| |
Вихри
Между глыбами снега – насыпь,
А по насыпи – рельс линии...
В небе дремлющем сумрак синий,
Да мерцающих звёзд чуть видна сыпь.
Заяц вымыл свой ранний наряд
И привстал на задние лапочки
Посмотреть, как в небе заря
Разбегается красной шапочкой.
Дальний лязг застучал угрозой,
Вниз по насыпи заяц прыжком,
Увидал: за отцом-паровозом
Стая вагончиков поспешает гуськом.
Зазвенели стальные рельсы,
Захрипел тяжело гудок...
– Осмелься
И стань поперёк!
...А там, где прошли вихри,
Прижавшись тесно друг к другу,
Рассказывал заяц зайчихе
Про вьюгу.
1921
Моим друзьям
Голодному и Ясному
Задыхались, спеша, на ходу мы,
Холод глянул в глаза Октябрю
Когда каждый из нас подумал:
«Дай-ка вместе полюбим зарю!»
Вышла осень гулять за ворота,
Постучалась и к нам в окно,
А у нас под блузкой работал
И стучал торопливый станок.
Вбились выстрелы скачущим боем
В убегающий пульс станка...
Мы пришли окровавить зарёю
Засыпанный снегом закат.
Мы долго, мы долго стучали
В закрытую дверь Октября...
Скоро с пристани Завтра отчалим
Четверо – мы и Заря.
1921
Москва
Чтобы ночью не ночевать,
Фонари зажигает столица...
Я хотел бы светить, Москва,
У твоих фонарей научиться.
И, над ямами впалых щёк
По ночам зажигая два глаза,
Я хотел бы ещё и ещё
Подчиняться твоим приказам.
Но, пока ты готовишь приказ,
Заостряя его приговором,
Я боюсь, чтобы эта рука
Не отвыкла щёлкать затвором.
Мой родной пулемётный стук
Я услышать теперь не сумею,
Если даже красноармеец
Тоже тих на посту...
Никакие громкие слова
Эту тишь на гром не переменят...
Ради кимовцев твоих, Москва,
Хотя бы маленькое выдумай сраженье.
Ты меня, я знаю, любишь
И, как сыну, мне указываешь путь.
Хорошо бы нам с тобой к утру бы
Новым выстрелом на запад полыхнуть,
Хорошо бы нам с тобою
Растянуть на всю Европу фронт.
Знаю ведь, что в ожиданье боя
Каждый домик твой в меня влюблён.
Только спросишь: «Который час?» –
И по улицам отдалённым
Мне любезно с Кремля каланча
Отвечает взволнованным звоном.
И я верю: с вершин Кремля,
Быть может, завтра на рассвете,
«Куда идти, в кого стрелять?» –
Я спрошу,
И каланча ответит.
1923
Под вечер
Девушка моего наречья,
По-вечернему тиха и смугла,
Приходила ко мне под вечер
Быть любимой – и не смогла.
И глаза её тёмные-тёмные
Древней грустью цвели, цвели...
Я ж люблю, чтобы лил в лицо мне
Светлых глаз голубой прилив.
Так всегда... После первой встречи
По любимой затосковав,
К девушкам чужих наречий
Тянутся мои слова.
И лишь изредка, лишь случайно,
Только в окна заглянет мгла,
Выплывает старая тайна
Из глубин голубых глаз.
Мгла – не мгла, а седой пергамент
Разворачивается у век,
И я чувствую: под ногами
Уж не тот шевелится век.
И мне кажется земля моложе,
Сверху – небо, внизу – зима,
И на снежном бездорожье
Одинокая корчма.
Дед мой мечется от стойки к пану
И от пана к стойке назад,
Пан на влажное дно стакана
Уронил свирепеющий взгляд.
И я вижу в любимом взгляде
Женских глаз, голубей степей,
Как встаёт их разбойный прадед,
И весёлой забавы ради
Рвёт и щиплет дедовский пейс.
Я гляжу...
И не пляшет, не свищет злоба
В затуманенной голове,
Оттого ли, что, должно быть,
Кровь меняется каждый век,
Оттого ли, что жизнь моя отдана
Дням беспамятства и борьбы,
Мне, не имевшему родины,
Прошлое легче забыть.
