Пупок

Выжму из мысли я внутренний сок.
Сбросив одежду, сложу в уголок.
Сяду, как Будда, на сложенность ног.
Голый, уставлюсь себе на пупок.
Я – человек,
Тут – мой ночлег.

Буду, смутясь, о пупке размышлять:
Связывал нас он с тобой, моя мать.
Мать умерла, и земля ей – кровать.
Странно растенью без корня бывать.
Сон наяву:
Как я живу?

Нить пуповины – стебель живой –
Вышла у матери вместе со мной.
Я на стебле, удивлённый землёй,
Вскрикнул по-своему: кто я такой?
Можно ль, о, мать,
Нас разрезать?

Значит, я – срезанный плод иль цветок,
Значит, не жить, а лишь вянуть я мог?
Видно не попусту в сердце упрёк:
Есть от рожденья до смерти порог.
Голый сижу,
Грустно гляжу.

13 августа 1929


Менуэт

1
Мороз горит. Из-за гардины
Свет солнца, блеск и снег –
Как будто чьи-то именины,
Как будто давний век.
Взгляните: вон алмазный клён
Снаружи шлёт поклон,
И, как маркиз, склонился вниз,
Безмолвен и влюблён.

2
Домашних нет, Кругом молчанье.
Вся печь раскалена.
Старушка с книжкой и вязаньем
Садится у окна.
Прошли весны златые сны,
Глаза души грустны,
И с нею в лад портретов ряд
Вздыхает со стены.

3
Но дразнит жизнь до самой смерти!
Покуда завтра есть,
Его, как скрытое в конверте,
Всегда влечёт прочесть.
А менуэт минувших лет
Смеясь, плывёт вослед,
И, как вчера, тех чувств игра,
Хоть их давно уж нет.

8 декабря 1949


Под шёпот распускающихся почек, –
Их точечек зелёных перезвон, –
По улице, среди прохожих прочих,
Шла женщина, похожая на сон.

Лишь в ней одной заключены, казалось,
Прелестности воркующей весны:
И сила, – и кокетливая вялость,
И грозы, – и блаженство тишины.

И каждый, кто встречался с ней глазами,
Всех вспоминал возлюбленных своих, –
Забытых им, иль созданных мечтами, –
В ней воплотив, – и юным став на миг.

И шёл, уже томясь от счастья, мимо, –
И погасал, шепча, что всё вокруг
Неуловимо и невыразимо,
Как женщина, что выдумалась вдруг.

11 мая 1951


Китайский болванчик

Китайский болванчик скучает о вас.
Скучает, скучает, скучает…
И, если кивнёт головой, истомясь,
Всё так и качает, качает.
Он помнит, как долго у вас проживал
Одним из домашних пенатов,
И так же вот часто головкой кивал,
Но то был – Саратов, Саратов…

Теперь же пред ним незнакомый субъект,
Совсем неожиданный некто,
И можно ли верить, что добр интеллект
У этого икса-субъекта?

Китайский болванчик глядит на него:
Судьба, мол, наверно, такая…
Авось, не обидит.… Лишь надо…того…
Задобрить, головкой кивая.

Так мы постепенно знакомимся с ним
В диффузии мысли безмолвной:
Наверное, можно быть вовсе пустым
С душой удивительно полной.

А письменный стол, приютив новичка,
Скрипит одобрительно с краю.
И сам я, как будто с чьего-то щелчка,
Китайцу ответно киваю.

Я верю, он скоро привыкнет ко мне:
Любовь от чужих интересней.
И как-нибудь я ему в тихом огне
Спою вам знакомые песни.

И станут приятны ему у меня
И ноты, и чаю стаканчик,
И, вас за измену уже не виня,
Смирится китайский болванчик.

19 января 1952


Жасмин

Был домик мал. Ещё был меньше сад.
Был городок скорей селом на взгляд.
Мы там росли. И стала там для нас
Мечта любви понятной в первый раз.
Был день, как день. Струились облака.
Была любовь ещё так далека…
Но цвёл жасмин, – и всё казалось тем,
Чем, может быть, и не было совсем.

Растаял пыл недолгих юных дней.
Совсем не там стоял я снова с ней.
Был день как день. Уж вечер наступал,
И я, на миг забывшись, прежним стал.
Она была не тою, а другой.
Была луна и дворик под луной.
Но цвёл жасмин, и всё казалось тем,
Чем, может быть, и не было совсем.

1 марта 1958


Философ

Служанка Виолетт, согбенная дугой,
Способная вполне соперничать с ягой, –
Наверно, приходясь Венере этой русской
По миловидности сестрой её французской, –
Дом у философа вела полсотни лет
И подметать раз в год являлась кабинет,
Чего не выносил причудливый хозяин.
Но был, по истине, он в гневе Зевсу равен
Чуть подойти она решалася к столу

«Змея!» взвывал мудрец: «Ведь ты была когда-то,
Добра, несчастная, и влюблена в солдата!
Так как же смеешь ты тревожить тряпкой пыль
В угоду чистоте, забаве простофиль??
Давно ль ты мне клялась понять священность пыли
И то, что чистоту лишь те превозносили
Кто слепы; что она есть пустота, есть ноль,
А пыли на земле величественна роль!?
Быть может, небеса к тому её нам дали
Чтоб мы могли на ней писать, как на скрижали?

Мельчайшие её песчинки, может быть,
Загадки хаоса назначены хранить?
Из этих точечек её, незримых оку,
Кто знает, что создать угодно будет року?
И Всё и все – земля; а пыль... А пыль, – внемли! –
Есть не рождённый икс из единиц земли.
Мы сами – из неё! Судьбу мы оскорбляем,
Когда без жалости тряпицей пыль стираем.
Возможно, перед тем, как спрессоваться ей
В породы новых форм, что поднесёт Протей.

Пыль на столе моём – часть космоса отчасти!
Над нею не должна иметь своей ты власти!
Иль страха нет в тебе, упрямая карга,
Что выстрелит она в тебя как во врага!?
Мне важно лишь одно: чтобы храня приметы,
Все на своих местах покоились предметы.
А пылью зарастай лежащее кругом!..
Таинственный есть смысл и непреложность в том.
Ты – деспот! Ты – тиран! Ты – язва! Ты – дурища!
Как был безумен я, пустив тебя в жилище!

Прочь, ненавистная!... Сгинь!... Не мешай творить!!!
И приходилось ей частенько уступить,
Лягнув метлой на грозный град вопросов,
Который на неё обрушивал философ.
Вдогонку же неслось: «Я за год дам вперёд,
Чтобы предупредить твой будущий приход!
Что делать мне с тобой? Займись опять солдатом,
И пыль сдувай с него! Мне ж дорог каждый атом
Первоначальностей, средь коих я живу,
Не зная, где я сам: во сне иль наяву?»

1958 – 1960


Эпитафии певцам

Тенору

Ища ответов на загадки,
Что задаёт подчас вокал,
Он педагогов, как перчатки,
Менял, менял, менял, менял…

На могилу баса

Под камнем сим зарыто тело;
Не плачь – оно фальшиво пело.

На могилу хориста

О, путник, не забудь его!
Почти, склоняя очи долу,
Бедняга умер оттого,
Что получил однажды соло.

1960


Текст предоставлен Т.С.Сенокосовой.