Содержание

«Он тащит солнце на плече...»
«Замолкнут последние вьюги...»
«Сыплет снег и днём и ночью...»
«Наше счастье, как зимняя радуга...»
«Всё те же снега Аввакумова века...»
«В закрытой выработке, в шахте...»
Камея
«Я – Архимед, ловящий на песке...»
Поэту
«Я, как Ной, над морской волною...»
«Бог был ещё ребёнком, и украдкой...»
«Он сменит без людей, без книг...»
Лиловый мёд
«Мои дворцы хрустальные...»
«С моей тоской, сугубо личной...»
Мак
«Замшелого камня на свежем изломе...»
Перевод с английского
Фортинбрас
Инструмент
Пень
40°
Память
Мой архив
Ивы
Лунная ночь
«Свяжите мне фуфайку...»
Живопись
«Стихи – это боль, и защита от боли...»
«Коктебель невелик. Он родился из книг...»


 
 

Он тащит солнце на плече
Дорогой пыльной.
И пыль качается в луче
Бессильно.

И, вытирая потный лоб,
Дойдя до дома,
Он сбросит солнце, точно сноп
Соломы.

[Конец 30-х]


Замолкнут последние вьюги,
И, путь открывая весне,
Ты югом нагретые руки
Протянешь на север ко мне.

С весьма озабоченным видом,
Особо наглядным с земли,
На небе рисунки Эвклида
Выписывают журавли.

И, мокрою тучей стирая
Летящие вдаль чертежи,
Всё небо от края до края
Затягивают дожди.



Сыплет снег и днём и ночью,
Это, верно, строгий бог
Старых рукописей клочья
Выметает за порог.

Всё, в чём он разочарован –
Ворох песен и стихов –
Увлечён работой новой,
Он сметает с облаков.



Наше счастье, как зимняя радуга
После тяжести туч снеговых,
Прояснившимся небом обрадует
Тех, кто смеет остаться в живых.

Хоть на час, но бенгальским, огненным
Загорится среди снегов
На краях ветрами разогнанных,
Распахнувшихся облаков.



Всё те же снега Аввакумова века.
Всё та же раскольничья злая тайга,
Где днём и с огнём не найдёшь человека,
Не то чтобы друга, а даже врага.



В закрытой выработке, в шахте,
Горю остатками угля.
Здесь смертный дух, здесь смертью пахнет
И задыхается земля.

Последние истлеют крепи,
И рухнет небо мертвеца.
И, рассыпаясь в пыль и пепел,
Я домечтаю до конца.

Я быть хочу тебя моложе.
Пока ещё могу дышать.
Моя шагреневая кожа –
Моя усталая душа.


Камея

На склоне гор, на склоне лет
Я выбил в камне твой портрет.
Кирка и обух топора
Надёжней хрупкого пера.

В страну морозов и мужчин
И преждевременных морщин
Я вызвал женские черты
Со всем отчаяньем тщеты.

Скалу с твоею головой
Я вправил в перстень снеговой,
И, чтоб не мучила тоска,
Я спрятал перстень в облака.



Я – Архимед, ловящий на песке
Стремительную тень воображенья.
На смятом, на изорванном листке
Последнее черчу стихотворенье.

Я – Архимед, не отведу я глаз
От смутных строф решенья теоремы.
Минута жизни в мой последний час –
Ещё строка слагаемой поэмы.

Я знаю сам, что это – не игра,
Что это – смерть. Но самой жизни ради
Я – Архимед, не выроню пера,
Не скомкаю развёрнутой тетради.


Поэту

В моём, ещё недавнем прошлом,
На солнце камни раскаля,
Босые, пыльные подошвы
Палила мне моя земля.

И я стонал в клещах мороза,
Что ногти с мясом вырвал мне,
Рукой обламывал я слёзы,
И это было не во сне.

Там я в сравнениях избитых
Искал избитых правоту,
Там самый день был средством пыток,
Что применяются в аду.