И при первой случайной встрече
Так легко мне совсем забыть,
Так легко мне не полюбить
Девушку моего наречья.
1923
С извозчиком
Лошадёнка трясёт головой
И за улицей улицу мерит,
А вверху над шумливой Москвой
Разбежался трескучий аэро.
Хорошо ему там, свежо,
В небесах просторней и лучше...
Скоро, Ваня, скоро, дружок,
Ты засядешь воздушным кучером.
Будешь править рысцой на закат
Голубой, немощёной площади,
Поплетутся вперёд облака
Вместо зада бегущей лошади.
Триста вёрст за один конец
Отмахает стальная лошадка,
Ветерок, удалой сорванец,
Примостится тайком на запятках.
Выйдет конь пастись на лужок
Рядом с звёздами, вместе с тучами.
Скоро, Ваня, скоро, дружок,
Ты засядешь воздушным кучером.
1923
Двое
Они улеглись у костра своего,
Бессильно раскинув тела,
И пуля, пройдя сквозь висок одного,
В затылок другому вошла.
Их руки, обнявшие пулемёт,
Который они стерегли,
Ни вьюга, ни снег, превратившийся в лёд,
Никак оторвать не могли.
Тогда к мертвецам подошёл офицер
И грубо их за руки взял,
Он, взглядом своим проверяя прицел,
Отдать пулемёт приказал.
Но мёртвые лица не сводит испуг,
И радость уснула на них...
И холодно стало третьему вдруг
От жуткого счастья двоих.
1924
Колька
В екатеринославских степях,
Где травы,
где просторов разбросано столько,
Мы поймали махновца Кольку,
И, чтоб город увидел
и чтоб знали поля,
Мне приказано было его
расстрелять.
Двинулись...
Он – весел и пьян,
Я – чеканным шагом сзади...
Солнце, уставшее за день,
Будто убито,
сочилось огнями дымящихся paн.
Пришли...
Я прижал осторожно курок,
И Колька, без слова, без
звука,
Протянул на прощанье мне
руку,
Пять пальцев,
Пять рвущихся к жизни дорог...
Колька, Колька... Где моя злоба?
Я не выстрелил,
и мы ушли назад:
Этот паренёк, должно быть,
При рожденье вытянул туза,
Мы ушли и долгий отдых
Провожали налегке
Возле Брянского завода
В незнакомом кабаке.
И друг друга с дружбой новой
Поздравляли на заре,
Он забыл, что он – махновец,
Я забыл, что я – еврей.
1924
Песня отца
Снова осень за окнами плачет,
Солнце спрятало от воды огонь.
Я тащил свою жизнь, как кляча,
А хотел – как хороший конь.
Ждал счастливого дня на свете,
Ждал так долго его, – и вот
Не смеюсь я, чтоб не заметили
Мой слюнявый, беззубый рот.
Люди все хоть один день рады,
Хоть помаленьку счастье всем...
Видно, радость забыла мой адрес,
А может – не знала совсем.
Только сын у меня... Он – лучший,
Он задумчив, он пишет стихи,
Пусть напишет он, как я мучаюсь
За какие-то не свои грехи.
Сын не носит моего имени,
И другое у него лицо,
И того, кто бил меня и громил меня,
Он зовёт своим близнецом.
Но я знаю: старые лица
Будет помнить он, мой сынок,
Если весело речка мчится,
Значит, где-то грустит исток.
Осень в ставни стучится глухо,
Горе вместе со мной поёт,
Я к могиле иду со старухой,
И никто нас не подвезёт.
1924
Товарищам
На Мишку прежнего стал непохож
Светлов,
И кто-то мне с упрёком бросил,
Что я сменил ваш гул многоголосый
На древний сон старух и стариков.
Фронты и тыл... Мы вместе до сих пор уж.
Бредём в строю по выжженной траве.
И неизвестно нам, что каждый человек
Наполовину – вор, наполовину – сторож.
Мы все стоим на пограничьях рас
И стережём нашествие былого,
Но захотелось мне, как в детстве, снова
Разбить стекло и что-нибудь украсть.
Затосковала грудь и снова захотела
Вздохнуть разок прошедшим ветерком.
