| |
Лес возле Гуниба
Расулу Гамзатову
Я шёл в лесу. Высокие колонны
терялись в сумраке. Гул полусонный
бежал по листьям. Скрытые от глаз,
повсюду пели птицы. В первый раз
охватывало странное волненье
всего меня. Казалось, в этот миг
я в некое святилище проник,
нарушил чьё-то вдруг уединенье.
И я остановился. На меня
берёзы взглядывали и, звеня,
ветвями, вздрагивали. Понемногу
я забывал и горечь и тревогу,
разгладились морщины, и легка
вдруг стала мысль. Таинственная сила
в меня проникла, сразу покорила,
могучая, как горная река.
Я чувствовал гармонию природы.
И бодрость юная во мне была:
восторг в глазах, в движениях свобода,
по жилам радость пламенно текла,
звала вперёд, в густую чащу леса,
где колыхалась тёмная завеса.
И я переходил потоки вброд.
Встречал в скале уединённый грот,
завешенный плющом, где ключ студёный
без умолку лепечет и поёт.
Меня пленил Гуниба лес зелёный.
Оленя видел робкие следы
недалеко от скал и от воды.
Сияли облака. Моя долина
синела смутно где-то в глубине.
Но, поднимаясь выше, в тишине
уже я слышал резкий крик орлиный.
И мысли, озарённые огнём,
в сознанье разгоралися моём
и гасли. Жизнь великая природы
с моим сливалась тесно существом.
Казались призрачными дни и годы,
я самого себя не различал
и был частицей леса, гор и скал.
И пусть недолго, только день единый
я жизнью жил, доселе чуждой мне,
я полюбил нагорные долины,
их облака в лучистой глубине.
Идя сквозь чащу, раздвигая сучья,
я пел свободно, просто и легко,
неведомые уловив созвучья,
родные для сознанья моего.
1937
Когда меня привезли,
вывели из поезда
и повели
по снегу,
я ещё смотрел назад,
на блестевшую от луны дорогу,
откуда плыл паровозный гудок.
Я ещё оборачивался,
словно прошлое, а оно было,
не хотело со мной расстаться,
не желало выпускать меня,
но я знал, я понимал,
что с каждым шагом моей колонны –
нас двигалось много,
несколько десятков, –
я оставляю мою прошлую жизнь.
И новая вырастала навстречу,
где насвистывал дерзко ветер,
пороша лицо снегом,
не разрешая думать
о том, что я оставил!
О том, к чему был привязан!
И пока мы двигались,
окружённые собаками,
молчаливыми стражами,
ветер насвистывал
странную песню.
А вдали уже приподымались стены,
сложенные из брёвен,
окутанные проволокой,
с окнами, слепыми и белыми,
и я понял, это и есть место
и начало нового
существования!
1948
Допрос
Допрос ночью.
Каждой ночью.
Тяжело переносить допросы ночью.
Нет сна!
Голова тяжелеет.
Глаза не смотрят.
Едва сижу на стуле.
Сижу в углу.
Прислониться к спинке нельзя.
Окрик следователя.
Допрашивает.
Я должен признаться;
но в чём?
Отказываюсь отвечать.
Он,
высокий, с холёным лицом,
от него пахнет хорошими духами,
подходит ко мне и бьёт меня по лицу.
Бьёт больно.
Смеётся.
Спрашивает: «Хочешь ещё?»
И бьёт снова.
Но мне уже всё равно.
Не отвечаю. Молчу.
Он бьёт снова.
А в окне Божий свет.
Там – люди,
и не такие, как этот.
Он – дьявол.
Когда бьёт – лицо искажается.
Неужели он человек?
Я должен признаваться?
Но в чём?
Угрожает: «Возьму жену!»
А что с нею? Где она?
Нет, её пока не взяли.
И это счастье.
Ничего не понимает.
А разве понимаю я?
Что я сделал?
Что им нужно?
Солнечный луч зайчиком бежит по полу.
Бежит к моим ногам.
Или это мне кажется? Ведь сейчас ночь, только ночь.
Это Бог творит чудо, и за окном для меня день!
Может быть, по его веленью муза творит это чудо?
Разве может быть день ночью?
По воле Божьей может.
Я смотрю на «зайчик», следователь смотрит
и видит его тоже.
Он удивлён. Даже испуган.
«Зайчик» исчез, и следователь бьёт снова меня.
Но мне всё равно.
Мне явлен был день. Я видел ночью Божье Солнце.
Моя радость как молитва!
Ночь идёт к концу.
