Затмение луны
Пристроившись в тишине
За дымчатым покрывалом,
Луна, как и впору луне,
Задумчиво в небе сияла.
Внизу
В засыпавшей реке
Плескалась луна другая.
И ветер,
кусты пугая,
играл,
зарываясь в песке.
Тучи,
уставши за день,
над лесом провисли низко...
Тихонько
к светлому диску
подкралась чёрная тень.
Ещё не поняв беды,
Как путник,
Брошенный другом,
Взглянув на поверхность воды,
Луна озарилась испугом.
А тень всё ползла и ползла
Бедою непоправимой.
Раскрылась бездонная мгла...
...С прозрачным колечком дыма.
А я всё смотрю туда,
в себя приходя не сразу...
Глядит на меня звезда,
Мигая единственным глазом.
1958
Море
Всё катится
и катится на берег
и всё никак не выйдет из него.
Срывать с гребней узоры белых перьев
Не может ветер.
Ветер изнемог.
Голубизной пропитанный простор.
На глубине
Чернеет море синью.
Нахмурив угловатые морщины,
Стоят над ним немые камни гор.
На нас вода
И камни смотрят слепо.
Скупое время вечность в них хранит.
Им старая разрушенная крепость –
И та чуть-чуть лишь кажется сродни.
И бейся даже буря в дно морское,
Послушай их –
Они полны покоя.
1961
Вечер
Полминуты опускалось солнце
в красный Каспий,
чтоб остыть на дне.
Скоро звёзды,
что мигают сонно,
море раскачает на волне.
А пока всё занято покоем.
На волне прощальный луч блестит.
Как рыбак,
что лоб утёр рукою,
море хочет дух перевести.
1961
Запоздалый апрель
появился в подмокших сугробах,
с ночи снегом пушистым
их грязные плечи одел:
извините меня,
что в пути задержался немного
и в порядок с дороги
себя привести не успел.
- Что ж, здорово, приятель!
Пустое, простительно это –
опоздал, задержался...
Но ты ведь не мог не прийти.
По уставу природы
за вёснами следует лето.
Лучше ты меня, если
не так тебя встретил, прости.
А опаздывать... Что ж –
после срока покрытие долга...
Лишь дымящийся мир
от нахлынувших дум присмирел,
дети долгой войны,
к тишине привыкали мы долго,
и с тех пор опозданье
мне выпало словно удел.
Дети долгой войны...
Сколько черт,
сколько слабостей сходных.
Как нередко рвалась
рассуждений проклятая нить,
потому что в период
взрослели такой переходный,
о котором история
будет ещё говорить.
Запоздалый апрель
разгорается в небе высоком.
Хорошо бы и мне
по призыву эпохи самой,
обнажив свою душу,
пролиться весенним потоком,
как апрель разгуляться,
задержанный поздней зимой.
Все печали изведав,
почувствовать землю любимой,
всё, что выносил, всё,
что в душе накопилось, отдать…
Только в этот бы раз –
по случайности непоправимой
или просто привычке
сложившейся –
не опоздать.
1961
Ночные звуки
Луны ущербный полукруг
И горстка звёзд у края тучи.
В непродолжительном беззвучье
живёт отдельно
каждый звук.
И далеко, и близко слышно.
То говор,
то девичий смех.
Там поздний пешеход – не лишний.
Ночь майская – одна на всех.
Звучи же, ночь, теплей и резче,
Страх облегчи,
чтоб сладить с ним
во тьме,
где контуром своим
пугают комнатные вещи.
Когда молчишь ты,
рвётся нить
с живым,
пространства нелюдимы,
и я дыханием любимой
себя не в силах защитить.
И вот опять все страхи мира,
далёкие при свете дня,
слетаются в мою квартиру
и кружатся вокруг меня...
Я всё не сплю, и ночь при деле:
повесив фонарём луну,
меж улицами звуки делит,
чтоб не обидеть ни одну.
Но доброта её условна:
как будто неродная мать,
распределяет звуки,
словно
боится лишний передать.
1965
Весна в январе
Тревожит и дивит
капризный дар природы.
Негодный для саней,
чернеет зимний путь.
Гостит у января
весенняя погода,
а тяжести зимы
мне с плеч не отряхнуть.
И солнце в облаках
по-вешнему не слепо.
Весна?
Но ты совсем
беспомощен пред ней.
Январских холодов
смешно просить,
нелепо,
но странный дар тепла
принять ещё трудней.
1966
Я хочу, чтобы ты полюбила
этот в камни оправленный сад.
Всё в нем, словно нарочно, как было
на земле пять столетий назад.
