Скатился диск окровавленный,
Скончался день. Равнина спит.
Лучами солнца опаленный,
Ковыль о чем-то шелестит.
В конце равнины клубы дыма
И пламень яркого костра.
В багряном свете недвижимо
Лежит могучая гора.
То богатырь. Он мертв. Он длани
По обе стороны простер.
Спит тяжким сном на поле брани
Дитя равнины, Святогор.
На шлеме ворон восседает,
Клюет закрытые глаза.
На стали зарево пылает:
Уходит дым под небеса.
Печально ржа, по полю ходит
Богатыря могучий конь.
Все крепко спит и мгла нисходит,
И гаснет медленно огонь.
Потух костер печальной тризны;
Скрыл мрак равнинные стези…
Спи с миром, мощь моей отчизны,
Любимой матушки Руси!

[Тарловский 1918, с. 14]



Дни

Я разно принимаю дни:
Веселый – за-два, грустный – за-три,
И грузнут в памяти они,
Как зрители в амфитеатре.

Я ночь над ним распростер –
И выступаю перед ними,
Трагикомический актер
В неутомимой пантомиме.

Я с них не спрашиваю мзды:
Им служат платой даты года,
И календарные листы –
Билетами на право входа.

В партере – праздничные дни,
Особо праздничные – в ложах,
А дальше – парии одни,
Невежливые и в галошах…

Рыдают скрипки бледных лет
Над ролью грешного святоши,
Свистит галерка мне вослед,
И кресла хлопают в ладоши…

1926
[Тарловский 1928, с. 11]



Желание

Хорошо уйти от дня,
Дня угрюмости и скуки,
Чтоб похитили меня
Ваши маленькие руки;

Чтоб желанною тюрьмой
Были мягкие объятья,
И подолгу бы домой
Не являлся ночевать я;

Чтоб за золотом волос,
Как за частою решеткой,
Время тихое плелось
Мне неведомой походкой;

Чтоб любимые глаза
Повседневно заменяли
Голубые небеса
И отрезанные дали;

Чтоб меня лишь иногда
Ваши маленькие руки
Без допросов и суда
Отпускали на поруки!..

1920
[Тарловский 1928, с. 15]



Этот путь
Хроника

На юге, на юге,
В Одессе блатной
Остались подруги
Забытые мной.

Остались туманы,
Мальчишеский бред,
И сон безымянный
Невиданных лет…

В неслыханном детстве
Рассеялся рев
Поборов и бедствий,
И пьяных боев.

Забыл я бульвары,
И парки, и порт;
Забыл шаровары
Петлюровских орд;

Но помню величье
Призыва «бежим!»
И в бычьем обличьи
Последний нажим –

Он мчался галопом,
Из моря в века,
Пересыпским жлобом
На шее быка;

Я помню неплохо,
Как жег он огнем,
И надпись «Эпоха»
Горела на нем…

Хрипела простуда,
И плакал вокзал,
И голос оттуда
Мне путь указал.

Я ехал из дому
И бредил Москвой,
Где путь молодому
Окупят с лихвой;

Три ночи сквозь ветер,
Таясь, как дикарь,
Я нюхал, как сеттер,
Махновскую гарь;

Усталый до-нельзя,
На полке своей
Я думал о рельсе,
Что мчится под ней;

Вагоны летели
На север, во мрак, –
Мне снились метели
И чудился враг;

Со степу родного
Слетались орлы,
Под красной обновой
Ходили хохлы;

Клещами испуга
Хватал переляк,
И белая вьюга
Свистела в кулак:

– Я снежной собакой
(Как сука – вола),
Слепой забиякой
Дорогу рвала…

Но чаша испита
И нечего ждать –
Дорога забыта!
В Москве – благодать!

Работа. Раздолье.
Советский Нью-Йорк.
В Кремле – Капитолий,
И Форум – восторг!..

Но сделано дело,
Смыкается круг –
Москва надоела
И тянет на юг…

Со степу родного кивают хохлы,
Над красной обновой
Летают орлы.

Мы в перья одеты
И в розовый пух –
О, родина, где ты?
Какая из двух?

С низовий на север,
И с верху на юг –
Протянут конвейер
Взаимных услуг;

Я спутник послушный
Двух разных планет –
Я северо-южный,
И родины нет…

– Женись на южанке,
Женись поскорей –
Сажай ее в санки
Столицы своей;

Держи на ухабах,
Сжимая в руках,
Акации запах
Ловя на снегах;

И, мчась по морозу,
Любовно лелей,
Как милую розу
С родимых полей!

1927
[Тарловский 1928, с. 24–28]



Ночная гроза

Как типографию ночную,
Люблю грозу безлунной мглы –
Там гром ворочает вручную
Ротационные валы;

И молния, свинец пролив там,
С машинным грохотом, и без,
Печатает арабским шрифтом
На черном бархате небес…

1925
[Тарловский 1928, с. 35]



Осень

Осенний галочий разгон…
Я скукой дачной снова мучим,
И снова голосом скрипучим
Ремонта требует балкон.

Вот дуб до глубины корней
Взволнован ветреным порывом;
Вот липа тронута слезливым
Дождем, молящимся над ней!

В романсовой немой тоске,
Подобная экранной даме,
Душа любуется следами
На впечатлительном песке…

1927
[Тарловский 1928, с. 36]



Жемчуг
Венок сонетов

XV. [последний]
Двустворчатый моллюск на дне морском
Жемчужиной болеет, как нарывом.
Пловец-индус рывком нетерпеливым
Из глубины выносит скользкий ком.

Роскошный перл из края в край влеком,
Прелестнице сопутствует игривой;
Тускнеет он под матовым наплывом
И блещет вновь под царственным венком.

