Не тает ночь и не проходит,
А на Оке, а над Окой
Кричит случайный пароходик –
Надрывный, жалостный такой.
Никак тоски не переборет,
Кричит в мерцающую тьму.
До слёз, до боли в переборках
Черно под звёздами ему.
Он знает, как они огромны
И как беспомощно мелки
Все пароходы, все паромы,
И пристани, и маяки.
Кричит!..
А в нём сидят студентки,
Старуха дремлет у дверей,
Храпят цыгане, чьи-то детки
Домой торопятся скорей.
И как планета многолюден,
Он прекращает ерунду
И тихо шлёпает в Голутвин,
Глотая вздохи на ходу.
1959
Давайте умирать по одному
Давайте умирать по одному –
От хворостей своих, от червоточин,
От старости,
Не знаю уж там точно,
Какая смерть положена кому.
Так деды уходили в мир иной,
Окружены роднёю и почётом.
Зачем нам, люди, это делать чохом?
Я не хочу, чтоб сын ушёл со мной.
А злобных и безумных – их в тюрьму,
Замки потяжелей, построже стражу!
Не нужно, люди, умирать всем сразу,
Давайте умирать по одному.
Да не свершится торжество огня!
Мы смертны, люди, или истребимы?
Пускай траву переживут рябины.
Пускай мой сын переживёт меня.
1960
Каргополочка
Полоскала
Каргополочка бельё,
Стыли руки на морозе у неё.
В полынье вода – не чай,
Припевала невзначай,
Чуть слетала песня та,
Паром таяла у рта.
На Онеге
Белый снег да белый лёд,
Над Онегой белый дым из труб идёт.
Дым идёт белей белья
Изо всякого жилья,
Изо всякой мастерской –
Прямо в небо день-деньской.
Город Каргополь –
Он город невелик,
А забыть его мне сердце не велит:
Может, он и мал слегка,
Да Онега велика,
Да немерены леса,
Да без краю небеса.
Так и вижу –
На Онеге белый лёд,
Так и слышу – каргополочка поёт.
Пусть мороз лютует зло,
Всё равно у нас тепло,
Грел бы душу лад да труд,
Шёл бы дым из наших труб.
1963
Поедем в Бухару,
К узбекам в гости, а?
Поедем по жару,
Погреем кости, а?
По дыни!
У лотка
Шершавую возьмёшь,
Прижмёшь её слегка
И – нож в неё!
Сладка...
А хочешь, в Исфару
Поедем по урюк.
Урючин знойный сок
Прозрачен и упруг.
Губами придави,
Под сонной кожурой
Он ходит как живой!
Глаза закрою – и
Растаю,
Воспарю...
Поедем в Исфару!
По горы!
По горам
Полазаем!
Вели –
Я телеграмму дам,
Бельишко соберу.
Ведь я родился там,
Пойми, родился там.
Не знаю, где умру...
1965
Строжайшая женщина в мире
Над ужином тихо колдует,
Пред нею картошка в мундире,
И соли немножко,
И лук.
Её непоседливый друг
На клубень с усердием дует.
Пред ним кожура на газете,
И хлеб на газете,
И соль.
И располагает к беседе
Накрытый клеёнкою стол.
А день за окном истлевает,
Он сумрачен и сыроват,
А лампа на них изливает
Свои шестьдесят, что ли, ватт,
А руки им греет картофель,
И дело идёт к темноте.
А чайник стоит на плите.
И чайника белая крышка
Танцует цыганочку, что ли,
Приплясывает – от излишка
Веселья, а может, и боли,
И пляс этот, пляс поневоле,
И окна холодные эти,
И этих картофелин дух
Так располагают к беседе –
И необязательно вслух.
1967
Не хочу с волками жить
Не хочу с волками жить,
На-до-ело,
Не могу по-волчьи выть,
Вот в чём дело,
Не умею, не хочу,
Не желаю,
Не учи – не зарычу,
Не залаю.
Не хочу служить волкам,
Их закону,
Лучше – голову в капкан,
В пасть дракону,
Пусть задёрнется петля,
Как на воре,
Чем прислуживать юля
Волчьей своре.
Шубы с волчьего плеча
Нам не надо,
Жить по-вашему урча –
Горше ада.
Жизнь – простая, у неё
Суть – простая:
Я не с вами, сволочьё,
Волчья стая!