Коридоры блуждающих улиц
меж глухих, грубо сложенных стен,
незаметно покинув райцентр,
вышли в прошлое и не вернулись.
И меж стен я иду коридором,
где асфальт припорошен песком,
переулком кривым,
над которым
облака растянулись гуськом.
Лишь песок, да жара и ограда,
но калитку любую открой –
и зелёное пиршество сада
расступается перед тобой.
Как изнеженна зелень густая.
Звёзды вишен – поверх головы.
Только странно внизу не хватает
нашей мягкой, весёлой травы.
Деды ставили камень на камень
не в библейское время,
но всё ж
в их крови растворённая память
сохранила древнейший чертёж.
И во внуках,
не видимый сразу,
этот дедовский дух не зачах:
полыхает горелка для газа
во дворе, словно древний очаг.
Что же я не пройду стороною?
Что застрял здесь с волненьем своим?
Где б ни встретились со стариною,
как пред собственным прошлым стоим.
Я смотрю на огонь, как на чудо,
словно слушая голос земли,
грустно думая,
кто мы,
откуда
и зачем ненадолго пришли.
1967
Старое кладбище
Темна, как тайна, память наша,
как бурая земля темна.
На старом кладбище Агдаша
и зной, и тень, и тишина.
Как пламя, вьются клубы пыли
среди деревьев и могил.
Кто под плитой?
Давно забыли.
Он словно до потопа жил.
Ни слёз, ни шёпота, ни крика.
Безмолвна букв арабских вязь.
Слова застыли безъязыко,
утратив с новой жизнью связь.
Заборы, садики, хоромы
погост по кругу обошли.
На нём давно уж не хоронят,
но не тревожат здесь земли.
Обходит жизнь погост по кругу,
не ведая своих начал.
Она не хочет от испуга
тут просыпаться по ночам.
Не замечая запустенья,
поднялись камни.
Что им страх?
И против хода солнца тени
как в древних движутся часах.
1968
Последний вечер
Теперь прощай...
Вот мы и у границы
страны моей любви,
где близок край земли,
которую с тобой вдвоём пересекли
в короткий срок.
Осталось лишь проститься.
Всё к лучшему...
Пускай печаль горька,
но времени прошло ещё немного,
и поняли бы, как невелика
страна,
где задержались у порога.
Ты мыслями отсюда далеко.
Что видишь?
Кто замешкался у входа
в твой новый день?..
И дышится легко
в прохладном ощущении свободы.
Прощай, моя пригоршня светлых дней,
страна любви, где небо голубое –
невелика,
чтоб оставаться в ней;
достаточна, чтоб унести с собою.
1968
Человек и фея
Давным-давно влюбился смертный в фею.
А фея,
кто их знает почему,
как смертная, ответила ему.
Не спрашивай,
не станет тот умнее,
кто побужденья женщины поймёт.
Она ему ответила –
и вот:
как будто в забытьи, дней потекла чреда.
Пустынный остров мир воздвиг вкруг их постели.
И, заглядевшись,
в сад упала к ним звезда,
где птицы в темноте невидимые пели.
Не вечна ночь,
не вечна и весна.
Амур задел вновь тетиву тугую,
и смертный пробудился, как от сна,
когда влюбился в женщину другую.
И чувства в нём опять зажглись, как в первый раз.
И птицы, возмужав,
так пели оголтело.
И месяц в вышине
качнулся и погас,
как будто бы мешать им небо не хотело.
И всё-таки судьба их развела.
Неважно, кто был этому виною.
Всё ж осень для него приберегла
ещё любовь,
чтоб не порвать с весною.
И снова мир для них оставил островок.
И звёзды, замерев, на них с небес смотрели.
Он новую любовь особенно берёг.
А птичий гром гремел –
ведь им не жалко трелей.
Когда он умирал,
пришла к нему
из дальних дней с прощальным словом фея,
пред тем, как отойти ему во тьму,
напомнив, что когда-то был он с нею:
Не думаешь ли ты, что женщин знал? Одна
к тебе являлась я,
лишь облики меняя.
Я остаюсь,
а ты жизнь исчерпал до дна...
Из певчих птиц и звёзд над ним кружилась стая.
1969
Кричали, зубоскалили.
Что толку…
Нигде не наступает новый год
Лишь оттого,
Что водишь хоровод
Вокруг тобою выдуманной ёлки.
И правит вновь действительность тобой.
Ты ссоришься с ней мелочно и нудно.
По-прежнему невероятно трудно
Остаться рядом с ней самим собой.
