Жаркий полдень

В чаще лесной густодебренной
Лёг я в колючей траве.
На небе облак серебряный
Тихо плывёт в синеве.

Полно, душа! не измеривай
Тягость грядущего дня.
Тень от зелёного дерева
Ласково лижет меня.

Миг совершенного отдыха.
Где-то затеряна цель.
Тёплого синего воздуха
Греет меня колыбель.


Рябина

Солнце блестит на заржавленном жёлобе.
Утро – морознее, даль – необъятней.
В небе безоблачном белые голуби
Вьются над ветхой моей голубятней.

Ярко, светло, и свободнее дышится.
О, этот вольный полёт голубиный!
В небе далёком, холодном колышатся
Красные кисти созревшей рябины.

Снова становишься мира невольником…
Дыма взвиваются сизые клубы.
Там журавлей, что летят треугольником,
Зычно раздались призывные трубы.


Истре

По тебе не рыщут флаги,
Ты не носишь корабли.
Ты лелеешь в синей влаге
Юных нимф моей земли.

Волны резвы, волны быстры,
И сверкуч студёный вал.
Золотое имя Истры
Кто тебе, родная, дал!

Словно радуясь свободе
От разрушенного льда,
В дни весенних полноводий
Как гремит твоя вода!

И, взревев как зверь огромный,
Мирно катишься потом
Там, где Павловск многохолмный
Блещет пламенным крестом.

Огороды огибая,
Холмы кругом оплетя,
Золотая, голубая,
Ты смеёшься, как дитя.

То струишься гордо, плавно,
То взволнуешься, и вновь –
Своевольна, своенравна,
Словно девичья любовь!

Ты трепещешь, мечешь искры,
Завиваешься кольцом;
И глядится в лоно Истры
Нимфа с розовым лицом.

Отливаешься червонцем,
И в кристалле синих струй
Ослепителен под солнцем
Блеск серебряных чешуй.

Но, от буйств уставши диких,
Ты в зерцале отдала
И обителей великих
Золотые купола.

Истра! Богом ты хранима.
Знак тебе священный дана:
Возле рощ Иерусалима
Ты зовёшься Иордан.



Весь день я просидел прилежно,
И остаётся десять строк.
Страницей Тацита небрежно
Играет лёгкий ветерок.

Окрестности Пасхальным звоном
Наполнены… Кой где трава
Желтеет нежно. Над балконом
Безоблачная синева.

Но леса бледные верхушки
Порозовели. Недалёк
Конец трудов, и на опушке
Твой розовый мелькнул платок.



Весенний ливень, ливень ранний
Над парком шумно пролился,
И воздух стал благоуханней,
И освежённей древеса.

Какая нега в ветке каждой!
Как всё до малого стебля,
О, как одной любовной жаждой
Трепещут люди и земля.

Как дев, горящих, но несмелых,
Сжимают юноши сильней
На влажном мху, между дебелых
Дождём намоченных корней.

Готов я верить в самом деле,
Вдыхая влагу и апрель,
Что первый раз меж трав и елей
Я вывелся, как этот шмель.

В лугах со скудною травою
Брожу, болтаю сам с собой,
Топча желтеющую хвою,
Целуя воздух голубой.

Но тень длинней, в саду свежее,
Сквозь ели розовеет луч,
И, потупляясь и краснея,
Ты мне дверной вручаешь ключ.



Коснись рукой до струн, презренных светом,
Тебя одну когда-то певших струн.
Верни мне дни, когда я был поэтом,
Дай верить мне, что я, как прежде, юн.

Моей любви, взлелеянной годами,
– Ты видишь, видишь – мне скрывать не в мочь…
Ах! где она, кипящая звездами,
Осенняя, сияющая ночь?

С небес звезда срывалась за звездою.
Мы шли вдвоём... ты руку мне дала...
А цветники дышали резедою,
И ночь была прозрачна и светла.

