Поэзия Московского Университета от Ломоносова и до ...

На берегу морском лежит весло
И больше говорит мне о просторе,
Чем всё огромное взволнованное море,
Которое его на берег принесло.

1940

Ветер

Вы не знаете, что это значит –
Сумасшедшего ветра галоп.
Провода не дрожат уже – плачут,
Деревянным становится лоб
И чужим. Это крепкий напиток,
Это ветер, перстом ледяным
Поднимающий веки убитых,
Опускающий веки живым.

1942

Бабий Яр

Я пришёл к тебе, Бабий Яр.
Если возраст у горя есть,
Значит, я немыслимо стар.
На столетья считать – не счесть.

Я стою на земле, моля:
Если я не сойду с ума,
То услышу тебя, земля, –
Говори сама.

Как гудит у тебя в груди.
Ничего я не разберу, –
То вода под землёй гудит
Или души легших в Яру.

Я у клёнов прошу: ответьте,
Вы свидетели – поделитесь.
Тишина.
Только ветер –
В листьях.

Я у неба прошу: расскажи,
Равнодушное до обидного…
Жизнь была, будет жизнь,
А на лице твоём ничего не видно.
Может, камни дадут ответ.
Нет…

Тихо.
В пыли слежавшейся август.
Кляча пасётся на жидкой травке.
Жуёт рыжую ветошь.
– Может, ты мне ответишь?

А кляча искоса глянула глазом,
Сверкнула белка голубой белизной.
И разом –
Сердце наполнилось тишиной,
И я почувствовал:
Сумерки входят в разум,
И Киев в то утро осеннее –
Передо мной…

*
Сегодня по Львовской идут и идут.
Мглисто.
Долго идут. Густо, один к одному.
По мостовой,
По красным кленовым листьям,
По сердцу идут моему.

Ручьи вливаются в реку.
Фашисты и полицаи
Стоят у каждого дома, у каждого палисада.
Назад повернуть – не думай,
В сторону не свернуть,
Фашистские автоматчики весь охраняют путь.

А день осенний солнцем насквозь просвечен,
Толпы текут – тёмные на свету.
Тихо дрожат тополей последние свечи,
И в воздухе:
– Где мы? Куда нас ведут?
– Куда нас ведут? Куда нас ведут сегодня?
– Куда? – вопрошают глаза в последней мольбе.
И процессия длинная и безысходная
Идёт на похороны к себе.

За улицей Мельника – кочки, заборы и пустошь.
И рыжая стенка еврейского кладбища. Стой...
Здесь плиты наставлены смертью хозяйственно густо,
И выход к Бабьему Яру,
Как смерть, простой.

Уже всё понятно. И яма открыта, как омут.
И даль озаряется светом последних минут.
У смерти есть тоже предбанник.
Фашисты по-деловому
Одежду с пришедших снимают и в кучи кладут.

И явь прерывается вдруг
Ещё большею явью:
Тысячи пристальных,
Жизнь обнимающих глаз,
Воздух вечерний,
И небо,
И землю буравя,
Видят всё то, что дано нам увидеть
Раз...

И выстрелы, выстрелы, звёзды внезапного света,
И брат обнимает последним объятьем сестру...
И юркий эсэсовец лейкой снимает всё это,
И залпы.
И тяжкие хрипы лежащих в Яру.
А люди подходят и падают в яму, как камни…
Дети на женщин и старики на ребят.
И, как пламя, рвущимися к небу руками
За воздух хватаются
И, обессилев, проклятья хрипят.

Девочка, снизу: – Не сыпьте землю в глаза мне…–
Мальчик: – Чулочки тоже снимать? –
И замер,
В последний раз обнимая мать.

А там – мужчин закопали живыми в яму.
Но вдруг из земли показалась рука
И в седых завитках затылок...
Фашист ударил лопатой упрямо.
Земля стала мокрой,
Сравнялась, застыла...

*
Я пришёл к тебе, Бабий Яр.
Если возраст у горя есть,
Значит, я немыслимо стар,
На столетья считать – не счесть.

Небеса стоят как стена,
Начинающаяся с земли.
На земле стоит тишина –
Здесь, где братья мои легли.

Здесь не хочет расти трава.
А песок, как покойник, бел.
Ветер свистнет едва-едва:
Это брат мой там захрипел.

Так легко в этот Яр упасть,
Стоит мне на песок ступить, –
И земля приоткроет пасть,
Старый дед мой попросить пить.

