прежде на деревне всяк
знал с точностью исконной,
что коль петух не прокричит,
то ночь не минет век,
вот так и...
Как не какой-то мухомор,
но дерево познанья
мне ядерного взрыва гриб
напоминает, сэр,
вот так и…
Из книги
«Вплоть»
1984–1989
Господи, отчего тиранов
сотворил Ты подобно людям –
т.е. им Твоего подобья
тоже толика перепала,
отчего, как Шекспир, Ты дал им
дар чернейшего красноречья,
а порою, как тот же Уильям,
ум давал им, хоть безоглядный,
но ухватистый и глубокий,
словно прорва иль ров могильный?
А ведь мог бы, Господь, тирана
Ты дебилом наглядным сделать,
чтоб безмозглости ряской трусы
оправдали его злодейства.
Землёй была им вера:
над странами они
парили, словно ветром
несомые огни
созвездий ли небесных,
селений ли чужих…
И за полёта бездну
Все сторонились их.
Удаляясь по алее
От ночного фонаря,
С каждым шагом всё длиннее,
Всё бледнее тень моя –
Так иду я среди ночи –
Мне ж навстречь от фонаря
Следующего – всё короче
Тень идёт, но не моя.
Мятежи:
вакханалия, ах, гениальной тактической лжи,
вакханалия плах и предательств, предательств, измен и наганов,
вакханалия страха, табу нарушенья, межи –
преступить чрез которую, чья же решалась нога? – но
преступление – атавистический, нечеловеческий страх…
Страшен пастырь трусливый, пугливое стадо баранов,
Но страшнее всего, когда страхом охвачен смельчак.
Захотелось травине
сквозь снег прорость.
Захотелось барану
с волками пожить –
у волков ли житьё
вольготное,
у волков ли житьё
досытное.
А и вышел баран
в широку степь,
Что ль по волчьи выть
научитися.
Как и вышел баран
в широку степь,
с той поры о баране
и слуху нет.
Страшный Суд вверяя Богу –
пусть со страху, сгоряча –
может быть, я с веком в ногу
и простил бы палача,
но не названы ни имя,
ни вина его черна –
от того и непростима
непростимая вина.
Суждений порывы
сухи как песок –
мы немы, как рыбы,
меж собственных строк:
ведь рыба средь ила
ль, на сковороде
ни уха, ни рыла
не смыслит в воде.
Ветер, воющий по-волчьи.
Среди бела дня – огни.
Электрические ночи,
электрические дни,
когда свет не поглощает
окружающая тьма,
но как лёгкое отчайнье
в нём замешана сама.
Вот рецепт бескрайней воли:
прибывши издалека,
сыщик ищет ветра в поле,
ветер ищет сыщика,
и от холода так душно
за бескрайнюю страну,
и тревога так воздушна,
как в минувшую войну.
Дождь повис на стёклах
кистью виноградной,
и созвездий летних
ускользает близь.
На всю тьму кромешнюю
зимы безоглядной
снега белизною
надо запастись.
Из книги
«Кахетинские стихи»
1985–1986
Где ж разрушенные храмы? –
на том свете, на том свете
они в Царствии небесном
пребывают неземны.
Где же тот, кто их разрушил? –
там же, где пребудет вечно
всяк свидетель разрушенья
дома, улицы, страны.
Ночь, конечно, очевидней
дня цветного. Кто же мрака
не заметит? Только ночью
нам вселенная видна.
В ночь отчётливее речи
той воды высокогорной
в час, когда душою чистой
с кем-то говорит она.
Взобрался соседский мальчик
в крону яблони старинной,
словно в рай – в большую крону
погрузился глубоко,
словно в воду. Камнепадом
яблок град по травам скачет,
и от яблони родимой
катится недалеко.
Мы – заезжие профаны –
на вино мы, как на небо,
лишь мечтательно взираем –
ничего не видно нам,
но провидит кахетинец
много тайных тайн, когда он
на вино глядит, как зодчий –
на воздвигнутый им храм.
– Мне приснился, генацвале,
сам святой Георгий. Сколько
было там людей, но сразу
я его узнала и
говорю: «Так много горя –
отчего не помогаешь?»
Он же: «Разве это горе? –
то ли будет – погоди».
Всяк народ – урок другому,
всяк народ – укор другому,
всяк народ – гора, с которой
лучше видно гребни гор,
что бушуют по соседству
неподвижно, безоглядно,
и породе их невнятен
ни урок и ни укор.
А.Величанский.
Удел. Избранные стихотворения 1966-1973. Изд-во «Прометей» МГПИ им. В.И.Ленина, М., 1989.
Баста. Речитатив. 1973–1975. Изд-во «Прометей» МГПИ им. В.И.Ленина, М., 1989.
Помолвка (несостоявшийся роман) 1976–1977. Изд-во «Прометей» МГПИ им. В.И.Ленина, М., 1990.
Подземная нимфа. 1976–1977. Изд-во «Прометей» МГПИ им. В.И.Ленина, М., 1990.
Бездонный чёлн. 1982–1983. Изд-во «Прометей» МГПИ им. В.И.Ленина, М., 1990.
Вплоть. Изд-во «Прометей» МГПИ им. В.И.Ленина, М., 1991.
Кахетинские стихи. 1985–1986. 1990