Сребрилися под твердью голубою,
Деревья блёклые не шелестя.
Я о любви не говорил с тобою...
Что говорить? Ведь ты была дитя.

Верни же мне те золотые грёзы,
В твоих лучах я расцветаю вновь,
Ты вся – весна, ты вся – как запах розы,
Как старое вино – моя любовь.

Я пред тобой притворствовать не в силах,
Ты – так светла... О, если б я угас
У нежных ног невинных, милых, милых,
в сиянии любимых узких глаз.


Путь царевны

В царстве северных сияний, в царстве холода и льда
Ты в снегах, как в океане, затерялась навсегда.
Ни приветливых селений, ни весёлых деревень,
Ты сжимаешь рог олений, быстро мчит тебя олень.
На лице твоём жемчужном – и улыбка, и печаль.
Заметает вихрем вьюжным взоров млеющий хрусталь.
В мех завёрнутая козий, задремала под метель,
Розовеет на морозе уст улыбчивых свирель.
Вдалеке, затмивши мощно лучезарность звонких звезд,
И вседневно, и всенощно пламенеет Красный Крест.
Знают шумно и напевно в полночь вставшие снега,
Как свершает путь царевна, взяв оленя за рога.
Вьюга в небе раздаётся голосами медных труб,
Ветер вьётся, и смеётся лёгкий снег у нежных губ.



Лазурью осени прощальной
Я озарён. Не шелохнут
Дубы. Застывший и зеркальный
Деревья отражает пруд.

Ложится утром лёгкий иней
На побледневшие поля.
Одною светлою пустыней
Простёрлись воды и земля.

В лесу неслышно реют тени,
Скудея, льётся луч скупой,
И радостен мой путь осенней
Пустынно блещущей тропой.



Мороз, как хищник разъярённый,
Спалил луга и листья сжёг,
И гулок хруст новорождённый
Морозом скованных дорог.

И ярки дни, и ночи звездны…
Лишь розовый закат потух,
Зажглись пылающие бездны,
А лес опалый пуст и глух.

Когда придёт палач природы,
Биенье жизни заглуша,
Всю широту своей свободы
Не в силах осознать душа!



Сияньем, золотым и алым,
Исходит запад. Я – один,
В вечерний час в лесу опалом,
Средь зачарованных вершин.

Чу! детский крик и лай собаки
Донёсся из деревни вдруг.
Как в сумеречном полумраке
Разделен и малейший звук!

Мечта в былом без боли бродит,
И от хрустальной вышины
На сердце и на землю сходит
Очарованье тишины.


Новгород

Ветер лёгкий, тиховейный,
Парус зыбля без труда,
Гонит к пристани лодейной
Иноземные суда.

Сколько шлюпок даль примчала!
Первый луч едва блеснул,
Как уж слышен скрип причала
И заморской речи гул.

Моряков синеют блузы,
Возрастают плеск и шум,
С громом выгружены грузы,
Дружно опорожнен трюм.

Запад гордый, запад вольный,
Веселы твои гребцы.
Здесь – и Любек, и Стекольный,
И Ганзейские купцы.

Блещут волны голубые,
И гостям заморским нов,
Новгородская София,
Звон твоих колоколов.

Разрывая все оковы,
Гордо главы возноси,
Самовластный и торговый
Город Западной Руси.

Ты не знаешь, как далече
В сумрак будущих веков
Твоего лихого веча
Властный достигает зов.

С правдою Востока споря,
Ты науки поднял стяг,
Предприимчивый, как море,
Гордый, западный моряк!

Новгород богат. На деле
С ним бороться не легко...
И над Ильменем запели
Гусли нежные Садко.


Город современный

Над руинами храмов, над пеплом дворцов, академий,
Как летучая мышь, отенившая крыльями мир,
Ты растёшь, торжествуя, глумясь над преданьями всеми,
                        Город-вампир!

Полный сладких плодов, цветодевственный рог изобилья
Скрыла Гея-Земля. Небо пусто давно, а под ним –
Только визги машин, грохотание автомобиля,
                        Только сумрак и дым.