Мой племянник захочет встать,
Он разбудит сестру и мать.
Им захочется руку выпростать,
Хоть минуту у жизни выпросить.

И пружинит земля подо мной:
То ли горбится, то ли корчится.
За молитвенной тишиной
Слышу детское:
– Хлебца хочется.

Где ты, маленький, покажись,
Я оглох от боли тупой.
Я по капле отдам тебе жизнь, –
Я ведь тоже мог быть с тобой.

Обнялись бы в последнем сне
И упали вместе на дно.
Ведь до гроба мучиться мне,
Что не умерли смертью одной.

Я закрыл на минуту глаза
И прислушался, и тогда
Мне послышались голоса:
– Ты куда захотел? Туда?!

Гневно дёрнулась борода,
Раздалось из ямы пустой:
– Нет, не надо сюда.
– Ты стоишь? Не идёшь?
Постой!

У тебя ли не жизнь впереди?
Ты и наше должен дожить.
Ты отходчив – не отходи.
Ты забывчив – не смей забыть!

И ребёнок сказал: – Не забудь. –
И сказала мать: – Не прости. –
И закрылась земная грудь.
Я стоял не в Яру – на пути.

Он к возмездью ведёт – тот путь,
По которому мне идти.
Не забудь…
Не прости…

1944–1945

Этот дождь зарядил надолго.
Вся в булавках сизая Волга,
Вся утыкана ими зло.
Вам с гуляньем не повезло.
Ну, а мне-то погодка эта
Лучше праздника, краше лета.
Я работаю, – значит, живу.
Пусть не вижу я синеву,
Пусть сурова сегодня Волга.
Этот дождь зарядил надолго,
На его линейках косых
Запишу я вам этот стих.

1955

Море вздыбилось, взбугрилось.
Разъярилось – и пошло
С восьмибалльным пылом, с силой
Бить зелёное стекло.

Гул и гром десятибалльный.
Взвихренная глубина.
Море встало вертикально
И упало как стена.

Разлилось, и распласталось,
И притихло, и опять –
Где там старость, где усталость! –
Сызнова взялось играть.

Глыбы ветра, глыбы грома,
Песни вольницы морской.
Здесь я вечен, здесь я дома,
Здесь душевный мой покой.

1958

Памяти Б.Л. Пастернака

Я не вижу его в гробу.
Я не вижу его в земле.
Заревую его судьбу
Вижу в мороси, в полумгле.

Что сказал я? Нет, я не прав.
Он губами ловил миры.
Даже горечь июньских трав
Он умел зачислять в дары.

Проходные дворы миров
Он глазами пересекал.
В сонном пении комаров
Он расслышать умел хорал.

Не кричал он, а говорил,
И не пел, а парил вдали,
Не как благостный Гавриил,
А как яростный сын земли.

Весь в пыли её, в лебеде,
И, как солнечное копьё,
Отражённый в её воде,
Пригвождённый к беде её.

Как торил он свою тропу!
Как берёг он искру в золе!
Я не вижу его в гробу,
Я не вижу его в земле.

1960

Наивные греки, о чём они думали, греки,
Когда выводили суда на шершавые реки,
Когда паруса надували огромные щёки,
Когда эти щёки румянил багрец на востоке.
А где тот бродяга, что был с Пенелопой в разлуке?
К чему приложил он свои многотрудные руки?
А где тот учёный, который недурно кумекал
В туманной обители звёзд, и планет, и молекул?
А где тот начальный в сандалиях греческих физик,
Что формулу высек на синих акропольских высях?
О, если бы знали в далёком немыслимом веке
Наивные греки, наивные древние греки,
Во что это выльется в нашем двадцатом столетье, –
Они бы игрушки свои разбросали, как дети,
Они б свои грецкие щёлкали только орехи,
Наивные греки, хорошие древние греки...

1961

Вместо речи

Пренебрегая словесами,
Жизнь убеждает нас опять:
Талантам надо помогать,
Бездарности пробьются сами.

1962

Люблю тебя, Петра творенье!
Пушкин

Как трудно расставаться мне с тобой,
Великий город с областной судьбой.

Всё что могли, забрали мы в Москву,
Но невскую забыли синеву.

В вагоны не грузили мы пока
Иглу, упёршуюся в облака.

И ночи белые на северной земле
Мы не сумели увезти в «Стреле».

1964

Тростниковая свирель,
Трубный лес органа.
Озорной речушки трель,
Грохот океана.