Я мял в ладонях, полных страха,
Седые потные виски,
Моя солёная рубаха
Лёгко ломалась на куски.

Я ел, как зверь, рыча над пищей.
Казался чудом из чудес
Листок простой бумаги писчей,
С небес слетевший в тёмный лес.

Я пил, как зверь, лакая воду,
Мочил отросшие усы.
Я жил не месяцем, не годом,
Я жить решался на часы.

И каждый вечер, в удивленье,
Что до сих пор ещё живой,
Я повторял стихотворенья
И снова слышал голос твой.

И я шептал их, как молитвы,
Их почитал живой водой,
И образком, хранящим в битве,
И путеводною звездой.

Они единственною связью
С иною жизнью были там,
Где мир душил житейской грязью
И смерть ходила по пятам.

И средь магического хода
Сравнений, образов и слов
Взыскующая нас природа
Кричала изо всех углов,

Что, отродясь не быв жестокой,
Успокоенью моему
Она ещё назначит сроки,
Когда всю правду я пойму.

И я хвалил себя за память,
Что пронесла через года
Сквозь жгучий камень, вьюги заметь
И власть всевидящего льда

Твоё спасительное слово,
Простор душевной чистоты,
Где строчка каждая – основа,
Опора жизни и мечты.

Вот потому-то средь притворства
И растлевающего зла
И сердце всё ещё не чёрство,
И кровь моя ещё тепла.



Я, как Ной, над морской волною
Голубей кидаю вперёд,
И пустынною белой страною
Начинается их полёт,

Но опутаны сетью снега
Ослабевшие крылья птиц,
Леденеют борта ковчега
У последних моих границ.

Нет путей кораблю обратно,
Он закован навек во льду,
Сквозь метель к моему Арарату,
Задыхаясь, по льду иду.



Бог был ещё ребёнком, и украдкой
От взрослых он выдумывал тайгу:
Он рисовал её в своей тетрадке,
Чертил пером деревья на снегу,

Он в разные цвета раскрашивал туманы,
Весь мир был полон ясной чистоты,
Он знать не знал, что есть другие страны,
Где этих красок может не хватить.

Он так немного вылепил предметов:
Три дерева, скалу и несколько пичуг.
Река и горные непрочные рассветы –
Изделье тех же неумелых рук.

Уже не здесь, уже как мастер взрослый,
Он листья вырезал, он камни обтесал,
Он виноградные везде развесил гроздья,
И лучших птиц он поселил в леса.

И, надоевшее таёжное творенье
Небрежно снегом закидав,
Ушёл варить лимонное варенье
В приморских расписных садах.

Он был жесток, как все жестоки дети:
Нам жить велел на этом детском свете.



Он сменит без людей, без книг,
Одной природе веря,
Свой человеческий язык
На междометья зверя.

Руками выроет ночлег
В хрустящих листьях шалых
Тот одичалый человек,
Интеллигент бывалый.

И выступающим ребром
Натягивая кожу,
Различья меж добром и злом
Определить не может.

Но вдруг, умывшись на заре
Водою ключевою,
Поднимет очи он горе
И, точно волк, завоет...


Лиловый мёд

Упадёт моя тоска
Как шиповник спелый,
С тонкой веточки стиха,
Чуть заледенелой.

На хрустальный, жёсткий снег
Брызнут капли сока,
Улыбнётся человек,
Путник одинокий.

И, мешая грязный пот
С чистотой слезинки,
Осторожно соберёт
Крашеные льдинки.

Он сосёт лиловый мёд
Этой терпкой сласти,
И кривит иссохший рот
Судорога счастья.



Мои дворцы хрустальные,
Мои дороги дальние,
Лиловые снега...

Мои побаски вольные,
Мои стихи крамольные
И слёзы – жемчуга.