Опаляя деревья и вызов бросая лазури,
Просит крови и жертв огнедышащий зверь-паровоз.
Целый мир обезумел, и рухнуть великой культуре
                        В довременный хаос.

Пролагая дорогу грядущему князю Хаоса,
Неустанны властители знаний, искусств и труда.
Содрогаются стержни, стремительно кружат колёса,
                        Всё летит. Но куда?

Что за странных сияний, доселе неслыханных звуков,
Диких образов полон себе предоставленный мир?
Где же песни, молитвы? Ты создан из визгов и стуков,
                        Город-вампир!

Горе, горе живым! Горе юности, силе, здоровью!
Раскалённая челюсть, дыхание огненных губ
Прикоснулось к народу: трепещущей плотью и кровью
                        Упивается труп.

Небеса безответны, и людям состраждет природа.
И детей, как бывало, земные сосцы не поят.
Кто-то хитрый и тайный пускает по жилам народа
                        Разлагающий яд.

Город, город проклятый! во скольких, во скольких вагонах
Ежедневно везут безответно покорных судьбе
И быков, и свиней, и младенцев, и дев, обречённых
                        На закланье тебе.

Сколько жизней прекрасных стихия твоя растоптала.
Сколько лиц отцвело, сколько сильных угасло умов,
Затерявшись средь банков, контор – алтарей капитала –
                        И публичных домов.

Расцветёт ли любовь, где под грохот железных орудий
Изнурённые девушки в тёмный влачатся вертеп
Отдавать упыриным лобзаньям бесплодные груди
                        За каморку и хлеб!

Где и ночи, и дни, побледневший и весь исхудалый,
Надрывается мальчик средь вечно гудящих машин
И, родных вспоминая, на зорьке, холодной и алой,
                        Тихо плачет один.

Город, город проклятый! где место для каждого дома
Чистой кровью народа и потом его залито!
Вавилон наших дней, преступленья Гоморры, Содома
                        Пред твоими – ничто.

Торжествуй, торжествуй надо всем, что великого было
И справляй свой кощунственный братоубийственный пир!
Час грядёт: ты услышишь дыхание Иммануила,
                        Город-вампир!


Татьянин день
Октавы

Татьянин день! знакомые, кузины –
Объехать всех обязан я, хоть плачь.
К цирюльнику сначала, в магазины
Несёт меня Плющихинский лихач.
Повсюду – шум, повсюду – именины,
Туда-сюда несутся сани вскачь,
И в честь академической богини
Сияет солнце, серебрится иней.

Сквозь шум мужских и женских голосов
Твой детский смех я слышу из передней.
Всё тот же он, как несколько часов
Тому назад, в минуту страстных бредней.
Сдирая лёд с замёрзнувших усов,
Вхожу, смущён, как чорт перед обедней.
«Как Вы бледны! не спали, верно?» – «Да».
А взор её сияет, как звезда.

И сладко мне лелеять наши тайны,
И жаль, что чай смывает лёгкий след,
И тает поцелуй необычайный
Её цветущих уст. Его уж нет.
Я взор ловлю и каждый вздох случайный.
Не двое ль мы? Действительность, как бред,
Уходит вдаль, и тонет взор во взоре.
Пускай вокруг шумит людское море!

Татьянин день! О первый снег и розы,
Гвоздик и ландышей душистый куст.
О первые признанья, клятвы, слёзы
И поцелуй оледеневших уст.
Уж близко утро, синие морозы
Сжигают высь, звенящий город пуст.
Последний вздох над лестницею тёмной…
Порыв любви, божественно-нескромный.


Предкам Коваленским

Не ваша ли кровь, как огонь, разливается в жилах?
В далёком потомке нежданно волнуетесь вы,
О предки мои, что столетия спали в могилах
       Родимой Литвы?