И, чтоб никто не мог прокрасться в дом,
Я голову свою повесил над замком
И щель заткнул своим высоким телом.
И пусть тоска ещё сидит в груди.
Она умолкнет, седенькая крошка:
Пусть я ногою делаю подножки
Другой ноге, идущей впереди, –
Я подружу свои враждующие ноги
И расскажу, кому бы ни пришлось,
Что, если не сбиваться вкось,
Будет трудно идти
по прямой дороге.
Не позднее 1924
Нэпман
Я стою у высоких дверей,
Я слежу за работой твоей.
Ты устал. На лице твоём пот,
Словно капелька жира, течёт.
Стой! Ты рано, дружок, поднялся.
Поработай ещё полчаса!
К четырём в предвечернюю мглу
Магазин задремал на углу.
В ресторане пятнадцать минут
Ты блуждал по равнине Меню, –
Там, в широкой её полутьме,
Протекает ручей Консоме,
Там в пещере незримо живёт
Молчаливая тварь – Антрекот;
Прислонившись к его голове,
Тихо дремлет салат Оливье...
Ты раздумывал долго. Потом
Ты прицелился длинным рублём.
Я стоял у дверей, недвижим,
Я следил за обедом твоим.
Этот счёт за бифштекс и компот
Записал я в походный блокнот,
И швейцар, ливреей звеня,
С подозреньем взглянул на меня.
А потом, когда стало темно,
Мери Пикфорд зажгла полотно.
Ты сидел недвижимо – и вдруг
Обернулся, скрывая испуг, –
Ты услышал, как рядом с тобой
Я дожёвывал хлеб с ветчиной...
Две кровати легли в полумгле,
Два ликёра стоят на столе,
Пьяной женщины крашеный рот
Твои мокрые губы зовёт.
Ты дрожащей рукою с неё
Осторожно снимаешь бельё.
Я спокойно смотрел... Всё равно
Ты оплатишь мне счёт за вино,
И за женщину двадцать рублей
Обозначено в книжке моей...
Этот день, этот час недалёк:
Ты ответишь по счёту, дружок!..
Два ликёра стоят на столе,
Две кровати легли в полумгле.
Молчаливо проходит луна.
Неподвижно стоит тишина.
В ней – усталость ночных сторожей,
В ней – бессонница наших ночей.
1925
Песня
Товарищи! Быстрее шаг!
Опасность за спиною:
За нами матери спешат
Разбросанной толпою.
Они направились левей,
Чтоб пересечь дорогу,
Но только спины сыновей
Они увидеть смогут.
Когда же от погонь спастись
Не сможет наша рота, –
Тогда, товарищ, обернись
И стань вполоборота.
В такие дни таков закон:
Со мной, товарищ, рядом
Родную мать встречай штыком,
Глуши её прикладом.
Нам баловаться сотни лет
Любовью надоело.
Пусть штык проложит новый след
Сквозь маленькое тело...
Бегут в раскрытое окно
Слова весёлой песни,
И мать моя давным-давно
Уснула в старом кресле.
Как хорошо уснула ты!..
И я гляжу с волненьем
На тихие твои черты,
На ласковое выраженье.
Прислушайся, услышишь вновь
Во мне звучит порою
За равнодушием любовь,
Как скрипка за стеною.
А помнишь: много лет назад,
Бывало, пред походом
Я посылал тебе деньжат
Почтовым переводом.
И ты не бойся страшных слов:
Сквозь дым и пламя песни
Я пронести тебя готов
На пальцах в этом кресле.
И то, что в час вечеровой
В кошмаре мне явилось,
Я написал лишь для того,
Чтоб песня получилась,
1926
Гренада
Мы ехали шагом,
Мы мчались в боях
И «Яблочко»-песню
Держали в зубах.
Ах, песенку эту
Доныне хранит
Трава молодая –
Степной малахит.
Но песню иную
О дальней земле
Возил мой приятель
С собою в седле.
Он пел, озирая
Родные края:
«Гренада, Гренада,
Гренада моя!»
Он песенку эту
Твердил наизусть...
Откуда у хлопца
Испанская грусть?
Ответь, Александровск,
И, Харьков, ответь:
Давно ль по-испански
Вы начали петь?