Безлюдные, холодные
Урочища бесплодные,
Безвыходные льды,

Где людям среди лиственниц
Не поиск нужен истины,
А поиски еды,

Где мимо голых лиственниц
Молиться Богу истово
Безбожники идут.

Больные, бестолковые
С лопатами совковыми
Шеренгами встают...

Рядясь в плащи немаркие,
С немецкими овчарками
Гуляют пастухи.

Кружится заметь вьюжная,
И кажутся ненужными
Стихи...



С моей тоской, сугубо личной,
Ищу напрасно у резца,
У мастерства поры античной
Для подражанья образца.

Античность – это только схема,
Сто тысяч раз одно и то ж.
И не вместит больную тему
Её безжизненный чертёж.

И не живёт в её канонах
Земная смертная тоска,
И даже скорбь Лаокоона
Ленива и неглубока.

Архитектуры украшенье,
Деталь дорических колонн –
Людских надежд, людских крушений
Чуждающийся Аполлон.

Лишь достоверностью страданья
В красноречивой немоте
Способно быть живым преданье
И путь указывать мечте.


Мак

Пальцами я отодвинул
Багровые лепестки,
Чёрное сердце вынул,
Сжал в ладоней тиски.

Вращаю мои ладони,
Как жёсткие жернова,
И падают с тихим стоном
Капельками слова.

Мне старики шептали:
Горя людского знак
Этот цветок печали –
Русский кровавый мак.

Это моя эмблема –
Выбранный мною герб –
Личная моя тема
В тенях приречных верб...



Замшелого камня на свежем изломе
Сверкнувшая вдруг белизна...
Пылает заката сухая солома,
Ручей откровенен до дна.

И дыбятся горы, и кажется странным
Журчанье подземных ключей
И то, что не всё здесь живёт безымянным,
Что имя имеет ручей.

Что он занесён на столичные карты,
Что кто-то пораньше, чем я,
Склонялся здесь в авторском неком азарте
Над чёрным узором ручья.

И что узловатые, жёлтые горы
Слезили глаза и ему,
И с ними он вёл, как и я, разговоры
Про горную Колыму.


Перевод с английского

В староверском дому я читаю Шекспира.
Толкованье улыбок, угрозы судьбе.
И стиху откликается эхо Псалтыри
В почерневшей, продымленной, тёмной избе.

Я читаю стихи нараспев, как молитвы.
Дочь хозяина слушает, молча крестясь
На английские страсти, что ещё не забыты
И в избе беспоповца гостят.

Гонерилье осталась изба на Кубани.
Незамужняя дочь разожгла камелёк.
Тут же сушат бельё и готовится баня.
На дворе леденеют туши кабаньи...

Облака, как верблюды, качают горбами
Над спокойной, над датской землёй.


Фортинбрас

Ходят взад-вперёд дозоры,
Не сводя солдатских глаз
С дальних спален Эльсинора,
Где ночует Фортинбрас.

Здесь фамильные портреты,
Притушив тяжёлый взгляд,
Поздней ночью с датским ветром
Об убийстве говорят.

В спальне тихо скалит зубы
Победитель Фортинбрас
И суёт усы и губы
В ледяной прозрачный квас.

Он достиг заветной цели,
Всё пред ним склонилось ниц,
И на смертных спят постелях
Восемь действующих лиц.

Он не верит даже страже,
Сам выходит на балкон,
И готов с любым миражем
Завести беседу он.

Он не будет слушать глупых
Увещаний мертвеца,
Что ему наследство трупов,
Страсти сына и отца?

Что ему цветы Офелий,
Преступления Гертруд?
Что ему тот еле-еле
Сохранивший череп шут?

Он не будет звать актёров,
Чтоб решить загадку ту,
То волнение, в котором
Скрыла жизнь свою тщету.

Больше нет ни планов адских,
Ни высоких скорбных дум.
Всё спокойно в царстве Датском,
Равнодушен моря шум.