Меня ведут назад в камеру.
Ведут молча, зло.
Что впереди?
Молчание.
Дверь захлопнулась.
Я один.
В «глазок» смотрит чей-то тяжкий взгляд.
Ложусь. Но спать трудно.
Скоро подъём, и до новой ночи.
Господи! Помоги мне!
1949
Протопоп Аввакум
...Сковали руки и ноги и на беть кинули...
Увы мне! Как дощенник-от в воду не погряз
со мною!
Протопоп Аввакум
Как река сибирская угрюма!
Камень судну стал наперерез!
Боль сжигает сердце Аввакума,
и тревога охватила думы:
грозен край, где скалы, топь и лес!
В первый раз он видит дебри эти!
Господи, куда же ты завлёк?!
На плечах горят ожогом плети.
Жизнь его – сплошное лихолетье,
колеи неведомых дорог!
В земляной тюрьме его держали.
Издевались: встань и поклонись
книжице никонианской, звали
дураком да в бороду плевали,
выдирали волосы, дрались!
Ветер исхлестал худое тело
и дощаник покрывал водой.
На ногах цепь ржавая гремела.
Облако скользило тенью белой,
и за ним катился вал седой.
Слуги царские его встречали:
воеводы, дьяки и псари.
Били и брасали на мочале
и гноили в ямах, подымали
в долгий путь задолго до зари.
Хоть и тяжко, но огромной силой,
как братина мёдом, полон дух!
Как больное сердце защемило!
На холмах тайга шумит постыло,
чуждой речью оглушая слух.
Бьёт дощаник волнами о камень.
Распласталась синяя коса.
Где-то от костра бродячий пламень,
он скользит, ломается углами
у воды, качнувшей небеса.
Страшны птицы, звери дико люты.
Горы наклонились к облакам,
камни осыпая поминутно;
дует ветер горький и попутный,
прижимая к тусклым берегам.
Не стерпеть, наверно, этой муки!
Мокрая и снежная крупа
вновь пошла, и коченеют руки.
По тайге от ветра гул и стуки,
и кабанья в ельнике тропа.
Тают хлопья. Горы ближе, выше.
Подступила каменная рать.
Вот и ветки елей чёрной крышей
опустились. Сердце бьётся тише,
приготавливаясь умирать.
Бьёт река волной и с неохотой
подымает судно и влечёт.
Издалече будто крикнул кто-то,
и теперь видать от поворота,
как реку переграждает лёд.
1950–1963
Здесь усталая земля,
косогор пологий.
У забытого жилья
лыжи на пороге.
Не найти нигде цветка,
и на жёлтом стебле
лист увядший. Облака
проплывают в небе.
Яма. Брошенный бугор.
Снег. Трава примята.
Плачу, будто до сих пор
в чём-то виноватый!
1950
Я вспоминаю ёлку,
живую, возле крыльца
одиннадцатого барака,
жалкую, оледенелую,
с ржавыми иглами на худых ветках.
Я различал черты лица,
слышал её слова,
недоговорённые.
Она была для всех как сестра.
Её любили и холили.
В тундре она была одна.
Я удивлялся,
как ветры и вьюги
ей жить позволили!
Удивительно, но это так!
Ясно до очевидности.
Ёлочка оставила овраг
и выросла у стен барака,
она была – одна!
Впрочем, это неверно.
Она была окружена
внимательными руками,
добрыми глазами.
Ёлочка качалась вблизи окна,
и каждый, выходя на работу,
хоть коротко,
ей говорил что-то.
1951
Мой дом
Я помню под холмом
мой невесёлый дом.
Луна вверху висит,
над тундрой ворожит.
И я, едва дыша,
иду вперёд, назад!
Мой неуверен шаг,
и путь мой угловат.
Луна в мой ветхий дом
бьёт голубым лучом.
Друзья на нарах спят.
Для них сверчки скрипят,
и бродит полумгла
от печки до угла.
И только я брожу
всю ночь при той луне.
Я места в тишине
себе не нахожу.
1951, 1962
В Абези
Меня окружали
шелесты снега,
всхлипы позёмки.
Я вглядывался сквозь проволоку,
протянутую от одной вышки к другой.
Я видел место, где, рассказывали,
солнце всходит.
Но солнца вот уже больше месяца
я не встречал на этом месте.
Медленно прохаживались на вышках люди,
сторожа ушедшее солнце,
чтобы не разрешить ему появиться.
Они хотели стрелять в солнце.
Так объяснял один из жителей
этого удивительного места.
