Поэзия Московского Университета от Ломоносова и до ...

Как сладко жить в чужой стране
в садах с опавшими годами
в годах с застывшими плодами
с завьюженными городами
оцепеневшими во мне.

Как сладко слушать в тишине
часов скупое бормотанье
когда меняя очертанье
всплывают тени на стене.

Я долго слушаю тебя
во мне рождаются затеи
во мне волнуются психеи
потом пустеют все аллеи
и в тонкий луч вступает я.

1970

	Как сладко жить в чужой стране в садах с опавшими годами в годах с застывшими плодами с завьюженными городами оцепеневшими во мне. Как сладко слушать в тишине часов скупое бормотанье когда меняя очертанье всплывают тени на стене. Я долго слушаю тебя во мне рождаются затеи во мне волнуются психеи потом пустеют все аллеи и в тонкий луч вступает я. 1970
	Самолюбив поток прозрачный влюблённый в самого себя блестит и плещет он любя и блеск и плеск свой однозначный самолюбива тишина она полна собой одною самолюбивой тишиною без нот без возгласа без дна самолюбива дева ночи и дева солнечного дня они влекут влекут меня мне с ними очень и господин мой самолюб хозяин вёдра и ненастья он щедро дарит мне несчастья за то что я его люблю 1970
	Был лес густой такой густой, и был настой такой настой, что там, где истончалась тьма, сбегала рощица с холма, сбегала рыжая с холма. Она бежала как борзая – вся сплюснутая и прямая читая мысли на лету, читая строки на лету и даже шёпот понимая. Я Альпами обворожён, обескуражен, обнажён, но обнадёжен, освежён перехлестнувшими веками: со скрещенными руками стою себе – Наполеон, под каблуками облаками и за висками – окружён. 1983 Г. Худякову Доброе утро, Господи. Который там (не пробить – к пяти или пять? – кромешную) – чаю бы сочинить. Сигарету бы, Господи. Где-то я их вчера... Уж больно далёк ты, Господи. Не докличешься – а-а-а – у-у-у! – за окном ни проседи, такою коль припугнут... Помолюсь-ка я лучше, Господи, зге, которая тут. посвечу я ей сигаретой – чего уж там, не фига, просвищу я с ней до рассвета. Доброе утро, зга. 1983
	Касыда припухли губы у моей любимой опухли ноги у моей любимой набухли вены у моей любимой увяли ноздри у моей любимой оглохли уши у моей любимой осиплый голос у моей любимой больное сердце у моей любимой кривая шея у моей любимой косящий взгляд костлявый таз обвислый зад завистный глаз кривой прищур прыщавый лоб и наш амур огромный клоп большая челюсть у моей любимой большие зубы у моей любимой (в особенности верхние клыки) большое сердце у моей любимой большая печень у моей любимой большие ноги у моей любимой всё совершенно у моей любимой значительно стремительно и просто (хотя она и маленького роста особенно когда она стоит) но то что возвышается над всем что выше всех других её достоинств как президент страны как предводитель воинств чем истинно я горд её огромный горб на колесе спины 1985
	склони приятель ухо и вслушайся в урок: нет Бога кроме вздоха и я его пророк нет аха кроме оха и я его свирель нет эха кроме вздоха и я его сирень страдание – удача сомнение – курьёз нет смеха кроме плача нет Бога кроме слёз нет оха кроме аха и я его глоток нет Бога кроме вздоха и я его пророк 1987 Абсолют в этот краткий миг разлуки называющийся встречей в этой обморочной ночи называющейся днём в миг меня постигшей смерти называющейся жизнью в этом бденье-нераденье нерешительных минут по протоптанной дорожке из незапертой калитки на замшелую полянку тихо выползла улитка по прозванью Абсолют 1988
	Смерть Смерть дщерью тьмы не назову я Е.Баратынский Кто говорит, что смерти нет, являет глупость и упорство. Ей отдавая свой скелет, с ней не вступлю в единоборство. Ей отдавая свой мешок кишок и мышц, и сухожилий, предвижу страх, предвижу шок, но не терзаюсь: или-или. Смерть, ты всему даёшь предел и оттеняешь смысл явлений, иначе как бы поколений существовал водораздел? Развязываешь все узлы иронией животворящей, закапывая труп смердящий, эвакуируешь тылы. Ласкаешь тою же рукою и подчинённого и босса, не пробуя на все вопросы ответы принести с собою. Одни завесы поднимая, другие опускаешь ты, не суетясь и понимая гносеологию тщеты. Твой безупречен глазомер, успокоителен укус, и верен в сутолоке вер себе твой изощрённый вкус. Одень опаловое платье и жемчуга тугую нить, когда на быстром самокате меня приедешь навестить. 1991