Ходят взад-вперёд солдаты,
В замке тишь и благодать.
Он отстёгивает латы,
Опускаясь на кровать.


Инструмент

До чего же примитивен
Инструмент нехитрый наш:
Десть бумаги в десять гривен,
Торопливый карандаш –
Вот и всё, что людям нужно,
Чтобы выстроить любой
Замок, истинно воздушный,
Над житейскою судьбой.
Всё, что Данту было надо
Для постройки тех ворот,
Что ведут к воронке ада,
Упирающейся в лёд.


Пень

Эти россказни среза,
Биографию пня
Прочитало железо,
Что в руках у меня.

Это – свиток свершений
Заполярной судьбы,
Это – карта мишени
Для учебной стрельбы.

Слишком перечень краток
Наслоений годов,
Где тепла отпечаток
И следы холодов.

Перемят и закручен
Твой дневник путевой,
Скрытый ворохом сучьев,
Порыжелой травой...

Будто скатана в трубку
Повесть лет временных
В том лесу после рубки
Среди сказок лесных.


40°

Хлебнувшие сонного зелья,
Давно улеглись в гамаки
И крепко в уснувшем ущелье
Крестовые спят пауки.

Журча, изменил выраженье
Ручья ослабевший басок,
И бабочки в изнеможенье
Ложатся плашмя на песок.

И с ними в одной же компаньи,
Балдея от банной жары,
Теряя остатки сознанья,
Прижались к земле комары.

И съёжились жёлтенькой астры
Тряпичные лепестки.
Но льдины – куски алебастра,
Нетающие куски...

А я по таёжной привычке
Смородинный корень курю
И чиркаю, чиркаю спички
И сам с собой говорю...


Память

Если ты владел умело
Топором или пилой,
Остаётся в мышцах тела
Память радости былой.

То, что некогда зубрила
Осторожная рука,
Удержавшая зубило
Под ударом молотка,

Вновь почти без напряженья
Обретает каждый раз
Равновесие движенья
Без распоряженья глаз.

Это умное уменье,
Эти навыки труда
В нашем теле, без сомненья,
Затаились навсегда.

Сколько в жизни нашей смыто
Мощною рекой времён
Разноцветных пятен быта,
Добрых дел и злых имён.

Мозг не помнит, мозг не может,
Не старается сберечь
То, что знают мышцы, кожа,
Память пальцев, память плеч.

Эти точные движенья,
Позабытые давно, –
Как поток стихотворенья,
Что на память прочтено.

1957


Мой архив

Рукописи – берёста,
Камни – черновики.
Буквы крупного роста
На берегу реки.

Мне не нужна бумага.
Вместо неё – леса.
Их не пугает влага:
Слёзы, дожди, роса.

Дерево держит строки:
Жёлтый крутой затёс,
Залитый светлым соком
Клейких горючих слёз.

Вот надёжно укрытый
Склад моего сырья,
Птицами позабытый,
Спрятанный от зверья.

1957


Ивы

Деревья надышались пылью
И поднимают шум чуть свет.
Лететь? На это нужны крылья,
А крыльев у деревьев нет,

Лишь плащ зелёный, запылённый
У каждой ивы на руке,
Пока дорогой раскалённой
Деревья движутся к реке.

И, опускаясь на колени,
Речную воду жадно пьют.
И сами жадно ищут тени,
Приют на несколько минут.

Их листья скрючены и ломки,
Они качают головой,
Остановясь на самой кромке,
На линии береговой...

1958


Лунная ночь

Вода сверкает как стеклярус,
Гремит, качается, и вот –
Как нож, втыкают в небо парус,
И лодка по морю плывёт.

Нам не узнать при лунном свете,
Где небеса и где вода.
Куда закидывают сети,
Куда заводят невода.

Стекают с пальцев капли ртути.
И звёзды, будто поплавки,
Ныряют средь вечерней мути
За полсажени от руки.

