Поэзия Московского Университета от Ломоносова и до ...

Кредо

Я хочу быть самим собой.
Если нос у меня – картофель,
С какой же стати гнусить как гобой
И корчить римский профиль?
Я молод. Так. Ну и что ж?
К философии я не падок.
Зачем же мне делать вид, что нож
Торчит у меня меж лопаток?
Говорят, что это придёт,
А не придёт – не надо.
Не глупо ли, правда, принимать йод,
Если хочется шоколада?
Я молод и жаден как волк,
В моём теле ни грамма жиру.
В женской ласке, как в водах Волг,
Я всего себя растранжирю.
Мне себя не стыдно ничуть,
Я хочу быть самим собою:
Звонами детскости бьёт моя грудь,
И я дам ему ширь – бою.
Нет, не Байрон я, не иной,
Никакой и никак не избранник;
Никогда ничему я не был виной,
Ни в каких не изранен бранях;
Не сосёт меня ни змея,
Ни тоска, ни другая живность –
И пускай говорят: «Наивность».
Хоть наивность – зато моя.

<1918>

Юность

Вылетишь утром на воз-дух,
Ветром целуя жен-щин, –
Смех, как ядрёный жем-чуг,
Прыгает в зубы, в ноз-дри...

Что бы это тако-е?
Кажется, нет причи-ны:
Небо прилизано чинно,
Море тоже в покое.

Слил аккуратно лужи
Дождик позавчерашний;
Девять часов на башне –
Гусеницы на службу;

А у меня в подъязычьи
Что-то сыплет горохом,
Так что лёгкие зычно
Лаем взрываются в хохот...

Слушай, брось, да полно!
Но ни черта не сделать:
Смех золотой, спелый,
Сытный такой да полный.

Сколько смешного на свете:
Вот, например, «капуста»...
Надо подумать о грустном,
Только чего бы наметить?

Могут пробраться в погреб
Завтра чумные крысы.
Я буду тоже лысым.
Некогда сгибли обры...

Где-то в Норвегии флагман...
И вдруг опять: «капуста!»
Чертовщина! Как вкусно
Так грохотать диафрагмой!

Смех золотого разли-ва,
Пенистый, отлич-ный.
Tсc... брось: ну разве прилично
Этаким быть счастливым?

1918

Красное манто

Зацелованная мадонна,
Что мне делать с этой любовью?
Как забыть душе обречённой
Сытный запах меха и брови;
Как привыкнуть, что вас ласкали
И что буквы на этом сердечке,
Что на вас отыщешь едва ли
Нецелованное местечко.
А вот мне так совсем не осталось
Ни миллиметра вашей кожи
(Манто моей кровью ало,
Словно зори за день погожий).
Но, наркоза любви невольник,
Я нашёл для себя, неустанный,
Всего только – треугольник
Меж мизинцем и безымянным.