1970
Сорок два
Я лермонтовский возраст одолел,
И пушкинского возраста предел
Оставил позади, и вот владею
Тем возрастом, в котором мой отец,
Расчёта миномётного боец,
Угрюмо бил по зверю и злодею.
Отец мой в сорок лет владел брюшком
И со стенокардией был знаком,
Но в сорок два он стал как бог здоровый:
Ему назначил сорок первый год
Заместо валидола – миномёт
Восьмидесятидвухмиллиметровый.
Чтоб утвердить бессмертие строкой,
Всего и нужно – воля да покой,
Но мой отец был занят миномётом;
И в праведном бою за волю ту
Он утверждал опорную плиту,
И глаз его на это был намётан.
И с грудою металла на спине
Шагал он по великой той войне,
Похрапывал, укутавшись в сугробы.
И с горсткою металла на груди
Вернулся он, и тут же пруд пруди
К нему вернулось всяческой хворобы.
Отец кряхтел, но оказался слаб
Пред полчищем своих сердечных жаб
И потому уснул и не проснулся.
Он юным был – надежды подавал,
Он лысым стал – предмет преподавал,
Но в сорок два – бессмертия коснулся.
1972
Какие чудесные дети
Покрыли земную кору!
Они на трухлявой планете
Растут, как грибы во бору.
Вот рыжик, а это маслёнок –
Каких только нет пацанов!
Как много им надо пелёнок,
Пока дорастут до штанов!
В штанах они ходят не сразу,
Но сразу же ходят в штаны.
Научатся! Не было б сглазу –
Всему научиться должны!
Волнушки, подгруздки, опята –
Какая крикливая рать!
Как славно, что эти ребята
Не любят в молчанку играть.
Орите, ребята, растите,
Боритесь за званье людей!
Пусть будет вам сколько хотите
И солнца и тёплых дождей.
Какие чудесные песни
Мы вам сочиним про запас!
Но самые честные песни
Напишете вы после нас!..
1972
Мы ушли от Никитских ворот
Во дворе 110-й московской школы стоит памятник ребятам,
не вернувшимся с войны. Говорят, он поставлен на деньги,
собранные жителями окрестных домов.
Напротив той церкви,
Где Пушкин венчался,
Мы снова застыли в строю.
Едим, как в то утро,
Глазами начальство,
Не смотрим на школу свою.
Отсюда, из сада,
Мы с песней, как надо,
Всем классом пошли под венец.
С невестой костлявой
На глине кровавой
Венчал нас навечно свинец.
А то, что у нас
Не по росту шинели,
Так это по нашей вине:
Мы попросту роста
Набрать не сумели,
Добрать не успели к войне.
Пускай неказисты,
Зато не статисты –
Мы танкам не дали пройти.
Мы сделали дело,
Мы – тело на тело –
Ложились у них на пути.
Хоть мы из металла,
Но нам не пристало
Торчать у Москвы на виду:
Мы не были трусы,
Но были безусы,
И место нам в школьном саду.
К нам Пушкин приходит
Молчать до рассвета,
Во фраке стоит в темноте,
А рядом во мраке,
А возле поэта –
Наташенька в белой фате.
1972
В посудине одной
Я женщине прелестной
Два слова недодам
И твари бессловесной
Скажу их по складам,
И тварь наставит уши,
И тварь поднимет взор,
И вступят наши души
В душевный разговор.
«Ах, тварь, в одной посуде
Творились ты и я,
Я тоже тварь по сути,
Да выбился в князья, –
За то ли, что конечность
К труду годна вполне,
За то ль, что бесконечность
Дана на муку мне...»
И тварь меня немного
Полижет – в знак того,
Что разумом убога,
Но это ничего.
И тотчас же в контакте
Сольются две души
В ликующей кантате,
Не слышимой в тиши.
Мы к женщине прелестной
Примчимся, я и тварь,
Чтоб в муке бесполезной
Зубрить её словарь, –
Чтоб все мы сговорились
И спелись под луной,
Не зря же мы варились
В посудине одной.
1973
Менуэт
Ах, менуэт,
менуэт,
менуэт,
К небу взлетающий, будто качели!
Ах, эта партия виолончели!
Годы минуют, а музыка – нет.