Я в море лодкой обозначу
Светящуюся борозду
И вместо рыбы наудачу
Из моря вытащу звезду.

1958


Свяжите мне фуфайку
Из пуха тополей
Белее белой лайки
И севера белей,

Белее света даже
В асфальтовом дворе, –
Из этой светлой пряжи,
Кручённой на жаре.

Волокон и событий
Начала и концы
Разматывают нити
Ребята-мудрецы.

Обрывками капрона
Усеяна земля,
Как и во время оно,
Седеют тополя.

Растрёпанной кудели
Дымятся вороха,
Как след былой метели,
Пригодный для стиха.

Свяжите мне фуфайку
Из пуха тополей,
Белее белой лайки
И севера белей.

1962


Живопись

Портрет – это спор, диспут,
Не жалоба, а диалог.
Сраженье двух разных истин,
Боренье кистей и строк.

Потоком, где рифмы – краски,
Где каждый Малявин – Шопен,
Где страсть, не боясь огласки,
Разрушила чей-то плен.

В сравненье с любым пейзажем,
Где исповедь – в тишине,
В портрете варятся заживо,
На странной горят войне.

Портрет – это спор с героем,
Разгадка его лица.
Спор кажется нам игрою,
А кисть – тяжелей свинца.

Уже кистенём, не кистью
С размаха художник бьёт.
Сраженье двух разных истин.
Двух судеб холодный пот.

В другую, чужую душу,
В мучительство суеты
Художник на час погружен,
В чужие чьи-то черты.

Кому этот час на пользу?
Художнику ли? Холсту?
Герою холста? Не бойся
Шагнуть в темноту, в прямоту.

И ночью, прогнав улыбку,
С холстом один на один,
Он ищет свою ошибку
И свет или след седин.

Портрет это или маска –
Не знает никто, пока
Своё не сказала краска
У выбеленного виска.

1967


Л.Т.

Стихи – это боль, и защита от боли,
И – если возможно! – игра.
Бубенчики пляшут зимой в чистом поле,
На кончике пляшут пера.

Стихи – это боль и целительный пластырь,
Каким утишается боль,
Каким утешает мгновенно лекарство –
Его чудодейственна роль.

Стихи – это боль, это скорая помощь,
Чужие, свои – всё равно,
Аптекарь шагает от дома до дома,
Под каждое ходит окно.

Стихи – это тот дополнительный градус
Любых человечьих страстей,
Каким накаляется проза на радость
Хранителей детских затей.

Рецептом ли модным, рецептом старинным
Фармакологических книг,
Стихи – как таблетка нитроглицерина,
Положенная под язык.

Среди всевозможных разрывов и бедствий
С облаткой дежурит поэт.
Стихи – это просто подручное средство,
Индивидуальный пакет.

1973


Коктебель невелик. Он родился из книг,
Из проложенной лоции к счастью.
Кормчий Кафы поймал ослепительный миг
И причалил, ломая ненастье.

Он направил корабль по весенней луне,
Уловив силуэт Карадага,
Он направил корабль по осенней волне
С безмятежной, бесстрастной отвагой.

Этот профиль луны на земле засечён
При создании нашей планеты,
Магматическим взрывом в науку включён,
И на лоции пойман, и людям вручён,
Словно дар фантазёра-поэта.

Пусть потом за спиной и бурлит океан
И волнуется нетерпеливо, –
Гаснет боль от телесных, душевных ли ран
В этом ярко-зелёном заливе.

И пускай на Луне уж давно луноход,
А не снасть генуэзского брига,
И в историю вложен ракетный полёт –
Космографии новая книга, –

Никогда, никогда не забудет земля,
Что тогда, в штормовую погоду,
Лишь по лунному профилю ход корабля
Он привёл в эту малую воду.

1974


Варлам Шаламов
Стихотворения. М.: Советский писатель, 1988.
Колымские тетради. М.: Вёрсты, 1994.