1917–1918

	Кредо Я хочу быть самим собой. Если нос у меня – картофель, С какой же стати гнусить как гобой И корчить римский профиль? Я молод. Так. Ну и что ж? К философии я не падок. Зачем же мне делать вид, что нож Торчит у меня меж лопаток? Говорят, что это придёт, А не придёт – не надо. Не глупо ли, правда, принимать йод, Если хочется шоколада? Я молод и жаден как волк, В моём теле ни грамма жиру. В женской ласке, как в водах Волг, Я всего себя растранжирю. Мне себя не стыдно ничуть, Я хочу быть самим собою: Звонами детскости бьёт моя грудь, И я дам ему ширь – бою. Нет, не Байрон я, не иной, Никакой и никак не избранник; Никогда ничему я не был виной, Ни в каких не изранен бранях; Не сосёт меня ни змея, Ни тоска, ни другая живность – И пускай говорят: «Наивность». Хоть наивность – зато моя. <1918> Юность Вылетишь утром на воз-дух, Ветром целуя жен-щин, – Смех, как ядрёный жем-чуг, Прыгает в зубы, в ноз-дри... Что бы это тако-е? Кажется, нет причи-ны: Небо прилизано чинно, Море тоже в покое. Слил аккуратно лужи Дождик позавчерашний; Девять часов на башне – Гусеницы на службу; А у меня в подъязычьи Что-то сыплет горохом, Так что лёгкие зычно Лаем взрываются в хохот... Слушай, брось, да полно! Но ни черта не сделать: Смех золотой, спелый, Сытный такой да полный. Сколько смешного на свете: Вот, например, «капуста»... Надо подумать о грустном, Только чего бы наметить? Могут пробраться в погреб Завтра чумные крысы. Я буду тоже лысым. Некогда сгибли обры... Где-то в Норвегии флагман... И вдруг опять: «капуста!» Чертовщина! Как вкусно Так грохотать диафрагмой! Смех золотого разли-ва, Пенистый, отлич-ный. Tсc... брось: ну разве прилично Этаким быть счастливым? 1918 Красное манто Зацелованная мадонна, Что мне делать с этой любовью? Как забыть душе обречённой Сытный запах меха и брови; Как привыкнуть, что вас ласкали И что буквы на этом сердечке, Что на вас отыщешь едва ли Нецелованное местечко. А вот мне так совсем не осталось Ни миллиметра вашей кожи (Манто моей кровью ало, Словно зори за день погожий). Но, наркоза любви невольник, Я нашёл для себя, неустанный, Всего только – треугольник Меж мизинцем и безымянным. 1917–1918
Из цикла «Письма из тюрьмы»	Не могу понять... Понимаю, что жалит гадюка Заблудившегося порося, Понимаю, что хищная щука Перекусывает карася, Что орёл, унеся черепаху, Разбивает её о скалу И что муха – мир её праху – Звенит в паутинном углу; Понимаю, что дикобраз Дикобраза обходит с краю, И что ворон ворону глаз Не выклюет – понимаю, Но того, что издревле, от века. Просвещаясь на каждом шагу На замок человек человека Запирает, – понять не могу!! 1919 Севастополь К вопросу о русской речи Я говорю: «пошёл», «бродил», А ты: «пошла», «бродила». И вдруг как будто веяньем крыл Меня осенило! С тех пор прийти в себя не могу... Всё правильно, конечно, Но этим «ла» ты на каждом шагу Подчёркивала: «Я – женщина!» Мы, помню, вместе шли тогда До самого вокзала, И ты без малейшей краски стыда Опять: «пошла», «сказала». Идёшь, с наивностью чистоты По-женски всё спрягая. И показалось мне, что ты – Как статуя – нагая. Ты лепетала. Рядом шла. Смеялась и дышала. А я... я слышал только: «ла», «Аяла», «ала», «яла»... И я влюбился в глаголы твои, А с ними в косы, плечи! Как вы поймёте без любви Всю прелесть русской речи? 1920 Рапорт «Председателю Тройки Господину Долинину Ротмистра Бравина РАПОРТ: Приказом коменданта в Кронштадтском равелине На четвёртом бастионе (юго-запад) За командованье мной при интервенции Карелии Белым бронепоездом «Ревун» – В ночь на третье – я был расстрелян И похоронен во рву. Бдя честь российского знамени, Прошу с плохих стрелков взыскать. Меня ж на том же месте, у камня, До-стре-лять». Подпись: Бравин. Деревня Люцерн. Марта 3-го дня. Входящий номер и резолюция: «Не возражаю. Внять». 