Таёжные страхи

За окном нехорошая ночь,
Под окном недоброе чую.
Там злодеи с ножом ночуют,
А я крикнуть не в силах: «Прочь!»

Я один в зимовейке живу.
И мой страх – это бред наяву.

А вокруг – тайга да тайга
Да сибирские наши снега.
За окном недоброе чую,
Под окном злые волки ночуют.

А я крикнуть не в силах: «Прочь!»
За окном – разбойная ночь.

Чу! Завыли проклятые звери.
Знать, учуяли кровь они.
Так и прыгают. Мечут огни.
Так и рвутся в дощатые двери!

Ух! Не то... Это бред наяву.
Я один в зимовье живу.

А тайга за окном молчит.
Не шелохнет, не дрогнет она.
Ей всё чудится: скоро весна
Вот примчит, вот примчит.

А вокруг – тайга да тайга
Да сибирские наши снега!

1922, Иркутск


Снег хлопьями весь день валил густыми
И скатертью разлёгся по горам.
Седой Байкал в сыром осеннем дыме
Несёт валы, как дань к моим ногам.

А вдалеке, где чайки пеной плещут
И где туман сгрудился в облака,
Заныл култук^*), и волны дико хлещут
В гранитные отвесные бока.

Лишь я один, прислушиваясь к буре,
Приветствую и этот вой и визг.
Стою застыв, глаза на миг зажмурив,
Там – на скале – в пыли холодных брызг.

1922, Иркутск


Вещее

Дань вещим снам я приготовил,
Встречал метелицу в полях.
Хотел певать – застыл на слове,
Хотел кричать – но сгинул страх.

Ушёл к отцовскому порогу –
Брожу в родительском краю
И вижу зимнюю дорогу
И тундру снежную мою.

И там по мшистым кочкам прыгал,
Взял посох в руки – и айда!
Кормился чёрствою ковригой,
Искал любви я, как всегда.

И вот нашёл!.. Нет, я не сгинул
Звездой падучей средь людей.
И люди верят мне, как сыну, –
Я к ним стал проще, стал добрей.

1922, Иркутск


Московский тракт

Не звенит по сёлам семивёрстным
Зычный окрик пьяных почтарей...
Старый тракт задумчивым и чёрствым
Бобылём прилёг у пустырей.

За иркутской старою заставой,
У Московских брошенных ворот,
Прежний путь – разбойный и кровавый –
Дни свои бесславно доживёт.

Не пройдёт бродягой в Заангарье
Из тюрьмы сбежавший арестант
Подышать в тайге весенней гарью
Средь оравы шалых каторжан.

Не настигнет лёгкой кошевою
На пути кошовник богача,
Не задушит петлей роковою
Проходимца в полночь сгоряча.

И не встанут больше при дороге
Сторожить обозы варнаки.
…Только где ж этапы, и остроги,
И с двуглавым коршуном станки?

В захолустье и глуши убогой
В ночь злодей не свистнет за избой.
Пропадай, опальная дорога
И сибирской вольницы разбой!

Проскакало прежнее на тройке
С золочёной писаной дугой.
Гулеваны, ямщики, попойки,
Эх, не вам ли петь за упокой?

Я любил сказания былые
Трактовых буянов-почтарей.
Но не жду возврата старины я,
Поножовщины у пустырей.

Поглядеть бы из углов медвежьих,
Убедиться бы воочью – как
По-иному молодой проезжий
Оживил заброшенный мой тракт!

1923, Иркутск


Думы

У самого моря – Байкальского моря
На скалах заснула тайга.
Там дом мой далёкий, у самого взморья,
Теперь пеленают снега.

И чудится мне, что байкальские ветры,
И скалы, и дом, и снега
Кивают мне издали, шлют мне приветы,
И машет мне шапкой тайга.

1925


Первый ссыльный
Сибирская легенда

Давным-давно убит последыш царский
(Звать Дмитрием-царевичем его),
Чтоб колокол ослушно и бунтарски
Звал углицкий народ на торжество.

До вечера текли слова и думы
О вольности – её же бог спаси!
Но бог молчал, лишь колокол угрюмо
Напоминал о вече на Руси.

– Пристойно ли ему звонить соборно? –
Испуганный боярин вопрошал. –
Пристойно ли?.. – И с руганью отборной
Боярина убили наповал.