Скажи мне, Украйна,
Не в этой ли ржи
Тараса Шевченко
Папаха лежит?
Откуда ж, приятель,
Песня твоя:
«Гренада, Гренада,
Гренада моя»?
Он медлит с ответом,
Мечтатель-хохол:
– Братишка! Гренаду
Я в книге нашёл.
Красивое имя,
Высокая честь –
Гренадская волость
В Испании есть!
Я хату покинул,
Пошёл воевать,
Чтоб землю в Гренаде
Крестьянам отдать.
Прощайте, родные!
Прощайте, семья!
«Гренада, Гренада,
Гренада моя!»
Мы мчались, мечтая
Постичь поскорей
Грамматику боя –
Язык батарей.
Восход подымался
И падал опять,
И лошадь устала
Степями скакать.
Но «Яблочко»-песню
Играл эскадрон
Смычками страданий
На скрипках времён...
Где же, приятель,
Песня твоя:
«Гренада, Гренада,
Гренада моя»?
Пробитое тело
Наземь сползло,
Товарищ впервые
Оставил седло.
Я видел: над трупом
Склонилась луна,
И мёртвые губы
Шепнули: «Грена...»
Да. В дальнюю область,
В заоблачный плёс
Ушёл мой приятель
И песню унёс.
С тех пор не слыхали
Родные края:
«Гренада, Гренада,
Гренада моя!»
Отряд не заметил
Потери бойца
И «Яблочко»-песню
Допел до конца.
Лишь по небу тихо
Сползла погодя
На бархат заката
Слезинка дождя...
Новые песни
Придумала жизнь...
Не надо, ребята,
О песне тужить.
Не надо, не надо,
Не надо, друзья...
Гренада, Гренада,
Гренада моя!
1926
Старушка
Время нынче такое: человек не на месте,
И земля уж, как видно, не та под ногами.
Люди с богом когда-то работали вместе,
А потом отказались: мол, справимся сами.
Дорогая старушка! Побеседовать не с кем вам,
Как поэт, вы от массы прохожих оторваны...
Это очень опасно – в полдень по Невскому
Путешествие с правой на левую сторону...
В старости люди бывают скупее –
Вас трамвай бы за мелочь довёз без труда,
Он везёт на Васильевский за семь копеек,
А за десять копеек – чёрт знает куда!
Я стихи свои нынче переделывал заново,
Мне в редакции дали за них мелочишку.
Вот вам деньги. Возьмите, Марья Ивановна!
Семь копеек – проезд, про запасец – излишки...
Товарищ! Певец наступлений и пушек,
Ваятель красных человеческих статуй,
Простите меня – я жалею старушек,
Но это – единственный мой недостаток.
1927
Игра
Сколько милых значков
На трамвайном билете!
Как смешна эта круглая
Толстая дама!..
Пассажиры сидят,
Как послушные дети,
И трамвай –
Как спешащая за покупками мама.
Инфантильный кондуктор
Не по-детски серьёзен,
И вагоновожатый
Сидит за машинкой...
А трамвайные окна
Цветут на морозе,
Пробегая пространства
Смоленского рынка.
Молодая головка
Опущена низко...
Что, соседка,
Печально живётся на свете?..
Я играю в поэта,
А ты – в машинистку;
Мы всегда недовольны –
Капризные дети.
Ну, а ты, мой сосед,
Мой приятель безногий,
Неудачный участник
Военной забавы,
Переплывший озёра,
Пересёкший дороги,
Зажигавший костры
У зелёной Полтавы...
Мы играли снарядами
И динамитом,
Мы дразнили коней,
Мы шутили с огнями,
И махновцы стонали
Под конским копытом, –
Перебитые куклы
Хрустели под нами.
Мы играли железом,
Мы кровью играли,
Блуждали в болоте,
Как в жмурки играли...
Подобные шутки
Ещё не бывали,
Похожие игры
Ещё не случались.
Оттого, что печаль
Наплывает порою,
Для того, чтоб забыть
О тяжёлой потере,
Я кровавые дни
Называю игрою,
Уверяю себя
И других...
И не верю.
Я не верю,
Чтоб люди нарочно страдали,
Чтобы в шутку
Полки поднимали знамёна...