Мамка доходит в тифозном бреду,
Папка в болоте сидит с миномётом,
Я, менуэт раздраконив по нотам,
С виолончелью из школы иду.
Гордо гремят со столба имена,
Золотом полнится ратная чаша,
Встану как вкопанный:
бабушка наша!
Бабушка наша – при чём тут она?
Чем же ты, бабушка, как Ферапонт,
Обогатила наш Фонд обороны?
Что за червонцы, дублоны и кроны
Ты отдала, чтобы выстоял фронт?
Бабушка скалкою давит шалу*),
Дует в шалу,
шелуху выдувая,
Тут её линия передовая –
Внуков кормить в горемычном тылу.
Бабушка, пальцы в шале не таи,
Имя твоё прогремело по свету!
Нет перстенька обручального, нету, –
Знаю я, бабушка, тайны твои!..
...Что за война с тыловой стороны,
С той стороны,
где не рыщет каратель?
Всё же – скажу про народный характер
И про народный характер войны.
В том и характер,
что дули в шалу
Или под пулями падали в поле,
Только бы в школе порхали триоли,
Как на беспечном придворном балу!
Ах, этот бал,
эта быль,
эта боль,
Эти занятья по классу оркестра,
Нежные скрипки, прозрачный маэстро,
Музыка цепкая, как канифоль.
Ах, этот Моцарт,
летящий вдали,
Эта тоска по его менуэту!
Бабушки нету, и золота нету,
Нового золота не завели.
1974
Двор
А ташкентский перрон принимал, принимал, принимал эшелоны,
Погорельцы и беженцы падали в пыль от жары,
Растекались по улицам жалкие эти колонны,
Горемычная тьма набивалась в дома, наводняла дворы.
И на нашем дворе получился старушек излишек,
Получился избыток старух, избежавших огня,
И старухи старались укрыться под крыши домишек,
Ибо знали такое, что вряд ли дошло б до меня.
А серёдкой двора овладели, как водится, дети,
Заведя, как положено, тесный и замкнутый круг.
При стечении лиц, при вечернем и утреннем свете
Мы, мальчишки, глядели на новых печальных подруг.
И фактически, и фонетически, и хромосомно
Были разными мы. Но вращательный некий момент
Формовал нас, как глину, и ангелы нашего сонма,
Просыхая под солнцем, всё больше являли цемент.
Я умел по-узбекски. Я купался в украинской мове.
И на идиш куплетик застрял, как осколок, во мне,
Пантюркизмы, и панславянизмы, и все горлопанства, панове,
Не для нас, затвердевших до срока на дворе, на великой войне.
Застарелую честь да хранит круговая порука!
Не тяните меня, доброхоты мои, алкаши, –
Я по-прежнему там, где, кружась и держась друг за друга,
Люди нашего круга тихонько поют от души.
1974
Собиралась ласточка
Улетать на юг
И глядела ласково
На своих подруг –
На подруг, с которыми
Заниматься сборами,
И делить с которыми
Сотни вёрст пути,
И в пути с которыми
Разговор вести.
И ко мне наведалась
Поразмять крыло,
Щебетала весело,
Что на ум пришло:
«Ничего не ведомо,
Ничего не гадано
И ничто не задано
Наперёд судьбой,
А проститься надо нам
Навсегда с тобой».
Увидала ласточка
Мой унылый лик
И сказала ласково:
«Не грусти, старик!
Не с добра приходится
За теплом охотиться,
Но порою сходится
И с горой гора.
Ты прости, как водится,
А теперь – пора».
Пожелал я ласточке
Всех заморских благ.
Это ты прости меня,
Коли что не так.
Не сойтись с горой горе,
Ты крутись в чужой жаре,
А я тут, в своей норе,
У зимы в плену
На своём родном дворе
Подожду весну.
1975
Целовались в землянике,
Пахла хвоя, плыли блики
По лицу и по плечам;
Целовались по ночам
На колючем сеновале
Где-то около стропил;
Просыпались рано-рано,
Рядом ласточки сновали,
Беглый ливень из тумана
Крышу ветхую кропил;
Над Окой цветы цвели,
Сладко зонтики гудели,
Целовались – не глядели,
Это что там за шмели;
Обнимались над водой
И лежали близко-близко,
А по небу низко-низко –
Самолётик молодой...