	Детство уже далеко. Юность давно отмерцала. Зрелость смущённо глядит Старости тусклой в глаза. Всё, что имело придти – ясно, светло и беспечно – всё обращается вспять, прячется за горизонт. Друг, где мы будем с тобой лет через 10–15, и не придётся ли нам снова вернуться сюда. Где Баратынского тень, тонкий флюид Аранзона, где зачарованный сад мантры лепечет во тьме, там среди белых стволов нежно-душисты поляны, мудро-беспечный флейтист там музицирует Пан. Детство ещё впереди. Юность играет со мною. Зрелость спокойно глядит Вечности белой в глаза. 1991 О.Мандельштаму Одного не возьму я в толк, Как мне жить с тобой, век-удав, Как уйти от тебя, волкодав. Волкодав? А разве не волк? Как назвать тебя, век-кретин, – Полифем, геена, Тифон? Как тебя от тебя спасти, Облый зверь последних времён? В окруженьи твоих собак Говорю я тебе, урод, Ты повесишься, вурдалак, Ты удавишься, идиот. 1994 Март. Петербург. Индевеет стена. Ветер метёт. Матереет страна. Девушка смотрит в окно на восток. Взгляд её холоден, профиль жесток. Тихо скрипят, расползаясь, мосты. Нету людей, и пролёты пусты. Ветер метёт. Замерзают киоски. Девушка замерла профилем узким. Улица, улица, где твой глагол? Вся ты кирпич и кладбищенский холод. Девушка смотрит на чёрную стену, Горько сутуля озябшую спину. Март. Петербург. Петроград. Ленинград. Тундра. Гулаг. Перестроечный ад. Крутит позёмка и слепнет страна. Девушка больше в окне не видна. 1994 Орлы В политике мы прагматики в поэтике мы догматики в религии мы эстетики в любви мы перипатетики в перипатетике – критики в прагматике мы политики в эстетике мы агностики по тупости мы прогностики по глупости диагностики по вере мы аналитики в поэтике мы политики в религии мы любители в инстинктах мы истребители в привычках мы потребители по сути – самовредители в поэтике мы астматики по почерку апофатики походкой мы математики в политике мы прагматики походка у нас урлы во всем же ином мы орлы 1998
	Мне стыдно жить в Париже, господа, среди господ сомнительного толка, Европа закатилась навсегда, мой друг пропал в ней, как в стогу иголка, Мне стыдно жить в Европе, господа. Мне страшно жить в Нью-Йорке, господа, между господ отъявленного толка, ковбоев с честными глазами волков, шпигующих тротилом города, мне страшно жить в Нью-Йорке, господа. А жить в России не хватает слёз, она уже одна сплошная рана, её уже пустили под откос, хозяева и псы телеэкранов, чтоб жить в России нужно много слёз. Всего отрадней жителям Белграда, что затемно на уцелевший мост бегут, спеша занять высокий пост живой мишени подлого снаряда, да, хорошо быть жителем Белграда. Ах, скучно жить на свете, господа, где всё веселье в эти дни в Белграде, а остальным осталось быть в накладе, всех радостей лишившись навсегда. Да, скучно жить на свете, господа. 24 апреля 1999, начало Балканской войны Памяти Лёни Черткова и Бори Козлова Ушёл поэт, ушёл художник, кто оплошал – свободный дух или заложник пустых зеркал, и есть ли где-нибудь свобода и ровный свет, и в чём значенье перехода – ответа нет. Пустой колышется треножник, экран погас, ушёл поэт, ушёл художник, который час, какое там тысячелетье, и век какой, отчаянное лихолетье или покой? Блажен, кто верит в Провиденье, в загадки снов, кто скор отгадывать значенье и суть основ, кто слышит отзвук неслучайный созвучных муз, кому открыты двери тайны сердечных уз. Но мы, но мы – нам нет спасенья, надежды нет, нам, кто не ведает сомнений, не светел свет, для нас беспечных и холодных – лишь темнота, существование пустотно и смерть пуста. 2000
	Он что-то делал с языком, крутил его и так и эдак, то скатывал в горячий ком, то граблями из острых веток терзал и кровь свою глотал и снова гнул его и мял, колол, растягивал, сжимал и рвал зубами напоследок. Потом зажав его клещами, он скручивал его жгутом, он связывал его узлами, раскатывал его листом а после жёг его огнём – ночами, вечерами, днями ужасный опыт продолжался, а тот в руках его шипел, дымился, бился, извивался и, наконец, ему сдавался и делал то, что он хотел. Январь 2002 Мне снился сон перемещений среди несметных орд. Из всех возможных направлений я выбираю – норд. Я между лиц ищу подобий, но нахожу едва ль. Из всех предложенных загробий мне всех родней – февраль. Из блюд, предложенных на ужин, я выбираю стынь. Кому я нужен и не нужен среди моих пустынь. Желанная атараксия – мой вечный дом, а за окном моя Россия мне машет сломанным крылом. 2003 Я живу, не понимая, Что за милость, что за мука Эта жизнь глухонемая Наши встреча и разлука Ты ушла, мой друг старинный, Ты лежишь в могиле тесной. И неясны мне причины Этой жизни бесполезной. За окном ревут моторы, Топчут лошади газоны, И заводит разговоры Мой сосед неугомонный. Он долдонит мне надсадно – А в глазах тоска и нежность: В этой жизни безоглядной Торжествует безутешность. И выходит на анализ: В этом мире мало смысла, Все слова перемешались Перепутались все числа. 2004 Аркадий Ровнер. Этажи Гадеса. Миф, М., 1992. Рим и лев. Библиотека журнала «Комментарий», М., 2002. Звуковые записи: серия компакт дисков «Антология современной русской поэзии \ Новая поэзия в контексте новой музыки». Том 12. Руководитель проекта Александр Бабушкин, редакторы-составители серии Аркадий Ровнер и Виктория Андреева, музыкальный редактор Антон Ровнер.