Гремучий зык, сполошный зык набата
Заголосил горючею вдовой:
«Где времечко вольготное, что свято
Бывалою свободой вечевой?»

Был суд в Москве. На площади судачит
Тьма-тьмущая народищу и войск.
Но колокол опальный и варначий
Пожаловали ссылкою в Тобольск.

На сходбище, на людном и крамольном,
Он, как живой, качнулся и поник;
Чтоб не было повадно колокольням,
Его секли и вырвали язык.

Секли кнутом и вырезали ухо.
Сам государь изволил наплевать
На колокол за царского Митюху:
Мол, колокол – ослушник-де и тать.

Без языка он дрогнул зыбкой медью:
«Прости-прощай, и вольность, и народ.
Добро, ужо и в ссылке не замедлю
О воле спеть, лишь волюшка придёт!»

Прошла пора, и вече онемело.
Не ладно ты удумал, государь...
Тот колокол такой беды наделал –
Перепугал, переполошил старь.

В последний раз он звоном замогильным
На вече звал – из городов и сёл, –
И первым был, кто каторжным и ссыльным
Путь проторил и в Нерчинск, и в Тобол!

1925


Краснобай
Песня

Мой дедун, мой ворчун, помер краснобаем,
Что он пел, напевал, – чуем, да не знаем.

Старый хрыч, старый друг, старый краснобай,
Ты был сед, ты был мудр, – седоусый, чай?

Седоусый ты мой, седоусый, старый, –
Не гулял ты в лесах с нынешней гитарой.

Гулеван ты такой, старый, да не хмурый, –
Ты бродяжил в степи с песней да бандурой.

Бандурист, бандури, да на лад на звонкий, –
Сторона ль ты моя, сторонись к сторонке!

Седоусый запел, затужил, забаял,
И бандура поёт думы краснобая.

На чужой стороне, на Сибири дальной,
Бредил мой бандурист сказочной Украйной,

Только думы не те, не казачьи стали.
Думы, думы мои, песенные стаи!

В них – то степь загрустит, то река застонет,
То ямщик запоёт – ржут и мечут кони.

В них и девка слезой обмывает очи,
И бродяга свой нож на дороге точит.

Иль как вдруг зарычит у Шаманских у скал
Черногрудый старик, чёрно-бурый Байкал…

Да затих краснобай, да леса замолкли.
Только ночью кругом завывают волки.

Сиротой сиротей, старая бандура.
Разве взять мне тебя да сыграть бы сдуру?

Бандурист мой заснул в домовине узкой,
У байкальских долин, в стороне Иркутской…

Взял бандуру тут я, думы напевая.
С этих пор и меня чтут за краснобая!

1925


Москве

Я, на тебя восторженно любуясь,
Не узнаю берложного себя.
У стен Кремля, у многолюдных улиц
Хватаю жизнь так жадно и любя.

Не ты ль меня, смеясь, заворожила
И вырвала, как зверя, из берлог,
Да так, что я одуматься не смог,
Как шум Тверской запенился по жилам.

Я по твоим забытым закоулкам
И по садам бродяжил и плутал...
Недаром же учился я прогулкам
У берегов, где плещется Байкал.

Пусть чудится мне даль родного края –
Тайга, пустырь, утёсы, ямщики,
Но звон и звяк нарядного трамвая
Слышней, чем шум отеческой реки.

1925


Быль и небыль
Из сибирских сказаний

I

В старину б гулять мне удальцом –
На большой дороге встать с дубиной,
Поджидать обозы, – и потом
Пировать с разгульною дружиной.

На гульбе товарищам лихим
Складно б петь тюремные былины,
По ночам нашёптывая им
Про любовь красавицы дивчины.

У меня такой злодейский свист! –
Мне лишь стать разбойным атаманом, –
Задрожит от муки каждый лист.
Встанут волосы седым бурьяном.

Пусть и я – зверюга и злодей,
Пусть любил набеги и попойки,
От меня б не скрылся богатей
На любой на выхоленной тройке.

Что же я? – ни удали, ни сил,
И такой бедняга-замухрышка,
Но в душе я что-то затаил,
Как бы нож родительский под мышкой.

Затаил я песенный разгул
И вражду заядлую к богатым.
Это им я песню затянул,
Чтоб пугать их кованым булатом.

