Из воспоминаний Николая Шабурова «Памяти друга»
Из воспоминаний Олега Мраморнова «В плену у природы и деревни»

---

      Из воспоминаний Николая Шабурова «Памяти друга»

      С Витей я познакомился тридцать лет назад – весной 1971 г. До этого мы, конечно, виделись – с сентября предыдущего 1970 г. мы оба учились на историческом факультете МГУ, но курс был большой – человек 150 (если не 200), и знакомились друг с другом постепенно. Я «на ощупь» искал единомышленников или, по крайней мере, тех, с кем можно было говорить всё и обо всём. Как раз к первой нашей студенческой весне сложилась компания из восьми человек – четыре девочки (Лариса Сухановская, Оля Забицкая, Марина Дмитриева и Таня Клим) и четыре мальчика (Серёжа Кан, Лёша Зудин, Женя Пицхелаури и я)^*). Нам было не просто весело и хорошо вместе: мы ощущали себя сообществом абсолютно свободных и счастливых людей, каким-то Телемским аббатством в окружающем нас мире несвободы и лжи. Компания была открыта для расширения (к началу второго курса нас было уже 11-12 человек), и в мае или июне Витя стал девятым и сразу оказался общим любимцем. Кто привёл его в компанию? Лёша? Серёжа? Я? Не помню. Помню лишь, как зашёл позаниматься в «аквариум» (библиотеку гуманитарного корпуса). Почти все места были заняты, и я подсел за стол к Славутинскому. Погода была хорошая, заниматься было лень, и мы скоро ушли и довольно долго гуляли и разговаривали... Но сейчас мне кажется, что я подсел к Вите нарочно, что я давно искал случая подружиться с ним. В самом деле, на Витю нельзя было не обратить внимание – столь ярок и своеобычен он был. Примечательна была уже его внешность, чем-то напоминавшая молодого Пастернака^*) – и это при том, что Пастернак был красив, а Славутинского назвать красавцем было трудно: он был невысокого роста, черноволос, очень худ и очень смугл, с большим носом с горбинкой и раздувающимися, когда он волновался, ноздрями. Особенно выразительны были тёмные, часто вспыхивавшие, глаза, длинные, тонкие, нервные пальцы и слегка картавый выговор. В нём сразу чувствовался талант, соединявшийся с необычайной способностью к человеческому общению, постоянной жизнерадостностью и доброжелательностью.
      Мы сразу стали друзьями и, как оказалось, для меня вполне неожиданно, некоторые мои слова вдохновили Витю на написание стихов (да я и не знал до второго курса, что он пишет стихи). В октябре 1971 г. в награду за «доблестный» труд в течение месяца на овощной базе нашему курсу устроили экскурсии – на выбор в Киев или в Ригу и Вильнюс. Впервые наша компания раскололась – несколько человек поехало в Киев, а шестеро – Марина, Таня Клим, Серёжа, Женя, Витя и я – в Прибалтику. Предполагалось, что мы проведём три дня в Риге и день в Вильнюсе. Однако оказалось, что Рижский университет не пожелал предоставить нам ночлег, и всем нескольким десяткам московских студентов предложили провести две или три ночи на вокзале. Тогда десять человек (к нашей шестёрке примкнули три девочки и один мальчик) отделились от большинства, приняв оптимальное решение – в тот же вечер сесть в поезд на Вильнюс, следующим вечером – отправиться назад в Ригу (таким образом, две ночи мы спокойно могли проспать в поезде), и в Риге нам оставалось найти ночлег только на одну ночь: общий отъезд в Москву предполагался вечером на четвёртый день. Время провели очень весело: кроме всего прочего, мы сбежали от неусыпного контроля партийно-комсомольских боссов. Уже в Риге мы случайно встретили своего однокурсника-рижанина, на квартиру к которому пристроили наших девочек, мальчикам же пришлось переночевать в подъезде дома в центре Риги – лестница там, к счастью, была деревянная. А накануне вечером ещё в Вильнюсе мы в каком-то сквере, недалеко от вокзала, распили две-три бутылки сухого вина. Находясь в приподнятом настроении, я предложил тост: «Социалистическая революция в России не удалась, так выпьем же за единственную настоящую революцию – сексуальную». Все посмеялись и выпили, и я забыл об этом случае. Однако месяц спустя Витя подошёл ко мне в Университете и сказал, что он много думал о моих словах и даже написал стихотворение под названием «Любовная лирика». Вот оно:

Меня разрезали потом
на две кровавых половины,
я тошнотворно обнажён
кишками мерзкой сердцевины.

Висят лохматые куски
живого розового мяса,
и кровь струится, как мазки
под кистью дерзкого Пикассо.

Мозг половины головы
кишит бордовыми червями,
и бывших глаз зияют рвы
под рассечёнными бровями.

Кружатся стаи грязных мух
над смрадом почек и печёнок,
из половинок чёрных брюх
летит проглоченный цыплёнок.