Бесплодный и беспомощный удел,
Где служит утешением единым
То, что доступна область малых дел –
Вот в ней и оставайся гражданином.
1970
Перед дорогой
Н. Рубцову
Тебе какой-то час назад
всё в городе осточертело.
Домой рвались
душа и тело...
А где твой дом?
Ему ты рад?
И ты уж думал про билет
на поезд,
что уедет ночью.
Но вдруг сказал:
- Мне грустно очень
и уезжать желанья нет...
Дома столпились и глядят.
Прямые,
странные строенья,
и серое,
под настроенье,
повисло небо без дождя.
Ты в мыслях от Москвы далёк
и представляешь без волненья
под Вологдою уголок
с рекой
и маленьким селеньем.
Гулянье трав с утра,
кусты,
к обрыву заманивший омут.
Пейзаж, до мелочей знакомый,
но им не трогаешься ты...
Ты не вздыхаешь о тепле.
Что это в нас?
И сами кто мы?
Привязанность ко всей земле
или утрата чувства дома?
Ах, милый,
не прервётся нить.
Присели,
помолчав немного,
вставай,
зовёт тебя дорога.
Ведь встретимся,
чего грустить.
1971
Старая песня
Как пели...
И теперь дивлюсь я.
Как пели женщины всерьёз,
как истово,
с какою грустью.
Лишь лица светлые – без слёз.
Мужские смолкли разговоры
у недопитого вина...
«Всё отдал бы за ласки-взоры,
чтоб ты владела мной одна...»
А рядом,
каждый пьян особо
и стать у каждого своя,
родные, данные до гроба,
сидели с ними их мужья.
За дверью –
спать не надо благо –
среди игрушек и сластей
детей довольная ватага
играла весело в гостей.
Всё по-хорошему, счастливо.
Раздоры мелкие – не в счёт.
Но пели женщины с надрывом,
как будто на сердце печёт.
С душою, попросту, без позы,
с суровой бледностью лица...
«Оставь, Мария, эти слёзы, –
и проводил меня с крыльца...»
Как будто и хотели только,
чтоб предал вероломный друг,
любви отчаянной и горькой,
всплеснувшихся с мольбою рук.
1971
Если слышать доводится где-то:
- Жил поэт.
Было трудно ему...
Что уж там,
не жалейте поэта!
Дело доброе, но – ни к чему.
- Берегите во имя потомков...-
И взволнована искренне речь.
Это верно, конечно,
но только
разве можно его уберечь?
Он живёт по особым законам
и во всём подчиняется им,
по традиции – слишком знакомым,
и ещё – всякий раз по своим.
Облегчи эту тяжесть метаний,
увеличь его жизненный срок,
отними у поэта скитанья...
Нет, иначе бы жить он не смог.
И когда непредвиденный случай
всё бы в жизни его изменил,
кто сказал вам,
что жил бы он лучше?
Да, он так же б, наверное, жил.
В устремленьях не ведая края,
зов услышав пути своего,
он свободно судьбу выбирает,
а судьба выбирает его.
И никто ему выбрать не волен
ни любви, ни скитаний его.
Стоит только родиться в нём боли –
и нельзя изменить ничего.
Так и будет метаться он, мучась,
попадая из света во тьму...
Хорошо бы смягчить его участь,
только как же поможешь ему?
1971
Саз
Саз.
Горластый пришелец.
Изделье из пьяного тута.
Крутобёдер и тёмен,
Как ветхозаветный божок.
Что тебе этот мир?
Что тебе все мои институты?
Так бы взял тебя в руки
И пальцы о струны обжёг.
Ты и просишься в руки.
Ты создан для этих объятий,
Ты таким сотворён,
Чтоб лежать у меня на руках.
Только столько ты видел
С тобой разгулявшихся братий,
Оставаясь таким же,
Как был и в минувших веках.
Может, вправду, ты бог.
И, под музыку эту танцуя,
Доверяемся струнам и пению,
Словно судьбе.
Всем своим существом,
Безоглядно,
А, в сущности, всуе,
Потому, если вдуматься,
Что этот танец тебе?
Только вспыхнет душа,
Отзовётся послушное тело.
Кто ни шёл на твой зов...
Да и я устоять не могу.
Поколенья менялись.
Руками всплеснув неумело,
Затерялся и я
В этом древнем и вечном кругу.
И конечно, ты бог.
Ты для музыки создан,
Ты словно
И не видишь меня,
И не слышишь.
Да что говорить?
Я ищу, я страдаю,
И проклят я жаждой любовной...
А тебе эти муки мои
Так легко повторить.