Вы, летевшие в битву едва раздавалась команда,
Обагрявшие кровью Дуная святые струи,
Блестящей толпой окружавшие трон Фердинанда,
       О предки мои!

Литовские графы, я чую ваш дух непреклонный,
И гордая радость во мне заиграла ключом
При виде фамильного льва с золотою короной
       И с синим мечом.

О гении рода, врагов моих злых истребите,
Как ветер осенний срывает с деревьев листву,
Сомкните щиты надо мною, и благословите
       Мой путь на Литву.


Посещение Диониса

Тайный гость в венке из винограда
В полночь постучался у крыльца:
Отвори мне, юная менада,
В дом впусти ночного пришлеца.

Я устал, оборваны сандальи,
Вся в пыли на посохе лоза,
И полны желанья и печали
Отрока бессонные глаза.

С сердцем, полным ужаса и дрожи,
Грудь и губы устремив ко мне,
Ты не спишь на знойном, смятом ложе,
Свесив ногу в кованном ремне.

Как и я, ты зажжена любовью,
Очи вожделением горят,
И пылает жертвенною кровью
Алых уст и персей виноград.

Встань, возьми потир из кипариса,
Тайный пир для гостя приготовь,
И насыть лобзаньем Диониса
Тёмную, взволнованную кровь.

Нежная, в венке из роз и хмеля,
Свой хитон на части разорви,
Пей мой взор, исполненный веселья,
Светлого безумья и любви.

В дверь стучу. Тебя, тебя мне надо.
Я устал от долгого пути.
Отвори мне, юная менада,
И порог лобзаньем освяти.


Памяти Льва Толстого

I.

Ты, как певец Ионии прекрасной,
Воспел полки в железе и крови,
Грозу войны и мира праздник ясный,
Мечтанья дев и радости любви.

Россия всё поставила на карту:
Молчит Москва, таинственно горя,
И отдан Кремль в добычу Бонапарту,
Поруганы ступени алтаря.

Но гордый Галл поник главой победной,
Неверная звезда его вела:
О нашу степь родимую бесследно
Разбилась корсиканская скала.

Вот графский дом: он полон весь, как чаша,
Весельем юным. То-то жили встарь!
Готовы к балу Соня и Наташа,
Им мил мороз и голубой январь.

Пускай растут могила за могилой:
Опять весна, и зелен старый дуб,
Влюблённый князь спешит к невесте милой,
Но грянул гром, и он – кровавый труп.

II.

Шумит метель. Воспоминанья бала
Прошли, как сон. Теперь уже никто
Не страшен ей. Блеснул огонь вокзала,
И перед ней военное пальто.

И хаос встал бессмысленным виденьем,
И сына он от матери отторг,
Мучительным и лживым упоеньем
Её пьянит вакхический восторг.

Кто вызвал бездну, будет схвачен бездной:
Грохочет поезд… судорога… кровь…
И челюстью раздроблена железной
Кто вся была – желанье и любовь.

III.

Прошли года, и Ясная Поляна –
Приют его раздумий и трудов,
Как Иоанн в купели Иордана,
Он мир зовёт омыться от грехов.

И возглашает он слова Нагорной
Христовой проповеди. Чист и строг,
С молитвою бросает в землю зёрна,
Идёт за плугом пахарь и пророк.

Но час настал, и Бог призвал пророка,
Уставшего под бременем годин,
И он бежал в пустыню. Одиноко
Он прожил жизнь, и умирал один.


13 октября 1914 года

Старик октябрь, ты стал неузнаваем:
Давно ль я трепетал железных рук твоих?
Но ты пришёл, – и веешь кротким раем,
Ты – ласков, нежен, сумрачен и тих.

Пусть дни черны, и серебристый иней
Окутал сад и дальние кусты,
Пусть с каждым днём всё глуше и пустынней, –
Спустилась ночь, дрова трещат в камине…
Старик октябрь, нет, мне не страшен ты.