1923 Киты у Курильских островов Остров живой и поэтому жуткий, Пернатым фонтаном воздух сеча, Вдохнёт золотистое на минутку И снова исчезнет на четверть часа. Не так ли поэт, перешедший на прозу, Как свой обитая в придонных мирах, Рванётся хлебнуть поэтический воздух, Чтоб с запахом солнца нырнуть во мрак? 1932 Охотское море В каком бы часу я ни лёг, но в пять Глаза открываются сами – И горло забито опять и опять Смёрзшимися слезами. Дрейфующий хаос угрюмых обид, Гордых унижений. И пробуешь вслух, как будто навзрыд, Глотательные движенья. Но всё торчат (или силы не те?) Углы несъедобной боли... Чёрным крестом лежишь в темноте, Точно могила в поле. 1932, П\|х «Pronto» (Норвегия), Великий океан. Читатель стиха Розоватеньким, жёлтеньким, сереньким критикам, а также критикам переливчатого цвета шанжан. Муза! Как ни грусти, ни сетуй, А вывод мой, к сожаленью, таков: Среди миллионов, читающих газету, Девять десятых не читает стихов. Иного к поэтам влечёт их полемика, Однако с затишьем и этот стихал... Но есть одно лихое племя, Живущее на побережьи стиха. Это уже не просто читатель, Не первый встречный и не любой. Он не стучит по рифмам, как дятел, Не бродит в образах, как слепой, Не ждёт воспитанья от каждой точки, Не умиляется от пустяка – Совсем по-иному подходит к строчке Читатель стиха. Он видит звуки, слышит краски, Чувствует пафос, юмор, игру, И свои пузырьки литературные карасики Ему не всучат за жемчужью икру; Ему не внушить, рассказавши про заек, Что это львы, да Толстые притом! (Кстати сказать, вдохновенный прозаик В его глазах – поэтический том.) Иной читает только в дороге, Пейзаж пропускает, ищет любовь, По вкусу ему и Бальмонт и Доронин, А больше беф-строганов или плов. А наш, овеянный нашими снами, Сам горит, как летящий болид, А наш, как родственник, дышит с нами И знает, что у кого болит... Иной читатель – прочёл и двигай, Давай другого, а первый катись! А наш, как с девушкой, дружит с книгой. Читатель стиха – артист. Он ещё смутен, этот читатель, Он ещё назревает, как бой, Его меж нулей не учли в Госиздате, Но он управляет нашей судьбой! Как часто бездушные критикококки Душат стих, как чума котят, И под завесой густой дымагогии В глобус Землю втиснуть хотят; Сколько раз, отброшен на мель, Рычишь: «Надоело! К чёрту! Согнули!» И, как малиновую карамель, Со смаком глотнул бы кислую пулю... И вдруг получишь огрызок листка Откуда-нибудь из-за бухты Посьета: Это великий читатель стиха Почувствовал боль своего поэта. И снова, зажавши хохот в зубах, Живёшь, как будто полмира выиграл! И снова идёшь среди воя собак Своей. Привычной. Поступью. Тигра. 1932 Пароход «Pronto» (Норвегия) Берингово море Сверчок В бумажной хижине японца Висит сушёный запах солнца. Здесь чистота и пустота. Здесь ни одной ненужной вещи – Одни улыбки человечьи Да детских глазок пестрота. Но в потолке у них крючок– Свисает крошечная клетка. На клетке марлевая сетка, За сеткой рыженький сверчок. Японцу ничего не надо – Ни молока, ни шоколада. Встают за океаном зори, Виденья ходят вдалеке, А он сидит и клеит дзори В своём пустынном уголке. Ты скажешь: «Быт его убог...» Ну да. Башмачник не микадо. Но с ним сверчок – домашний бог, И больше ничего не надо. Сидит в бумажном он листе С улыбкой страшной на лице. Ему не надо ничего. Стрекочут ножницы его, Трещат-поскрипывают кожи, На стрекот рыжего похожи… И показалось мне, я помню, Что и у хижины крючок, А этот сгорбленный японец Всё тот же (но большой!) сверчок. 1932 Хакодате Сны возвращаются Если не выскажусь – задохнусь! Днём сокровенное – в угол под лавку. Ночью проснёшься и слушаешь Русь: Каждою жилкой каждую травку. Сосны шумят, будто поезд идёт. Поле кого-то шурша утешает. Столб телеграфный – и тот поёт, Проволока – и та вещает! Форточка каркает. Ноет гнус. Лишь я свою душу молотом в плюшку! Если не выскажусь – задохнусь. И вот кричу... закусив подушку. 