1975
Куплю тебе платье такое,
Какие до нас не дошли,
Оно неземного покроя,
Цветастое, недорогое,
С оборкой у самой земли.
Куплю тебе, кроме того,
Кассеты хорошего звука,
Кассетник включить не наука,
И слушай и слушай его.
Но ты мне скажи: отчего,
Зачем эти тяжесть и мука?
Зачем я тебя и детей
Так тяжко люблю и жалею?
Какою печалью болею?
Каких содрогаюсь вестей?
И холод зачем неземной
Меня неизменно пронзает,
И что мою душу терзает –
Скажи мне, что это со мной?
С обложкой весеннего цвета
Куплю тебе модный журнал,
Прочтёшь три-четыре совета,
Нашьёшь себе платьев за лето –
Устроишь себе карнавал.
С оборкой у самой травы,
С оборкой у палой листвы,
С оборкой у снега седого.
С оборкой у чёрного льда...
Откуда нависла беда?
Скажи мне хоть слово, хоть слово.
1976
Вспомните, ребята, поколение людей
В кепках довоенного покроя.
Нас они любили,
За руку водили,
С ними мы скандалили порою.
И когда над ними грянул смертный гром,
Нам судьба иное начертала –
Нам, непризывному,
Нам, неприписному
Воинству окрестного квартала.
Сирые метели след позамели,
Все календари пооблетели,
Годы нашей жизни как составы пролетели –
Как же мы давно осиротели!
Вспомните, ребята,
Вспомните, ребята, –
Разве это выразить словами,
Как они стояли
У военкомата
С бритыми навечно головами.
Вспомним их сегодня всех до одного,
Вымостивших страшную дорогу.
Скоро, кроме нас, уже не будет никого,
Кто вместе с ними слышал первую тревогу.
И когда над ними грянул смертный гром
Трубами районного оркестра,
Мы глотали звуки
Ярости и муки,
Чтоб хотя бы музыка воскресла.
Вспомните, ребята,
Вспомните, ребята, –
Это только мы видали с вами,
Как они шагали
От военкомата
С бритыми навечно головами.
1977
Две женщины проснулись и глядят –
Проснулись и глядят в окно вагона.
Две женщины умылись и сидят –
Друг дружку наряжают благосклонно.
Две тайны примеряют кружева,
Им так охота выглядеть красиво!
Одна из них пять платьев износила –
Она пять лет на свете прожила.
Одна пять лет на свете прожила
И повидала разного немало.
Другая – пять смертей пережила
И пятый свой десяток разменяла.
Две ясности, две хитрых простоты
Играют в дурачка на нижней полке,
А сам дурак лежит на верхней полке,
Заглядывая в карты с высоты.
Там на заход валетик желторотый,
Там на отбой четыре короля,
Там козырями черви под колодой,
Там за окном летучая земля.
И карты сообщают так немного,
И так земля летучая легка,
И так длинна, так коротка дорога,
Что можно спать, не слушая гудка.
1977
Альма-матер, альма-матер –
Лёгкая ладья,
Белой скатертью дорога
В ясные края.
Альма-матер, альма-матер,
Молодая прыть.
Обнимись, народ лохматый,
Нам далёко плыть!
Вид отважный, облик дружный,
Ветер влажный, ветер южный,
Парус над волной.
Волны катятся полого,
Белой скатертью дорога –
Вечер выпускной.
Альма-матер, альма-матер –
Старый драндулет,
Над кормой висит громада
Набежавших лет.
Ветер грозный, век железный,
И огонь задут.
Здравствуй, здравствуй, пёс облезлый, –
Как тебя зовут?
Обними покрепче брата.
Он тебя любил когда-то –
Давние дела.
Пожелай совсем немного:
Чтобы нам с тобой дорога
Скатертью была.
Альма-матер, альма-матер,
Прежних дней пиры!
Не забудем аромата
Выпускной поры.
Лёг на плечи, лёг на плечи
Наш нелёгкий век.
Обними меня покрепче,
Верный человек!
Видишь, карточка помята –
В лыжных курточках щенята,
Смерти – ни одной.
Волны катятся полого,
Белой скатертью дорога –
Вечер выпускной.
1978
Не сразу всё устроилось –
Москва не разом строилась,
Она горела столько раз,
Росла на золе.