II

У меня ж – разбойная родня!
На большой дороге проживала.
Стерегла средь ночи и средь дня
Богачей пузатых у Байкала.

У неё гостили варнаки,
Пили чай и сусло каторжане,
Во дворах – таились сундуки,
За избой – ворованные сани.

Не к лицу – разгульное добро,
Не к лицу – издёвка над купчиной:
«Подавай, брюхастый, серебро!» –
И купец ей кланялся с повинной.

III

Вот и вся ты – каторжная быль!
О тебе поёт родному люду
Мой дедун – бродяга и бобыль,
Бородач, гуляющий повсюду.

Это он, а с ним ямщик-почтарь, –
О родне кровавой напевая,
Разбудил седеющую старь
На груди родительского края.

Не бывать дремучей старине,
Не вернуть кандального разбоя…
Свежий дух гуляет по стране, –
Молодечество сулит другое!

1925–1926


Золотоносная речка
Песенка

Ты пойдёшь по тропе
В падь Большие Коты.
А навстречу тебе
Облепихи кусты.

Там изюбрь и сохатый –
Заповедник зверей.
Приискатель с лопатой
Забредает в ручей, –

Ясноглазый, как леший,
Бородатый до глаз.
Перед ним ты опешил, –
Он пригож без прикрас!

А по дну светлой речки,
Среди гальки, в песке,
Самородки, что свечки,
Просверкнут налегке.

1933


Родовые черты

Я приплыл на Илим –
Давних предков гнездовье –
И склонился пред ним,
Пред судьбой его вдовьей.

Среди тамошних скал,
Что других непокорней,
Ненароком сыскал
Родословные корни.

Родовые черты, –
Никуда их не денешь!
Те же губы и рты,
Тот же взгляд и движенье.

Поворот головы,
Та же братняя поступь.
Вот они каковы –
И такого же росту.

Вот она – «родова»!..
Через столько столетий,
Что и вспомнишь едва, –
Одного корня дети!

От Оби до Читы,
На былом бездорожье,
Родовые черты,
Вы мне стали дороже!

1964


Петушок

Петушок на крыше дачи
Озирает высоту,
Смотрит вестником удачи,
Как дозорный на посту.

А хозяин домовито
Ладит свой клочок земли.
Им гнездо уютно свито
Для себя и для семьи.

Петушок – он караулит
Всю усадьбу день и ночь:
Огород, сарайчик, ульи –
И уже ему невмочь.

Улететь бы... да не может:
Деревянный он, увы.
Ну, а чувствует он всё же
Ровно так же, как и вы.

Не стоять бы на дозоре,
А увидеть белый свет.
У него тоска во взоре:
«Улететь... да мочи нет!»

1976


Вековая листвень
Наземь полегла.
Ветер, песню вызвень,
Сгинь, ночная мгла!

Лиственница пала,
Рухнув тяжело.
Потаёжным палом
Хвою обожгло.

Листвень – мне землячка,
Век твой позади.
Ветер, ты поплачь-ка,
Горем изойди!

Не напрасно речь я
Вслух о том веду.
Так и человечья
Доля на виду...

Листвень – друг сибирский,
Чей удел высок, –
Пала богатырски,
Свой отживши срок.

1977


Соболиный мех

Не пушнина, а пышнина,
Соболиный мех.
Так он слыл в Руси былинной,
На устах у всех.

По собольей шкурке дунешь –
Пробежит волна.
Раз увидишь – не забудешь.
Тем казна сильна.

Было так в Руси Московской;
Слыл валютой он.
Пан увидит: «Матка бозка!
То ж не мех, а – сон!..»

И другие европейцы
Тоже без ума,
Всего света ротозейцы, –
Азия сама!

За моря хвосты собольи –
Сорок сороков
Уплывали боле, боле
Дольше трёх веков...

Говорилось: бровь соболья, –
Лучшей нет хвалы.
Из тайги от Притоболья,
Из ангарской мглы.

Самый лучший – баргузинский
Да илимский слыл.
Шёлк китайский, сарацинский
С ним сравнять нет сил.

По собольей шкурке дунешь,
Ахнешь – будь здоров!
Для Груняши или Дуни –
Лучше нет даров.

Не пушнина, а пышнина,
Соболиный мех.
Так он слыл в Руси былинной,
На устах у всех!

1982


Михаил Скуратов.
Избранное. М.: Художественная литература, 1985.