1937 Лебединое озеро 1 Здесь прежде улица была Она вбегала так нежданно В семейство конского каштана, Где зелень свечками цвела. А там, за милым этим садом, Вздымался дом с простым фасадом И прыгал, в пузырьках колюч, По клавишам стеклянный ключ. 2 Среди обугленных стволов, Развалин, осыпей, клоаки Въезжали конные казаки, И боль не находила слов. Мы позабыли, что устали... Чернели номера у зданий, Но самых зданий больше нет: Пещеры да стальной скелет. 3 Есть у домов своё лицо. Но можно ль в каменных обвалах Среди стропил и между балок, Сквозь это мёртвое литьё Узнать фасад многооконный, Литое кружево балкона, Сквозь двери на стене пейзаж И пальцев тающий пассаж... 4 Большой рояль, от блеска бел, Подняв крыло, стоял как айсберг. Две-три триоли взяты наспех... Нет, не рыдал он и не пел: Дышал! И от его дыханья Рождалось эльфов колыханье, Не звук, а музыкальный дым Ходил над блеском ледяным. 5 – 6 Я не сказал бы, чтоб тогда Я был счастливее, чем прежде. Но если сад в былой одежде Теперь обуглен навсегда, Но если дом с балконом этим Мы больше никогда не встретим, То... – как бы это объяснить? – Какая-то на сердце нить Оборвана! И счастья нет. И словно что-то в нас убито. Воспоминания без быта Чего-то требуют, как бред, Как если б ты проспал столетье, Очнулся – и виденья эти Стремились населить собой Любую щель и прах любой. 7 Вот тут был дом. Он должен быть! Такой же в точности – иначе Я существую, но не значу, Ведь «быть» ещё не то, что «жить». Когда хоронишь друга – это Ты сам частицею со света Уходишь. Что же значит «я» Без тёплых связей бытия? 8 О современники мои, Седое с детства поколенье! Мы шли в сугробах по колени, Вели железные бои, Сквозь наши зубы дым и вьюга Не в силах вытащить ни звука, Но столько наглотаться слёз другим до нас не довелось. 9 И вдруг из рупора, что вбит В какой-то треснувший брандмауэр, Сквозь эту ночь и этот траур, Невероятный этот быт – Смычки легко затрепетали, И, нежно выгибая тальи, В просветах голубых полос Лебяжье стадо понеслось. 10 Оно летело, словно дым От музыкального дыханья, В самом полёте отдыхая, Струясь движением одним... Но той же линией единой Спустился поезд лебединый, От оперенья воздух сиз – И веет, веет pas de six.^) 11 – 12 Шестнадцатые из-под ног На рампу льдинками летели. Рой балерин игрой метели Снежинками летит в бинокль. Блистательны, полувоздушны, Смычку волшебному послушны, То стан совьют, то разовьют, И быстрой ножкой ножку бьют, И разбегаются проворно, И собираются вдали. Волной кружила их валторна И отрывала от земли, Вздымала над второю третью, В пургу завихривала медью, Чтоб снова в дымке голубой Их успокаивал гобой. 13 И вдруг всё замерло. Столбы Прожекторов над царством птичьим. Пронзительным и страшным кличем Проносится труба судьбы – И вот, не оставляя следа, Охваченная пеной Леда Над ледяною гладью вод Наплывом белезны плывёт. 14 Здесь крыльев нет. Здесь пух поблёк. Она лишь трепет лебединый. За нею лебеди, как льдины, Виолончель под ней, как бог! Движеньем горестным и лунным Она спускается по струнам, И где-то на вершине сна Сквозь душу движется она. 15 И я гляжу. И грезит сад В какой-то дымке небывалой. Кругом руины и обвалы, Как зачарованы, стоят. Всё ближе задушевный лепет... Перед тобой Царевна-Лебедь! И вскинула ночная мгла Её метельные крыла. 16 Чаруй, метелица, чаруй! Пари над миром, русский гений! Ты утоляешь стон мучений Прикосновеньем вьюжных струй... И словно дивной ворожбою Дома, что ранены пальбою И сажею обожжены, В лебяжий пух обряжены. 17 И всё парит, парит она Из сказки в чёрный порох были. На ней, как бабушки любили, И впрямь короною луна... Её глаза, как звёзды, сини. Она с тобой, душа России! Ты узнаёшь. Впиваешь ты Её любимые черты. 1943, Краснодар*