Тянулось к небу дерево
И только небу верило,
А кроме неба верило
Заступнице-земле.
Александра, Александра,
Что там вьётся перед нами? –
Это ясень семенами
Kрутит вальс над мостовой.
Ясень с видом деревенским
Приобщился к вальсам венским.
Mы пробьёмся, Александра!
Mы накрутимся Mосквой!
Mоскву рябины красили,
Дубы стояли князями,
Но не они, а ясени
Без спросу росли.
Mосква не зря надеется,
Что вся в листву оденется, –
Mосква найдёт для деревца
Хоть краешек земли.
Александра, Александра,
Этот город так же вечен,
Как извечен Russian question,
Russian question – What to do?
But in spite of circumstances
Moscow wind so nicely dances.
Look around, Alexandra,
Ash-tree leaves are waltzing too.
1979, 1990
Люби меня, целуй меня в тоске
За то, что мир висит на волоске,
За то, что мир, тобою населённый,
Так сладостен и так необъясним,
Что каждый раз робею перед ним,
Как в первый раз теряется влюблённый.
Люблю тебя – и чушь твою и суть,
Шепчу тебе одно и то же: будь!
О, будь со мной, мне ничего не надо, –
Не мне ль удача выпала во всём?
Люби меня, и мы себя спасём,
Не уводи блуждающего взгляда!
Сезон удачи кончится скорей,
Чем грянет залп, пугая сизарей,
И в шуме крыльев брызнет кровь на стену.
За то, что жизнь висит на волоске,
Прижмись ко мне, расслышь меня в тоске,
Не дай беде прийти любви на смену!
1980
– Почтальонка, почтальонка,
Тяжела ль тебе сума?
– Тяжела моя сума.
Всё газеты да газеты,
Дотащу ли их сама...
– Почтальонка, почтальонка,
Далеко ль тебе тащить?
– Тяжела моя сума.
Всё журналы да журналы,
Стопудовые тома.
– Почтальонка, почтальонка,
Обошла ли все дома?
– Обошла я все дома,
Разнесла газеты-письма.
Тяжела моя сума.
– Почтальонка, почтальонка,
Ты снимай свою суму.
– Не могу снимать суму.
Там на донце похоронка –
Не могу читать, кому.
Похоронка, похоронка,
Серый камень на груди,
Стопудовый на груди.
Говорила баба Настя:
В почтальонки не ходи...
1980
Был и я мальчуган, и в те годы не раз
Про зелёный Чимган слушал мамин рассказ,
Как возил детвору в Брич-Муллу тарантас –
Тарантас назывался арбою.
И душа рисовала картины в тоске,
Будто еду в арбе на своём ишаке,
А Чимганские горы царят вдалеке
И безумно прекрасны собою.
Но прошло моё детство, и юность прошла,
И я понял, не помню какого числа,
Что сгорят мои годы и вовсе дотла
Под пустые, как дым, разговоры.
И тогда я решил распроститься с Москвой
И вдвоём со своею ещё не вдовой
В том краю провести свой досуг трудовой,
Где сверкают Чимганские горы.
Сладострастная отрава – золотая Брич-Мулла,
Где чинара притулилась под скалою.
Про тебя жужжит над ухом вечная пчела:
Брич-Мулла,
Брич-Муллы,
Брич-Мулле,
Брич-Муллу,
Брич-Муллою.
Мы залезли в долги и купили арбу,
Запрягли ишака со звездою во лбу
И вручили свою отпускную судьбу
Ишаку – знатоку Туркестана.
А на Крымском мосту вдруг заныло в груди,
Я с арбы разглядел сквозь туман и дожди,
Как Чимганские горы царят впереди,
И зовут, и сверкают чеканно.
С той поры я арбу обживаю свою
И удвоил в пути небольшую семью,
Будапешт и Калуга, Париж и Гель-Гью
Любовались моею арбою.
На Камчатке ишак угодил в полынью,
Мои дети орут, а я песню пою,
И Чимган освещает дорогу мою
И безумно прекрасен собою!
Сладострастная отрава – золотая Брич-Мулла,
Где чинара притулилась под скалою.
Про тебя жужжит над ухом вечная пчела:
Брич-Мулла,
Брич-Муллы,
Брич-Мулле,
Брич-Муллу,
Брич-Муллою.
1980
Как ладно написал: печаль моя светла.