Грози другим, как мне грозил, бывало,
Стуча в окно могильною киркой!
Мой май увял, но сердце не увяло:
В нём ясное блаженство и покой.

И призраки, поднявшись из могил,
Ко мне слетаются в молчаньи полуночи,
И, кажется, мне прямо смотрят в очи
Все милые, кого я схоронил.

Вы мне приносите благословенье,
И озарил загробный ваш привет
Канун и полночь моего рожденья.
Пора за труд: мне двадцать девять лет.


Другу Борису Бугаеву

Твой сон сбывается. Слышнее и слышней
Зловещий шум толпы, волнующейся глухо.
Я знаю – ты готов. Пора. Уж свист камней,
Толпою брошенных, стал явственен для слуха.

Пребудем до конца покорны небесам,
Их воля вышняя на нас отяготела.
Нас люди умертвят и бросят жадным псам
Камнями острыми израненное тело.

Теперь обнимемся. Окончен трудный путь,
Не просим чуда мы, к чему просить о чуде?
Молитву сотворив, подставим смело грудь
Отточенных камней на нас летящей груде.

Декабрь 1917, Дедово


Грёзы! Пора на кладбище вам…
       Небо – как море тоски.
Красное солнце над Ртищевом,
       Рельсы, вагоны, тюки.

В этом краю заколдованном,
       Мира проклятом углу,
Долго ль в вокзале заплёванном
       Спать среди вшей на полу?

Сколько судьбу ни измеривай,
       Будешь повален врагом
Видишь: ни дома, ни дерева
       На версту нету кругом

Сел на платформу близ нищего,
       Вместе нас вдаль занесло!
Сердце, как солнце над Ртищевом
       Кровью давно изошло.


[Отрывок из поэмы «Чужбина»]

Но беспросветен мрак второй зимы.
Казалось, в склепе я живу как труп,
И замкнут, заперт наглухо замок тюрьмы…
Валились тараканы в кислый суп,
И ползали мокрицы по стенам,
И вечный был угар в жилье сыром:
Оно, казалось, недоступно снам,
Что оживляли прошлогодний дом.
Хозяин был больной. У всех ребят
Чесотка вечная, в головках вши,
Всё тело в язвах, с головы до пят…
И нет кругом сочувственной души.
И глубже, глубже падаешь на дно.
Мелькали, словно свора диких псов,
Солдаты сквозь затёкшее окно…
И сколько унизительных часов
Ты видел, красный, дымный Исполком!
В медвежьей шапке, бешеным волком
По снегу рыскал красный командир
И гнал хлыстом бессильных стариков...
Через село немало шло полков,
И каждый вечер – безобразный пир
И самогон у мельника в дому.
Но был один всего ужасней ад:
Театр набит битком. Сквозь полутьму
И дым махорки фитили чадят,
И каторжники бритые сидят
У рампы освещённой вкруг стола.
От крови человечьей вечно пьян,
С глазами похотливого козла,
Орёт матрос перед толпой крестьян:
«Кто видел колесницу Илии?
Всё врут попы, чтобы сосать народ,
Чтоб в бедности вы прежней жили, и
Помещики вернули царский гнёт.
Довольно петь акафисты по кельям –
Сознательным народ рабочий стал.
Пусть поп поёт – а то его пристрелим –
Пусть он поёт Интернационал!»
У рампы, тусклой лампой озарённой,
Средь крашеных девиц и палачей
Поёт «Вставай, проклятьем заклеймённый…»
Седой старик, и слёзы из очей
Готовы хлынуть. Ни за что на свете
Он не хотел идти, и пулю в лоб
Скорей бы принял, но жена и дети...
И вот поёт средь каторжников поп.
А в лампе керосин чадит последний,
И копоть покрывает лица всех.
Иди, старик, готовиться к обедне:
Господь простит бессилья жалкий грех.

Март 1922, Москва


Дом познания

Пропахший йодоформом коридор
Набит битком в пылающем июле,
И всем хирург выносит приговор.