Смакуя, пьяный трёт вампир
моё разрубленное сердце;
сзывая ведьм на жуткий пир,
он сыплет в раны горсти перца, –

Кошмарный ужас адских мук!
Иду из полубытия –
рука в кармане полубрюк –
по полужизни полу-Я.

Во мне коварно обнажён
позор порочных извращений;
из тела лезут на рожон
пиявки алчных ощущений.

Во мраке гнилостных утроб
белеют кости дивных ланей...
и пышет гнусное нутро
развратом истинных желаний.

Полулицо, как у шута,
кривится в гаденькой гримасе;
и поп целует полкреста
в полупижаме-полурясе.

Интимный мир – слоёный кекс,
где со времён средневековья
под кремом чувств клокочет секс,
стыдливо названный любовью.

Убийц за каменный забор
сажаем с лживым исступленьем,
убийств естественный отбор
назвав жестоким преступленьем.

Я был наивен, как кристалл,
и хмарь кошмарного фашизма
порой ошибочно считал
плодами фюрерского шиза...

Всмотрись, как в зеркало, в глаза
мои, отчаянный свидетель!
Лишь отраженье мрази зла –
моя кривая добродетель.

Расторгни рук своих кольцо!
Я лгу, хмельная куртизанка!
Моя изнанка – вот лицо!
Лицо – зеркальная изнанка!

Постой! Не надо! Поскорей
сцепи разорванные руки!
Спасём от алчущих зверей
свои истерзанные муки.

Когда твой жаждущий порок
с моим – на миг – соединится,
тогда взлохмаченный пророк
подымет ветхую десницу –

и пропоёт седым козлом:
Смотрите, глупенькие дети –
так отвратительнейшим злом
на свет рождают добродетель.

......................................................
...но рвут кольцо любимых рук!
И вновь: из полубытия
иду – в лохмотьях полубрюк
по полужизни полу-Я.

Ноябрь 1981

      Стихотворение это потрясло меня. Оно полностью соответствовало моим тогдашним вкусам. Кумирами были Блок, ранний Маяковский, Бодлер, Рембо, Верлен, Уитмен – и поэт Славутинкий казался мне продолжением этого ряда^*). Но я сказал Вите, что сексуальная революция предполагает более гармоничное отношение к сексу, – и месяц спустя он принёс другое стихотворение на эту тему:

Любовная лирика II
Сексуальное (Детям до 16 лет читать воспрещается)

Вожделенной негой
сладострастья,
наслажденьем пышущей любви,
жаром огнедышащего счастья
он горел –
любимою обвит.
Был прекрасен
миг соединенья
душ,
порывов,
губ,
сердец и тел, –
обнажённой страсти
откровенья,
недоступный разуму предел.
Сладкоструйным
мёдом обожанья
был насквозь пронизан
каждый нерв;
в лихорадке жгучего дрожанья
был рассудок
так желанно мертв!
Двух – слепых
в безумстве –
эгоизмов
наивысший был апофеоз,
миг забвенья
бед и катаклизмов,
миг забвенья
ужасов и гроз.
Торжество субстанции природы.
Жертвоприношения себя.
Миг земной чарующей свободы:
ты – вне тела,
тело – вне тебя.
...Вожделенной негой сладострастья,
наслажденьем пышущей любви,
жаром огнедышащего счастья
он горел –
любимою обвит.
Бросьте рдеть,
краснеющие девы!
Киньте кельи,
скромные сыны!
Покажитесь,
где вы?
где вы?!
где вы?!!
Вот он я –
исчадье Сатаны!