Светла моя печаль, легка моя кручина,
И жизнь моя не вся ещё прошла –
Ну что с того, что знаю, что умру?
Но весело смотреть, как на ветру
Качается крушина.
Холмы мои, я снова к вам пришёл
В преддверии зимы вдохнуть ноябрьской прели,
Ладонью потрепать шершавый чёрный ствол –
Ну что с того, что ветры налетели?
Да нет, не люты здешние метели,
И мы друг другу, нет, не надоели –
Опять пришёл.
Вас ветры прознобили
В преддверии зимы, но мой апрельский след
Храните вы, и мы за двадцать с лишним лет
Друг друга, нет, не разлюбили.
Мне кажется, я всё сказал, что мог.
Комок остался, а слова прогоркли.
Осталось жить в преддверии зимы,
Осталось знать: любовь моя – холмы,
Не горы и не долы, а пригорки.
Мне кажется, я всё у них спросил.
Засим – молчанье.
И если для молчанья хватит сил,
То, может быть, кто знает...
1981
1
Длинную-длинную белую булку
Нёс один дедушка по переулку.
Впрочем, была это вовсе не булка –
Вовсе не булка, а рыба акулка.
Рыба, когда она в белом песке,
Очень похожа на булку в муке.
2
Длинную-длинную рыбу акулу
Нёс один дедушка по переулу.
В общем-то, был он совсем и не дедушка –
Был он, вернее, была она девушка.
Девушка выбрала в стае акул
Эту – и тут же её переул
Стал переплывом, а не переулом,
Местом, где самое место акулам.
3
По переплыву со скоростью пули
Девушка мчалась верхом на акуле,
Весело мчалась по глади пролива
И улыбалась счастливо-счастливо,
Ибо взяла на большую прогулку
Длинную-длинную белую булку,
Ибо рукою махал вдалеке
Меленький дедушка в белой муке.
1983
Кереть – старинное поморское село,
центр жемчужного промысла на русском Севере.
Утром на салме*) стираю бельё,
Ветрено, сыро, а дело благое,
Вот я и делаю дело своё,
В силу привычки стихами глаголя.
Ветер студён, и вода студена,
Дети и твари попрятались в норы;
Справа за салмою в створе видна
Кереть, глядящая окнами в море.
В час ли полуночный, в утренний час,
Рано ли, поздно – бывает минута:
Всё умолкает, и с Керети глас
Явственно слышен хотя бы кому-то.
Люди толкуют, что трое старух
Живы пока что, а с ними и Кереть.
Так вот и теплится благостный слух.
Ни опровергнуть его, ни проверить.
Не опровергнут и не подтверждён,
Тешит он душу надеждой благою,
Вот я и стыну под мелким дождём,
Вот я и слушаю, вот и глаголю.
Кто нас зовёт? – вопрошаю не вслух, –
Мать ли поморская, дева ль морская?
Плоть ли по Керети бродит – иль дух
Бьётся над Керетью, глас испуская?
1984
Замоскворечье, Лужники,
И Лихоборы, и Плющиха,
Фили, Потылиха, Палиха,
Бутырский хутор, Путинки,
И Птичий рынок, и Щипок,
И Сивцев Вражек, и Ольховка,
Ямское Поле, Хомутовка,
Котлы, Цыганский Уголок.
Манеж, Воздвиженка, Арбат,
Неопалимовский, Лубянка,
Труба, Ваганьково, Таганка,
Охотный ряд, Нескучный сад.
Окликни улицы Москвы,
И тихо скрипнет мостовинка,
И не москвичка – московитка
Поставит вёдра на мостки.
Напьются Яузой луга,
Потянет ягодой с Полянки,
Проснутся кузни на Таганке,
А на Остоженке – стога.
Зарядье, Кремль, Москва-река,
И Самотёка, и Неглинка,
Стремянный, Сретенка, Стромынка,
Староконюшенный, Бега.
Кузнецкий мост, Цветной бульвар,
Калашный, Хлебный, Поварская,
Колбасный, Скатертный, Тверская,
И Разгуляй, и Крымский вал.
У старика своя скамья,
У кулика своё Болото.
Привет, Никитские ворота!
Садово-Сухаревская!
Окликни улицы Москвы...
1985
Все воруют
Мошки говорят: все кусались.