Приближаются вновь
Беспокойные дали,
Вспышки выросших молний
И гром отдалённый.
Как спокойно идут
Эти мирные годы –
Чад бесчисленных кухонь
И немытых пелёнок!..
Чтобы встретить достойно
Перемену погоды,
Я играю, как лирик –
Как серьёзный ребёнок...
Мой безногий сосед –
Спутник радостных странствий!
Посмотри:
Я опять разжигаю костры,
И запляшут огни,
И зажгутся пространства
От моей небывалой игры.
1927
Песня о Каховке
Каховка, Каховка – родная винтовка
Горячая пуля, лети!
Иркутск и Варшава, Орёл и Каховка –
Этапы большого пути.
Гремела атака, и пули звенели,
И ровно строчил пулемёт...
И девушка наша проходит в шинели,
Горящей Каховкой идёт...
Под солнцем горячим, под ночью слепою
Немало пришлось нам пройти.
Мы мирные люди, но наш бронепоезд
Стоит на запасном пути!
Ты помнишь, товарищ, как вместе сражались,
Как нас обнимала гроза?
Тогда нам обоим сквозь дым улыбались
Её голубые глаза...
Так вспомним же юность свою боевую,
Так выпьем за наши дела,
За нашу страну, за Каховку родную,
Где девушка наша жила...
Под солнцем горячим, под ночью слепою
Немало пришлось вам пройти.
Мы мирные люди, но наш бронепоезд
Стоит на запасном сути!
1935
Итальянец
Чёрный крест на груди итальянца,
Ни резьбы, ни узора, ни глянца, –
Небогатым семейством хранимый
И единственным сыном носимый...
Молодой уроженец Неаполя!
Что оставил в России ты на поле?
Почему ты не мог быть счастливым
Под родным итальянским заливом?
Я, убивший тебя под Моздоком,
Так мечтал о вулкане далёком!
Как я грезил на волжском приволье
Хоть разок прокатиться в гондоле!
Но ведь я не пришёл с пистолетом
Отнимать итальянское лето,
Но ведь пули мои не свистели
Над священной землёй Рафаэля!
Здесь я выстрелил! Здесь, где родился,
Где собой и друзьями гордился,
Где былины о наших народах
Никогда не звучат в переводах.
Разве среднего Дона излучина
Иностранным учёным изучена?
Нашу землю – Россию, Расею –
Разве ты распахал и засеял?
Нет! Тебя привезли в эшелоне
Для захвата далёких колоний,
Чтобы крест из ларца из фамильного
Вырастал до размеров могильного...
Я не дам свою родину вывезти
За простор чужеземных морей!
Я стреляю – и нет справедливости
Справедливее пули моей!
Никогда ты здесь не жил и не был!..
Но разбросано в снежных полях
Итальянское синее небо,
Застеклённое в мёртвых глазах...
1943
Весна
Старик какой-то всходит на крыльцо,
Под бременем годов своих шатаясь,
И, как официальное лицо,
Стоит на белорусской крыше аист.
Желаниями грудь моя полна.
Пришёл апрель. Опять весна опознана,
Опять она пришла – моя весна,
Но слишком поздняя,
Но очень, очень поздняя.
1950-е годы
В больнице
Ну на что рассчитывать ещё-то?
Каждый день встречают, провожают.
Кажется, меня уже почётом,
Как селёдку луком, окружают.
Неужели мы безмолвны будем,
Как в часы ночные учрежденье?
Может быть, уже не слышно людям
Позвоночного столба гуденье?
Чёрта с два, рассветы впереди!
Пусть мой пыл как будто остывает,
Всё же сердце у меня в груди
Маленьким боксёром проживает.
Разве мы проститься захотели,
Разве «Аллилуйя» мы споём,
Если все мои сосуды в теле
Красным переполнены вином?
Всё моё со мною рядом, тут,
Мне молчать года не позволяют.
Воины с винтовками идут,
Матери с детишками гуляют.
И пускай рядами фонарей
Ночь несёт дежурство над больницей,
Ну-ка, утро, наступай скорей,
Стань, моё окно, моей бойницей!
12 апреля 1964 года
| |