Из цикла «Алиса»	(Из рукописи моего друга, пожелавшего остаться неизвестным) Этюд 4 Она мне постоянно говорила, Что у неё жених, что он красавец И что, мол, нет на свете человека Такого некрасивого, как я. И вдруг однажды очень удивлённо: «А знаешь? А ведь ты похож на тигра!» А я подумал: нужен только образ, Чтоб увидать в уродстве красоту. Этюд 11 Не в том, не в том моя беда, Что, утеряв тебя навек, Я не увижу никогда Ни этих губ, ни этих век, А в том, что, если бы, любя, Ты захотела новых встреч, Я отказался б от тебя, Чтобы любовь твою сберечь. Этюд 13 Имя твоё шепчу неустанно, Шепчу неустанно имя твоё. Магнитной волной через воды и страны Летит иностранное имя твоё. Быть может, Алиса, за чашкою кофе Сидишь ты в кругу весёлых людей, А я всей болью дымящейся крови Тяну твою душу, как чародей. И вдруг изумлённо бледнеют лица: Всё тот же камин. Электрический свет. Синяя чашка ещё дымится, А человека за нею нет... Ты снова со мной. За строфою-решёткой, Как будто бы я с колдунами знаком, Не облик, не образ, а явственно, чётко – Дыханье, пахнущее молоком. Теперь ты навеки со мной, недотрога! Постигнет ли твой Болеслав или Стах, Что ты не придёшь? Ты осталась в стихах. Для жизни мало, для смерти много. 1951 Моя жизнь в искусстве Вынули кита из океана, Подали ему стакан воды, Говорят: «Купайся!» Что ж. Лады. Только б новой не нажить беды: Господи... не кокнуть бы стакана. 1952 Баллада XX века Над кладбищем алмазная звезда. Под нею спят могилки в три ряда, И сторож путь нашаривает палкой И шамкает кургашкам средь травы: Вы реабилитированы, Галкин! Шмидт, реабилитированы вы! 1956 Заклинание Позови меня, позови меня, Позови меня, позови меня! Если вспрыгнет на плечи беда, Не какая-нибудь, а вот именно Вековая беда-борода, Позови меня, позови меня, Не стыдись ни себя, ни меня – Просто горе на радость выменяй, Растопи свой страх у огня! Позови меня, позови меня. Позови меня, позови меня, А не смеешь шепнуть письму, Назови меня хоть по имени – Я дыханьем тебя обойму! Позови меня, позови меня, Поз-зови меня... 1958 Лесная быль В роще убили белку, Была эта белка – мать. Остались бельчата мелкие, Что могут они понимать? Сели в кружок и заплакали. Но старшая, векша лесная, Сказала мудро, как мать: «Знаете что? Я знаю: Давайте будем линять! Мама всегда так делала». 1960 Б.Я.С. Мечта моей ты юности, Легенда моей старости! Но как не пригорюниться В извечной думе-наросте О том, что юность временна, А старость долго тянется, И, кажется, совсем она При мне теперь останется... Но ты со мной, любимая, И, как судьба ни взбесится, Опять, опять из дыма я Прорежусь новым месяцем. И стану плыть в безлунности Сиянием для паруса! Мечта моей ты юности, Легенда моей старости... 1960 Человек выше своей судьбы Что б ни случилось – помни одно: Стих – тончайший громоотвод! Любишь стихи – не сорвёшься на дно: Поэзия сыщет, поймёт, позовёт. Живи, искусства не сторонясь. Люди без лирики как столбы. Участь наша ничтожнее нас: Человек выше своей судьбы. 1960 Весеннее Весною телеграфные столбы Припоминают, что они – деревья. Весною даже общества столпы Низринулись бы в скифские кочевья. Скворечница пока ещё пуста, Но воробьишки спорят о продаже, Дома чего-то ждут, как поезда, А женщины похожи на пейзажи. И ветерок, томительно знобя, Несёт тебе надежды ниоткуда. Весенним днём от самого себя Ты, сам не зная, ожидаешь чуда. 1961 Данте Какое мне дело до гвельфов и гибеллинов. До ада, чистилища, рая – какое мне дело? Но почему же, всю эту ветошь отринув. Читая поэму, я напряжён до предела? Вот его тень в органных сводах анданте, Вот подымается он по ударам пульса, Вот он явился, военный монах, Данте, Лавровый венок терновым венцом обернулся. Как звучно поёт музыкальная эта книга! Во флейте Флоренции отблеск медной латыни. В ней много пепла, но много душевной теплыни, А сколько пламени против тиранского ига... Быть может, когда-нибудь рухнут органные своды, Заржавеет медь, и флейты охрипнет рулада, Но вечной останется Дантова жажда свободы, Покуда земля – видения Дантова ада. 1965 Ода воде Люблю я воду. Ведь она живая! Послушай, как грассирует ручей, Когда, весною скорость развивая, Он осуждает карканье грачей. А как порой гремит вода из крана, Тарелки разбивая в прах и пух! Я слышу в ней военный стих Корана В ответ на бормотание стряпух. Вода, вода... Во-первых и в-последних, Она твой друг, какую ни возьми! Вода – великолепный собеседник, Когда нельзя поговорить с людьми. 1966