Мои ноги проваливались в снегу,
и, когда зелёная заря,
населившая мёртвый простор,
протянулась по горизонту,
я увидел горные отроги,
и мне сказали: «Это Урал!»
Но заря тут же потухла,
и солнце не вышло.
И тот же житель барака сказал:
«Его предупредили. За ним охотятся.
А солнце живое. Ему тоже страшно!»
Вот какие разговоры
велись у бараков!
1952
Я пишу плохие стихи.
У них грубая одежда.
Ритм проваливается на каждом слове,
как идущий по рыхлому снегу.
Слова мои кажутся корявой прозой,
и размеры, строгие и нежные,
такие красивые у других поэтов,
здесь исковерканы и разорваны.
Но я ничего не могу исправить.
То, о чём я рассказываю,
не может быть
передано
другими словами.
1952
Ветер плачет
Славлю тундру и славлю вьюгу
и иную судьбу мою.
По седьмому иду я кругу
в неживом и снежном краю.
А за мной по узкому следу
ходит ветер сторожевой.
Он меня сторожит по свету,
останавливает, сам не свой!
У него усталые речи
и такая глухая тоска,
и глаза его будто свечи,
и за ним – пустая река!
И ни звука, ни звука жизни.
Всё безмолвно, как ни зови!
Ветер плачет. Он, как на тризне,
поминает года мои!
1953
Послесловие
За жизнь мою – ад,
за жизнь – сплошную боль –
будет ли день расплат
в кольце неволь?
Если бы Дантов круг
пройденный – разбить,
если б жестоких мук
горестный груз забыть!
Бросить их, утопить
в Лете, вот просто так,
как бросают, шутить
желая, медный пятак!
Может быть, как с горы
камень летит, грохоча,
так низвергаются миры,
о той беде крича.
Я, увидевший Ад,
шедший за Дантом вслед,
Жизнь полюбил во сто крат,
и это – на склоне лет!
1955–1966
Подвиг
Горяч и тёмен омут,
и травы горячи.
В воде спокойно тонут
полдневные лучи.
Мне кажется недвижной
усталая вода.
Её совсем не слышно,
но я пришёл сюда.
Сказать о многом вправе:
у нас с рекою спор
о счастье и о славе
ведётся с давних пор.
Ей говорю, что подвиг
душе необходим,
что с ним душа свободна
и молодеет с ним.
Меня не понимает,
не слушает меня
и листья чуть качает,
лаская и маня.
Течёт себе свободно
и, травами шурша,
совсем не верит в подвиг,
как бедная душа.
Птица солнца
Ночь черна, как пустая канава.
Ни о чём не мечтает душа,
только в небе я вижу справа
рукоять золотого ковша.
Потускнела, готова разбиться,
если бросят на звонкие льды.
На болоте незримая птица
закричала, пугаясь звезды.
И сейчас же из чрева барака,
напрягая и зренье и слух,
ей ответила наша собака
и запел удивлённый петух.
И над тундрой возникнувший голос
птицы солнца звучал и звучал,
наливаясь и зрея, как колос,
и негаданно вдруг замолчал.
Стало тихо. И ночь, понемногу
подобравшая звёзд вороха,
потускнела, смотря на дорогу,
повинуясь волшбе петуха.
1960
Гунны
За сосновою рощей – печальные дюны,
и дыханье полыни, и вереск в цвету.
Неужели когда-то здесь двигались гунны –
всё сметая, круша в жару и в поту?
Тишиною наполнена тяжкая хвоя.
Птицы дремлют на ветках, не слыша шагов.
Тени дышат холодной лесной тишиною
и плывут, на песках не оставив следов.
Но о прошлом безмолвны песчаные дюны.
Ветер смолк, все утратив надолго права.
Здесь, где некогда шли железные гунны, –
больше века потом не шумела трава.
1966
Мастера
Всё делалось быстро и споро:
с полуночи до утра
по чаще глубокого бора
работали мастера.
Чеканили каждую ветку,
узор наводили резцом,
приметы расставили метко,
присыпав их тонким снежком.
Потом разошлись, но остались
следы их большого труда:
пылая, лучи отражались
в кристаллах зелёного льда.
И ветви качались в молчанье,
слепили глаза белизной,
и чудилось чьё-то дыханье
за древнею чащей лесной.
Мильоны весёлых иголок
свисали, качаясь, к земле,
сквозящий и призрачный полог,
рождённый в полуночной мгле.
Казалось, что нет у них веса!
Такая настала пора!