Гудят палаты, как пчелиный улей.
«Дорогу, эй!» Носилки волокут:
Лица не видно, кто-то ранен пулей.

Тарелки грязные с остатком блюд
Раздетая хожалка-проститутка
Проносит в кухню. А у двери ждут

С головкой забинтованной малютка,
Хромающий брюнетик-агроном
И женщина, взывающая жутко.

Закрылась дверь, и вдруг потрясся дом
От взвизгивания, всхлипывания, рёва...
Там женщину ланцетным лезвиём

За миг её паденья рокового
Скоблит палач и плод её любви
В ведро бросает грязное... Готово!

И с фартуком, забрызганным в крови,
Хирург выходит в коридор вонючий
С хорошенькой сестрой. А визави

Уж новый стон от муки неминучей,
От боли, подступившей к животу.
К больным, лежащим безобразной кучей,

Подходит врач. Схвативши на лету
Клочок письма, он вертит папиросу.
А к быстро покрасневшему бинту

Уж муха льнёт. Привычному вопросу
Ответив: «Не валяйте дурака»,
Уходит доктор к новому допросу.

И там в углу я видел старика:
Он высох весь, он умирал, но всё же
Подёргивалась слабая века,

И с каждым днём пронзительней и строже
Смотрел он взором дикого орла.
Он был скелет в грязно-лиловой коже,

Не мог пошевелиться, и текла
Слизь жёлтая на простыню. И это
Ему простить хожалка не могла

И выкинуть в окно грозила. Где-то
Служил он раньше в банке, но теперь
Он гас один в зловонном лазарете.

Воспоминанья ли былых потерь,
Иль юных дней, когда он был любимым,
Вставало в нём, когда, как жалкий зверь,

Он вдруг стонал под зноем нестерпимым.
Он вспоминал блондинку, орденок
И ужины парадные по зимам.

И как имел он пару стройных ног,
Почётный пост, зелёные конторки
И созывал знакомых на пирог,

А не жевал обглоданные корки.
Теперь давно не ел он ничего,
Лишь руку синюю тянул к махорке.

Но злился на соседа своего
За съеденную грушу. Пред хожалкой
Он весь дрожал, когда она его

Ругала и прибить грозилась палкой,
Смеясь на членов скрюченных красу,
На остов, обнажившийся и жалкий.

Когда она, рыча подобно псу,
Его приподнимала на кровати,
Обрубки ног дрожали на весу

В присохшей марле и кровавой вате.
Но час пришёл. Он, кажется, уснул.
Кончался день. Настала тишь в палате...

Румяный врач соседу подмигнул,
Пощупав пульс немеющий и вялый.
Колоколов вставал субботний гул

Над городом, и луч заката алый
Проник в окно, старик раскрыл зрачки
И, руку выпростав из одеяла,

Хожалке дал последние куски,
Сказав: «Прощай» со взором просветлённым –
В котором прежней не было тоски.

Он умирал спокойным, просветлённым,
Затем, что он простил за всё и всех.
Простил больнице, простыням зловонным,

А ей простил её звериный смех...
О, мой наставник в смрадном лазарете!
Среди всего, что искупает грех,

Среди всего, что видел я на свете,
До гроба я в молитвах пронесу
Матрац твой грязный, кроткий взор и эти
     Обрубки ног кровавых на полу

1921


Муза Хорея

Как я кликал вас, хореи,
Как я ждал вас! Но скорее
Я бы мог достигнуть звезд.
Долго омрачали думы
Ямб, мыслительно-угрюмый,
Трубный, бранный анапест.

Замолчали ваши струны
Вместе с дерзостностью юной,
Вместе с пламенем любви.
Но недаром ждал я чуда:
Вот неведомо откуда
Ваши брызнули струи!

И в напевах вьюги буйной,
Златокудрой, златострунной
Ты сошла из горних стран.
Вновь в игре снежинок белых
Алых уст оледенелых
Вечно-сладостный обман!