Алчба горит огнем его каратов,
Но ловит смерч захватчиков-пиратов,
И тонет бриг с футляром на корме…

Покровы вод нерасторжимо-туги,
И предано двустворчатой тюрьме
Сокровище, зачатое в недуге.

1927
[Тарловский 1928, с. 86]



Бумеранг

I
Два слитных гласных суть дифтонг,
А два согласных – аффриката.
Связь «н» и «г» звучит как гонг,
Как медный звон в момент заката.

Филологический инстинкт
Не спас нас от чужого ига,
И через титул (твой! ating)
Дань гуннам ты приносишь, книга.
В моем ферганском Sturm und Drang
Сквозит изгнанничество Гейне,
И бури слова бумеранг
Еще по-рейнски лорелейны.

II
От птицелова-австралийца
Через индусов и татар
Твой образ, палочка-убийца,
Я принял, ветреница, в дар…

Проклятый дар!

[Тарловский 1931, с. 5]



Москва

Столица-идолопоклонница,
Кликуша и ворожея, –
Моя мечта, моя бессонница
И первая любовь моя!

Почти с другого полушария
Мне подмигнули, егоза,
Твои ворованные, карие
Замоскворецкие глаза.

И о тебе, о деревенщине,
На девятнадцатом году
Я размечтался, как о женщине,
Считая деньги на ходу;

А на двадцатом, нерастраченный,
Влюбленный по уши жених,
Я обручился с азиатчиной
Проездов кольчатых твоих,

Где дремлет, ничего не делая,
Трамваями обойдена,
Великолепная, замшелая,
Китайгородская стена,

И с каждым годом все блаженнее,
Все сказочнее с каждым днем
Девическое средостение
Между Лубянкой и Кремлем…

Но срок настал – и ты разгадана,
Женоподобная Москва:
На месте пороха и ладана
Дымятся уголь и дрова;

Истлела ярая усобица,
И жертвенник богов зачах.
И старый мир покорно топится
В хозяйственных твоих печах.

Я знал: пройдет очарование,
И свадебный прогоркнет мед –
Любовь, готовая заранее,
Меня по-новому займет,

И я забуду злое марево,
Столицы сонной житие
Для ярких губ, для взора карего
Живой наместницы ее!

Пойми ж, Москва, что не напрасно я
Сменил звездой твой древний щит
И не напрасно имя Красная
Над вечной площадью звучит!

1928
[Тарловский 1931, с. 23–25]



Косноязычье

Валунами созвучий,
Водопадами строк
Рвется дух мой ревучий
Через горный отрог.

Строг и невыразим ты,
Жесткий мой матерьял:
Несговорчива Мзымта,
Замкнут дымный Дарьял.

И в цепях пораженья,
Напряженно-немой,
Прометеевой тенью
Голос корчится мой;

Тщится косноязычье
Печень-речь мою съесть.
Это – коршунья, сычья,
Олимпийская месть.

На альпийские травы
И на глетчерный лед
Крутоклювой расправы
Молчаливый полет.

1928
[Тарловский 1931, с. 48–49]



Гриф

                    Живя, соблюдай осторожность.
                    Рассчитывай каждый шаг.
                    Оступишься – будет поздно.
                                        (Из восточной песни)

За надрывным Карадагом
Гриф распластан рыжеперый,
Смертью праведной и спорой
Угрожающий бродягам.

А бродить не всякий может
По разъятому вулкану,
И, когда я в пропасть кану,
Рыжий гриф мой труп изгложет.

Это было: рвань сандалий,
Сгустки крови на ладонях,
Отклик стона в гулких доньях
Лавой ущемленных далей,

Дрожь изъеденных тропинок,
Скрежет зыблемых карнизов,
А вверху – крылатый вызов
На неравный поединок.

Эту битву всякий знает,
Все над пропастью мы виснем,
Некий гриф беспутным жизням
О судьбе напоминает. –

Сквозь года, сквозь тучи зрячий,
Смотрит хищник терпеливый
На приливы и отливы
Человеческой удачи.

Он с паденьем не торопит,
Он спокоен – потому что
Виноградный сок Алушты
Будет неизбежно допит,

Потому что мы летаем
Только раз и только книзу
И беспамятному бризу
Клок одежды завещаем.

1929
[Тарловский 1931, с. 62–63]



За окном

Градусник повешен за окном.
Собеседник веток и скворешен,
Будь погоде верный эконом,
Чуток будь и в счете будь безгрешен!

Принимай заказы изнутри,
Переменам следуй чрезвычайным
Да почаще в комнаты смотри
И на все вопросы отвечай нам.

Срок ужасный – каждою зимой,
Каждым летом – взлет недоуменный…
Сторож честный, сторож наш прямой!
Плавься, стынь – тебе не будет смены.

Но зато, когда мы тяжко спим,
Крепко спим у своего корыта,
Ты открыт пространствам мировым,
И тебе вселенная открыта.

Теплый дом сегодня снится мне.
Этот дом – страна моя родная…
Вот повис на призрачном ремне
У ее закрытого окна я.

Многое мне видно с косяка,
Где меня, как пугало, прибили:
Жарко дышат на меня века,
Злые замораживают были.

Градусник, я брат тебе теперь,
И на всей земле нас только двое.
В двух вершках окно твое – но мерь,
Но считай ненастье мировое!

1929
[Тарловский 1931, с. 65–66]



Алай

На склоне безотчетных гор
Уже ложится снег орлиный,
А зной по-прежнему остер
Над недогадливой долиной.

Так и земные племена
Не чуют пушечных раскатов,
Когда в портфелях дипломатов
Уже объявлена война.

1930
[Тарловский 1931, с. 70]