Вошки говорят: все кусались.
Блошки говорят: все кусались.
Кошки говорят: все чесались.
Дятлы говорят: все стучали.
Зайки говорят: все молчали.
Волки говорят: все урчали,
Звёзды-ордена всем вручали.
Взяхи говорят: все беручи,
Рученьки у всех загребучи.
Шлюхи говорят: все даючи.
Пьюхи говорят: все блюючи.
Вол хрипит в ярме,
Волк под мухой,
А в дерьме старик со старухой.
Воры говорят: все воруют.
Крысы говорят: все уедут.
1996
Мёртвые сдвинут надгробья
Приидет конечное время,
Вздуются реки кровавы,
Русское слово иссякнет,
Сгибнут и твари и травы.
Мёртвые сдвинут надгробья,
Встанут, напрягши гортани.
– Русское слово, не сякни! –
Крикнут остатними ртами.
Нету, родимые, уха
Слушать последние вопли.
Нетути детушек, нету –
В реках кровавых утопли.
1996
Много чего
Сипло и сбивчиво дышит утроба.
Старые оба, бессильные оба.
Ты ли меня похоронишь?
Мне ли тебя хоронить?
Быстро бегут облака, быстрее, чем мысли.
Очи погасли
И
Истирается нить.
Ты ли меня похоронишь?
Мне ли тебя хоронить?
Склочные оба, спесивые оба.
Сколько ещё там, супруга,
Ногу тащить из сугроба?
Муторно на рубеже.
Дай поцелую.
Дни непробудны, как ночи.
Дети далече.
Память короче.
Вот и не вспомнить уже.
1999
Новый Гесиод
Кто смердит на сладких наших сотках?
Кто устам являет уязвленье?
Это вот кто, это клоп садовый,
Съел клопа, и солнышко померкло.
Ты бери малину в час вечерний
И забудь плеваться и браниться.
Этот клоп ко сну отходит рано,
Он клопу постельному не ровня.
А червяк – он вовсе неприметен,
Если брать малину в час вечерний.
Съел червя, и солнышко в желудке,
Потому что уйма витамина.
Тут тебе и яство и дородство,
Тут тебе и кайф и садоводство,
Тут тебе и слово и музыка.
Такова малина.
1999
Слова, запасённые впрок
В тёмное время дня
Мать просила меня:
– Митенька, помоги умереть.
В светлое время дня, оставшись одна,
Мать обращалась к окну, прося у окна:
– Господи, помоги умереть.
Но каждый из нас был в принципах строг,
Ни я не помог, ни Бог.
И мама молча лежала,
Держа на уме слова, запасённые впрок.
Пролежни, мази.
Тазики, склянки, клеёнка.
Тряпки, зелёнка.
Светлое время дней становилось темней.
Тёмное время дней становилось трудней.
Кончилось лето.
Дачные кошки котят народили.
Мать почуяла: вот он, срок.
И мать сказала:
Прощайте, мои дорогие.
Успела сказать слова, запасённые впрок.
2000
Егорий и волки
Великомученик Егорий
Был покровителем волков.
Среди долин и дивногорий
Волков спасал он от стрелков.
Но и волков чуть что корил он:
– Ах, волки, волки, – говорил он, –
У вас жестокие сердца,
Пошто грызёте вы тельца?
Таким исполнен был укором
Великомученика взор,
Что всех волков под этим взором
Пронзал мучительный позор.
И волки ласковыми стали,
И под влиянием основ
Переключились волчьи стаи
На мышевидных грызунов.
Когда ж назначенная свыше
Пришла Егорию пора,
Великомученицы мыши
Всю ночь гуляли до утра.
А поутру они проснулись,
Кругом порядок наступил –
Телок обглодан,
Волк ободран,
Стрелок на мину наступил.
2001
Ars poetica
Старец подобен юнцу. Старцу подобен юнец.
Давит предательский страх. Жалко кукожится стих.
Юноша милый, поэт, беги отвлечённых понятий,
Надо же крови привлечь к робкому телу стиха!
2006
Дмитрий Сухарев.
1. 2-общежитие-2. М.: Молодая гвардия, 1988.
2. При вечернем и утреннем свете. М.: Советский писатель, 1989.
3. Холмы. Иерусалим, 2001.
4. «Знамя», 2007, № 2.