Из цикла «Давайте помечтаем о бессмертье»	А я думаю так... Материя в сумме своей конечна. Материя времени не чета: Она ограниченна, и, конечно, Её можно было бы всю сосчитать. Вода подымается к небу в тумане, Но где-нибудь опадёт всегда: Над Волгой, в Киеве ли, за Таманью... А это одна и та же вода. Откуда же взяться другой? Ведь в сумме Не сдвинешь материю ни на пядь. Тихой росой или в блеске и шуме Вода, испарившись, прольётся опять. Люди и рыбы, звери и птицы, Подобно схеме вращения вод, Умирают, чтоб возродиться, Вечный свершая круговорот. Жил Хафиз, появился Байрон. За ним Рембо, Есенин вослед – Один пастушонок, другой – барин, Но это один и тот же поэт. 1964–1966
отрывок из поэмы «Три богатыря»	«Ах ты, старость моя, старым-старая! Не колдована ты, не чарована – Простым-проста, обыдённая... Не унять тебя, не размыкати Ни разрыв-травой, а ни папорткой, Никаким-таким словом заветныим. Как застигла меня во чистом поле, В чистом поле застигла безоружного, Безоружного, беззащитного, Белым кречетом пала мне на голову. Где ж ты, молодость моя молодецкая? Где ж ты, удаль моя разудалая? Я б такую девку под пазушки взял, Под пазушки взял, над собой поднял, Над собой поднял, на плечо сажал – И она б у меня не плакала... А теперь я – старая стариншина, Седатая, бородатая... Ещё в силах я, старый, дуб заломить, Да не в силах девицу заворожить. Ах ты, старость моя, старым-старая, Старая ты старость, ску-у-ушна-йя...»
отрывок из поэмы «Улялаевщина»	Ехали казаки, да ехали казаки, Да ехали каза-ha?-ки, чубы по губам, Ехали казаки, на башке папахи, Ехали под бубен да под галочий гам. В люльках-носогрейках попыхивали угли, Табаки наперчены – самсун да дюбек. Конские гривы да от крови пожухли – Будет помнить Украина яицкий набег. Ехали казаки до дому из набега. По усищам патока, по бородищам мёд. Только что там завтря? Ведь наша жизь – копейка: Не дорубит шашка – дохлопнет пулемёт. Э, да что там думы? Пой, пока раздолье! На четыре голоса кукуют подковы. Ехали казаки. Перекати-поле, Полынок да чебыряк, ковыль да ковыль. Гайда-гайда-гайда-гайда гай даларайда, Гайдаяра, гайдадида гай далара. Ехали каза-а-ки. Перекати-по-о-ле, Полынок серебряный да сизый ковыль. Конница подцокивала прямо по дороге. Разведка рассыпалася аж за две версты. Волы да верблюды, мажарины да дроги, Пшеничные подухи, тюки холстин. Гармоники наяривали «яблочко», «маруху»... Бубенчики, глухарики, язык на дуге. Ленты подплясывали от парного духу, Пота, махорки, дёгтя – эгей! Из клеток щипалися раскормленные гуси. Бугайская мычь. Поросячье хрю. Мучает коня податаманиха Маруся В седоватых усиках, в пузырях брюк. На коне богатая кавказская справа... (Зря ли ходили из края в край?) Слева едет Дылда. Мамашев едет справа. Чёрное знамя. Вороний грай. А за ним шапки цветной баранты, Фуры да фургоны, где кровь да бинты, Кухни, палатки наряданныя. Щер- батая дюймовочка, как допотопный ящер. Гайдаларайда! Брод не брод – Ехали казаки по команде «Уперёд!» А по самой гуще, оплясанной стаей Заерницких бандитщиков из лучшего дерьма, Ездиет сам батько Улялаев На чёрной тройке дарма! Улялаев був такый: выверчено вико Плэчи кучугурами, кавуном кулак. Зроду нэ бачено такого чоловика, Як той батька Улялаев Кирияк. 1924, 1956 Илья Сельвинский. Избранные произведения. Советский писатель. Ленинградское отделение, 1972.