Декабрь 1971

      В течение последующих нескольких месяцев (до конца второго курса) Витя принёс мне ещё ряд стихов, которые можно назвать политическими. Эти стихи очень точно выражали умонастроение нашего поколения – детей шестидесятников, тех, чьё раннее детство пришлось на хрущевскую оттепель, а взросление совпало с заморозками, превратившимися в лютую стужу. Линией разделения стало тогда отношение к Сталину, чуть позже – отношение к коммунистической идеологии и советской власти. Четыре стихотворения у меня сохранились. [...]
      Одной из главных черт Витиного характера в студенческие годы была лёгкость. С ним было легко. Я не помню ни одного случая, чтобы он на кого-то обиделся или сам кого-нибудь обидел. И он легко шёл на разного рода эскапады и авантюры (в хорошем смысле слова). Летом 1972 г. у нас была археологическая практика в Новгороде. Конечно, мы все не могли не подпасть под обаяние красоты этого города и русской старины в целом. Как-то вечером мы со Славутинским и Сашей Столяровым^*) пошли погулять. Увидели освещённую закатным солнцем Церковь Спаса Нередицы. Нам показалось, что она недалеко, и мы решили дойти до неё. Дорогу нам вскоре преградила река – приток Волхова. Рыбаки переправили нас на лодке. К церкви мы подошли уже в сумерках. Около часа мы провели там, а затем двинулись назад. На реке – ни одной лодки. Хорошо плавать умел только Витя, поэтому нам пришлось повернуть и пойти наугад в потёмках, в ни на чём не основанной надежде «обойти» реку. Вскоре мы наткнулись на другую речку. Она была не широка, и мы решили, что Витя, как лучший среди нас пловец, переплывёт её, держа над водой нашу одежду, а я и Саша поплывём вслед. Я попросил Витю сколько возможно идти вброд, чтобы определить, большое ли расстояние предстоит проплыть. Витя ступил на дно и, к нашему ужасу, скрылся под водой: дно оказалось болотистым и стало засасывать его, так что он сразу наглотался воды и едва не утонул. На берег он выбрался с большим трудом, не потеряв при этом нашей одежды, которая, однако, вся вымокла. Мы посмотрели друг на друга и громко расхохотались. А что нам ещё оставалось? Шансов вернуться до утра у нас не было. Мы остались в одних трусах в кромешной тьме среди какого-то поля. С пением революционных песен мы двинулись вперёд наугад. В конце концов, замерзшие и уставшие, мы забрались в небольшой стожок сена и попытались уснуть, что нам удалось не без труда: было холодно, в голые тела впивались колючки, сено шуршало, и мы боялись, что это ползет гадюка – места там были змеиные. Мы много лет вспоминали это приключение, так же как и другие новгородские эпизоды.
      На третьем курсе мы часто общались с Витей вдвоём. Он, хотя и специализировался по американской истории, всё более интересовался историей русской. Он стал посещать факультатив, который читал на нашем факультете Натан Эйдельман, и уговаривал меня также посещать его. Но проблемы русской истории 18–19 вв. мне тогда были чужды, и я не последовал совету Славутинского, о чём до сих пор сожалею. Мы много спорили о политике, литературе, даже философии. Витя как-то прочитал мне свою небольшую рукопись, которая называлась «О том, что человек ни в чём не виновен, и о том, что человек ни в чём не оправдан». В ней доказывалось отсутствие свободы воли у человека и, следовательно, невозможность каких-либо моральных оценок. Помню, аргументы были убедительны, но соглашаться с ними не хотелось.
      Большим ударом для нашей компании была эмиграция Сергея Кана в США в начале марта 1974 г. Он был «душой» компании, и его отъезд явился началом её конца. Вскоре возникли внутренние раздоры в связи с романами и изменами. Славутинский оказался в центре этих раздоров. Он никогда не был тем, кого называют бабником, но благодаря своему артистизму и обаянию всегда имел успех у женщин. Компания не разрушилась, но её прорезали многочисленные трещины.
      Конечно, мы обсуждали с Витей отъезд Кана, с которым он был особенно близок. Он, как и мы все, не осуждал Сергея, но для себя считал эмиграцию абсолютно неприемлемой. В отличии от Кана, Славутинский не отождествлял страну и режим. К советской власти он всегда относился непримиримо, но страну – Россию – любил всё сильнее неказённой «лермонтовской» любовью. [...]


      Из воспоминаний Олега Мраморнова «В плену у природы и деревни»

      [...] Студенты-историки и филологи МГУ вместе проходили военную подготовку в старом здании университета на Моховой, в подвалах журфака. С военной кафедры, где молодые гуманитарии начала семидесятых годов с грехом и смехом пополам должны были обучаться азам военной грамоты, я и помню Виталия Славутинского.
      Курили на лестнице, кивали при встречах. Витя учился на историческом факультете, я – на филфаке (на параллельных курсах). Наши филологи Гасан Гусейнов, Саша Садецкий были своими в «исторической» компании. Там – и историк Витя. Он обращал на себя внимание индусской смуглости внешностью, несовпадением субтильной фигурки с рыкающим, зычным басом и с напористой манерой держаться: у него с ранней молодости наблюдались решительные жесты и интонации. Был демократичен, не причислял себя к какой-то кучке золотой молодёжи, к каковой вообще-то принадлежал на правах выходца из элитной московской прослойки. Иные задирали носы, а Витя – нет.
      В 1974 году нас определили на двухмесячные военные сборы во Владимирскую область, и тут я познакомился с Витей ближе, ибо он оказался в одном взводе с моим близким приятелем по филфаку Глебом Анищенко. У Глеба на первом месте стояло гусарство, он обожал декабристов и Александровскую эпоху. Вите эта нота была близка благодаря его занятиям Чаадаевым. Тягу к приключению, к лёгкой авантюре Витя сохранял и потом. Из наших предпочтений золотого века русской поэзии шёл культ дружества. Витя умел дружить. В одном стихотворном опусе Глеб, помню, советовал Вите украсть цыганку из табора. На то имелись основания – Витя, как и подобает поэту-гусару, был влюбчив, но как истинный гусар выходил сухим из воды. После военных сборов мы несколько раз встречались за дружеским столом в Москве, в писательской квартире Витиного отца, на высоком этаже Калининского проспекта. Шёл последний год нашего обучения, надо было писать диплом и сдавать госэкзамены... [...]


      Виталий Славутинский. Проснуться в детстве. М.: РГГУ, 2002.