По чащам столетнего леса
работали мастера.
Кострома и весна
Зеленятся поля, зеленятся вовсю.
Звери смотрят из нор, из берлог,
из болотной глуши во знакомом лесу,
где хорош самый скромный цветок.
Смотрят звери тепло и застенчиво
с тайных троп, где всегда тишина,
смотрят солнцем, с луною повенчанные,
и легка и прозрачна весна.
Кое-кто и с Егорием встретится,
а Егорий с копьём и щитом.
На щите его звёздочка светится,
от коня его – радостный гром.
Птица в розовой заросли прячется,
в ивняке затаится порой.
Чья-то песня и льётся, и плачется,
омывается ранней зарёй:
та, что белкою мчится по ельнику,
та, что совесть и радость сама!..
Замирает напевом свирельная
у глубоких озёр Кострома.
От зимы убежала, запряталась
в мох, в камыш, где журчит синева,
к ней весенняя дрёма просваталась,
и покрыла ту дрёму трава.
Кострома улыбается весело.
Хорошо ей на травке лежать.
Не она ли по веткам повесила
шелест, шёпот и снов благодать?
1976
Моей жене Шурочке
Мне мерещится снова и снова:
на ветру развевается плат
у избушки под хвоей еловой,
твой цветной и манящий наряд.
А избушка твоя у опушки
приютилась, к забору припав.
Деревянные ставишь игрушки,
их за утро одно расписав.
Голубое с зелёным и красным:
веретёнца, конёк, петушок,
их берёшь – и становится ясно:
лучше сделать никто бы не мог.
В короб сложишь, лошадку в телегу
запряжёшь и потом на базар
увезёшь далеко за Онегу
свой затейный и пёстрый товар.
А продашь, возвратишься с обновой:
будут здесь голубые холсты,
гарус, бусы, и пряник медовый,
и лубочных картинок листы.
1979
Игрушки
Упали на пол мои игрушки:
одни у стула, те – под диван.
Я верю: есть у игрушек души
и даже разум им малый дан!
Лежат спокойно, меня не спросят
что будет дальше? Что делать им?
А за окошком давно уж осень
и небо в звёздах и в небе дым!
Молчат игрушки: коньки и зайцы,
не поиграют, не побегут.
Не скажут хором: «Догнать старайся,
лови нас смело: мы здесь! мы тут!»
И что отвечу? Ведь не могу я
помочь – догнать их не хватит сил!
Сижу, о чём-то ещё тоскую,
а как играть я давно забыл.
1979
Избяной космос
Избяной неприметливый космос.
От печи и покой и теплынь.
Ткань цветная на стареньких кроснах.
Сквозь окошко полночная синь.
Избяная луна, с нею солнце
на ковшах с хороводами звёзд.
Позабыто в углу веретёнце,
сложен только что крашенный холст.
Изумруд – камень зель на колечке.
Канифас и цветистый платок.
На столе воск растаявшей свечки.
И под лавкой ребячий манок.
Оглянуть всё не хватит и мочи!
А в конце уже чуется рань.
В сенцах вдруг просыпается кочет,
избяную смутив глухомань.
1979
Павсаний
Р.В.Савко
Павсаний-вождь, сжигая Фивы,
на доме Пиндара-поэта написал:
«Кров Пиндара-поэта горделивый
никто не смеет жечь!» – и дом стоял;
остался дом, огнём не повреждённый,
был сохранён поэзии оплот.
Павсаний-вождь в тот полыхавший год
так поступил, в поэзию влюбленный!
1980
Магический кристалл
...И сквозь магический кристалл...
А. Пушкин
Что можно увидеть всегда
в магической глуби кристалла?
Не наши, чужие года,
где сумрачный отблеск металла...
Увидишь чужой небосклон,
у берега стадо овечье.
Не здесь ли скитался Назон,
приученный к варварской речи?
И примешь всё кротко без слов,
исполнясь великою верой,
как дар непонятный богов,
и в мир погрузишься Гомера.
О волны, их пена, их снег!
Под волнами синяя бездна!
Протекший торжественный век,
его величавая песня!
А тучек чуть движется цепь,
из моря подъемлется остров,
и море как синяя степь, –
всё это чудесно и просто!
1984
Виктор Василенко.
1. Облака. М.: Советский писатель, 1983.
2. Птица солнца. М.: Современник, 1986.
3. Северные строки. М.: Советский писатель, 1991.
4. Стихи о русских игрушках. М.: Новый Ключ, 2002.
|
|