Под гортанную песню ашуга
Желанье любое
Открывается мне,
Словно это – со мной, наяву.
Ах ты, древний божок.
Ничего не случится с тобою,
Даже если сейчас
Твои струны в сердцах я порву.
Поднимаемся мы,
Снова в круг вызывая друг друга.
Распалилась душа,
Хоть и сазом мне быть не дано!
Как живое живого,
Я вижу и слышу ашуга.
Я бы струны порвал,
Да ашуга обидеть грешно.
1972
Натаван
В самом людном местечке Баку
вечность в кресло тебя усадила.
А в Агдаме стоит над могилой
только осень.
Твою ли строку,
взвившись, вымолвить ветер не в силах?
И томит его эта строка.
Необъятную тень облака
расстелили на ханских могилах.
Что листва в усыпальнице ханов
под ногами гремит, не пойму?
То и дело с бессмертных платанов
листья падают по одному.
Так в Агдаме.
А здесь,
в центре полдня,
здесь, где валит народ с трёх сторон,
я тебя и такою запомнил,
возведённой на каменный трон.
Жизнь, доверившись ритму недели,
заворожена сменою дней.
Ты сидишь, возвышаясь над ней.
А какой ты была в самом деле?
Натаван, поэтесса, сестра,
тяжко ли исполнение роли?
Как непросто служанке добра
понимать его тёмную волю.
Что же прятал твой царственный взгляд?
Чьи из душ причисляла к счастливым?
Как ты к истине шла наугад,
доверяясь душевным порывам?
Тень улыбки на сжатых губах.
Брови тронуты дерзким изломом.
Только ахнул бы весь Карабах,
заглянув невзначай в этот омут...
Ветер листья, вздохнув, ворошит.
Ржа гнездится в решётке металла.
Ну а здесь жизнь куда-то спешит,
окружив островок пьедестала.
1976
Я обрёл позабытые звуки,
Отступившие вдаль, за леса.
Неожиданны, сладки до муки
Недоступные нам голоса.
Как вода отзовётся в колодце,
Как горласто пустое ведро,
Как дрова могут звонко колоться,
Обнажая на сколе нутро,
А поленья – подобие клавиш,
Свой у каждого норов и тон, –
Лейся, музыка –
Что только славишь?
Не понять – то ли явь, то ли сон.
Колдовство безыскусного дара,
Раздавайся, живи, говори.
Заиграет труба самовара
В прославленье вечерней зари.
Сколько русских поэтов внимало
Этой музыке чистой, как свет,
Просто так…
И ни много, ни мало,
Да не менее тысячи лет…
Кто-то, пусть, не познав этой муки, –
Может, даже ему повезло, –
Любит индустриальные звуки
Электрички, спешащей в село…
Я как будто разъят на два мира,
И в каком не живу, не пойму.
Научиться наивная лира
До седин не смогла ничему.
И куда мы сознаньем ни метим,
Уготована нам благодать:
Разрываться меж тем и меж этим,
И согласья, увы, не видать.
Я и сам не пойму, что со мною,
И насколько, увлекшись, я прав?
Вскрикнет птица,
И вслед – за спиною
Тишина недокошенных трав.
Причащаться ли выпали сроки?
Ведь не просто же «власть старины»…
Жаль, что мне, прочитав эти строки,
Не поверит, считай, полстраны.
Половиною тёмною, светлой
Буду понят?
Ответ непростой.
Да и важно ли?
Лучшей ли, нет ли –
Я писал и для той, и для той.
1978
За всё, что не сумел,
Прости за всё, чем для тебя я не был.
Порыв двух душ над миром прошумел,
И тихо вновь под этим старым небом.
Прости меня
За то, что ты была
Скупа,
Себя лишь полуоткрывая.
Ты, как и прежде, новых встреч ждала,
Про прежние свои не забывая.
Прости, что был тобою опьянён,
На счастье эту лёгкую отвагу...
Ещё и чувствам не найдя имён,
Я пожелал себе такого блага.
И грех мой самый смертный отпусти,
Прощаясь,
В довершенье всех прощений.
Любовь моя,
Мне этот мир прости
За то, что он,
Увы, несовершенен.
10 марта 1978
Свет как будто заметен,
но только никак не светает,
вместо этого хлынула в голову
мерзкая гнусь.
Не хватает любви,
и во мне,
и во вне не хватает
до того, что сейчас я не выдержу
и задохнусь.
1984
1. Валентин Проталин. И исповедь, и завещанье. Стихи разных лет.
Москва–Ульяновск, 2004.
2. Из архива Г.Г.Сорокиной.