Кудри по ветру развеяв,
Искры золотых хореев,
Жажду звуков утоля,
Ты рассыпала со смехом,
И твоих лобзаний эхом
Стала белая земля

Слушай, слушай, Муза, Муза,
Нерушимого союза
Властно рвущийся напев –
Песню вьюги, песню брака...
Что пред ней угроза мрака,
Твой земной, бессильный гнев?

10/23 января 1922


Дочери Марии

Зеленеет трава над могилой твоей,
На далёкой чужбине, в безвестной глуши.
С каждым годом больней, с каждым годом нежней
Приближенье твоей лучезарной души.
Раньше всех ты вернулась к родным небесам
И затеплила мне путевую звезду.
Ты сияешь и ждёшь скоро, скоро ль я сам
В недоступный нам край на свиданье приду.
Скоро, милая, скоро! Окончить мне дай
Мой тяжёлый, мой Богом назначенный труд.
Коль его не свершу я, не видеть мне рай,
Всех искупленных душ озарённый приют.
Не затем ли с земли ты так скоро ушла,
Чтобы легче была мне крутая стезя
В мир бесплотных духов из удолии зла,
Где замедлить тебе уже было нельзя?
Каждый год я на холмик заброшенный твой
Прихожу прочитать мой любимый псалом.
И я жду, припадая к земли гробовой,
Что меня ты заденешь воздушным крылом.
Одинокий вокзал в чернозёмных степях
И белеющий город с собором вдали –
Вот где лёг навсегда твой замученный прах,
Далеко от родной и весёлой земли.
Отзывая меня от родных рубежей,
Заметая следы примелькавшихся дней,
С каждым годом нежней, с каждым годом свежей
Зеленеет трава на могиле твоей.

25 ноября 1924, Надовражино


На развалинах

На петлях ржавых не скрипят ворота,
И не блестит из-за прибрежных ив
Пруд, превратившийся в стоячее болото,
Когда-то синевой сверкающий залив.
Заглохли цветники, и розы одичали,
В шиповник превратясь. Одни ползут вьюны
Да высоко стоят кусты ивана-чая
У истлевающей, разрушенной стены.
Где прежде дом стоял, трёх поколений зритель,
Крапива разрослась на грудах кирпича…
Но в рощах, как и встарь, летает дух-хранитель
Слова утешные мне на ухо шепча.
Зелёный, влажный мир! Когда-то заколдован,
Ты предо мной предстал, и к этим берегам
Магическою силою прикован,
Я пел твоим богиням и богам.
Я взором пил лазурь в тени глухого сада,
Молясь на бабочек, на изумрудный мох
Из каждого дупла сияла мне дриада,
И в каждом всплеске волн я слышал нежный вздох.
Примолкли вы теперь, растительные души,
Ловившие меня в мгновенный плен...
Чем далее иду, тем диче всё и глуше,
                Трава доходит до колен.
И устремляясь вверх от мусора и глины,
                Как бы навек презревши прах,
                Купают ели-исполины
                Свои вершины в небесах.
Суровые друзья, вы верно сторожили
Приют семейных нег, искусства и наук.
Где мой отец, мой дед, уснувшие в могиле,
Страдали, мыслили, теперь идёт их внук.
Иссякли родники, на месте роз шиповник,
Одни лишь вы остались те ж.
И на свиданье к вам пришёл я как любовник
Под сумрак ваш, который вечно свеж.
Нетленна зелень вашей хвои,
И как слеза чиста прозрачная смола
На вековой коре. Крушенье роковое
                Лишь ваша мощь пережила.
Так и в душе моей – ни роз, ни струйной влаги.
                Но из развалин, глины и песка,
Как вы, могучая и полная отваги,
Восходит мысль в лазурь, за облака.

4 февраля 1925, Надовражино 


Где чернеют, словно змеи,
Ветви древние дубов,
Различал я Лорелеи
Ускользавший смутный зов.

То губящий, то целебный
С каждым годом всё властней
Голос звал меня волшебный
В мир видений и теней.

И не жаль мне, что поверил
Я призыву девы той,
Хоть ощеривались звери
На дороге заклятой.

Тает облако тумана,
Путь ясней передо мной,
И в рыдании органа
Тот же голос неземной.

5 февраля 1925, Надовражино


Сентябрь

Довольно доживало лето,
Повеял утренний мороз.
Сегодня золотом одета
Семья серебряных берёз.

Осина в ужасе трепещет
Багрянцем каждого листка.
Холодная, блестит и плещет
В увядших берегах река.

Какой простор, какие дали!
Что за молитвенная тишь!
Пред тайной неземной печали,
Как очарованный, стоишь.

В глухих лесах, где дышит тленье,
Где поступь не слышна ничья,
Свободен дух от впечатлений
Прельстительного бытия.

Всё в мире девственно и свято,
Пора приняться за труды
И силлогизмы Аквината
Впивать с дыханьем резеды.

В беззвучном голубом эфире
Душа застыла. И царём
Приходит в золотой порфире
Сентябрь, грозящий октябрём.

15 сентября 1926, Крюково


Скоро, скоро станет звездной
Быстро меркнущая твердь.
Ты покоишься над бездной,
Где сгустились мрак и смерть.

Здесь, где пламя бушевало,
Где ворочал камни смерч,
Возле самого провала
Смотришь ты, как замерцала
Огоньком маячным Керчь.

Волны бьются о каменья
С вечной страстью и тоской.
Подожди ещё мгновенье:
Дай испить самозабвенья
Упоительный покой.

6 августа 1926, Коктебель


Лягушиная бухта

Сырой туман сгущается. Пора бы
Спешить домой, где ждёт весёлый ужин.
Но этим видом я обезоружен
И не ушёл отсюда никогда бы.

Чернеют камни, скользкие, как жабы,
Морской прибой с моей душою дружен.
И, рассыпаясь брызгами жемчужин,
Гудит у скал, где копошатся крабы.

Под влагой дремлет мох тёмнозелёный,
С дыханьем гнили смешан запах йода,
И всё омыто пеною солёной.

Здесь в первозданной каменной порфире,
Во мгле пещер готовит мать-природа
Зародыши всего, что будет в мире.

2 ноября 1927, Крюково


Сон царевны

                       Посвящается Наташе Соловьёвой

Жарко натоплено в девичьем тереме,
Утро синеет в окне слюдяном.
Греема пухом лебяжьим и перьями,
             Девочка нежится сном.

Рдеет лампадка, и лик Одигитрии^*)
Кротко чернеет из мглы золотой...
Знать, о царевиче, знать, о Димитрии
             Сон ей приснился святой.

Встань, ненаглядная, в шкуру медвежую
Ножкой нырни восковой.
Брызни на глазки лазурные свежею
             Льдистой водой ключевой.

Ждёт тебя пряник медовый на столике;
Ну же, вставай поскорей.
Видишь, как белые нежные кролики
             К ножке прижались твоей.

Кошку свою покорми шелудивую,
Брось голубям золотого зерна,
Выдь на крыльцо приласкать юродивую:
             Любит царевну она.

Дети уж кличут тебя, запоздалая!
Кинь им серебряный смех...
Что ж не остудит уста твои алые
             Первый порхающий снег?

Выбеги, в шубку закутавшись беличью,
Вскинулась девочка: «Нет, не хочу!
Раньше Димитрию, раньше царевичу
             Вставши, затеплю свечу».


Сергей Соловьёв
1. Цветы и ладан. М., 1907.
2. Апрель. М.: Мусагет, 1910.
3. Цветник царевны. М.: Мусагет, 1913.
4. Возвращение в дом отчий. М., 1915 (на обложке – 1916).
5. Стихотворения 1917–1928. М., Государственный историко-литературный и природный музей-заповедник А.А.Блока, 1999.