Как найти такую нить
В мире многоликом,
Чтоб могла соединить
Малое с великим?

А найду – совсем легко
Совершится чудо:
Сквозь игольное ушко
Проведу верблюда.

1965

Галчонок выпал из гнезда.
Разбился. У галчат беда.

Стенает галка. Чёрный стон
В разрывах туч со всех сторон.

Со всех сторон, со всех концов,
От всех ворон, от всех скворцов.

Листва кричит, кусты кричат
От всех птенцов, от всех галчат.

Идёт сурово туч гряда.
Гудят над полем провода.

Сигналят на море суда.

Галчонок выпал из гнезда.

1962

Меня тревожит жажда совершенства.
Несовершенство чувствуя своё,
Я вовсе не кляну житьё-бытьё, –
Фальшивого я опасаюсь жеста
И лживого удобного словца,
Что заменяет истину на сутки,
Что прячет искренность за прибаутки,
За шуточки лукавого льстеца.
Мне беспощадность к самому себе
Нужна, как школа, как её ступени.
Бахвальство пусть сменяется смятеньем,
Смятенье – трезвой выдержкой в борьбе,
Уверенностью, волей, может статься,
Удастся мне настойчивым трудом
Коснуться потолка одним крылом,
Одной строкою в памяти остаться?

1963

Поэзия не позабыта,
Хотя в кастальскую струю
Не окунает конь копыта, –
Он ест овёс свой деловито
У самой бездны на краю.
И на прогулке и в бою
Поэзия не позабыта,
Она не порожденье быта –
Прикосновенье к бытию.

1964

В одиночестве – море не море,
А погожий денёк – что ненастье.
Разделённое горе – полгоря,
Разделённое счастье – два счастья.

1965

Люблю старинные ремёсла,
Когда в посёлке над рекой
Один – выстругивает вёсла,
Вытачивает руль – другой.

А третий – поднимает парус,
И вот они плывут втроём,
И, пенясь, отступает ярость
Перед уменьем и трудом.

1966

Ветер бесцветен? Хочет он в лицах
Мир показать изнутри и извне
Ветер зелёный, если он в листьях,
Ветер багряный, если в огне.

1968

Ласточка в туннель влетела,
Ласточка с прибрежных скал.
Лёгкое металось тело,
Мглистый свет её пугал.

Выход вдалеке был виден,
В глубине потёмок – свет.
Слишком прост он и обыден
Мучивший её ответ.

Билась, крылья покалечив,
Билась ласточка моя...
Словно разум человечий
Над разгадкой бытия.

1974

Нам всё приятней, – час за часом –
Беседа флейты с контрабасом
На фоне детских голосов,
Когда о жизни и о смерти
Нам напевает Монтеверди,
Когда мы старых мастеров
Прослушиваем, нам отрадно,
Что всё так ладно и так складно,
И в мире тишь и благодать,
И забываем на минуту
И про цикуту и про смуту,
И сладко счастье вспоминать.
И вдруг проснуться, и мгновенно
Понять, что суетно, что бренно,
Что тишь – не более чем сон,
И нет на свете благодати,
И всё не так, и всё некстати,
И всё грохочет под уклон,
И тонет песнь в ужасном гвалте,
И ложен этот Фрескобальди,
И нет покоя на земле,
И нет войны, и нету мира,
Но есть сюжеты для Шекспира
В любом дому, в любой семье.

Поэзия

Ей бесконечное присуще,
Хотя живёт в пределах дней.
И рождена в житейской гуще,
И всё ж вознесена над ней.

То солнце превратит в ромашку,
То солнцем сделает цветок,
Завьётся змейкой по овражку,
Потянет в высоту вьюнок.

И предрассудок, и наука,
И дух, и существо предмета, –
Неведомы её пути.
Она летит быстрее звука,
Она летит быстрее света
И даже мысли впереди.

	На берегу морском лежит весло И больше говорит мне о просторе, Чем всё огромное взволнованное море, Которое его на берег принесло. 1940 Ветер Вы не знаете, что это значит – Сумасшедшего ветра галоп. Провода не дрожат уже – плачут, Деревянным становится лоб И чужим. Это крепкий напиток, Это ветер, перстом ледяным Поднимающий веки убитых, Опускающий веки живым. 1942 Бабий Яр Я пришёл к тебе, Бабий Яр. Если возраст у горя есть, Значит, я немыслимо стар. На столетья считать – не счесть. Я стою на земле, моля: Если я не сойду с ума, То услышу тебя, земля, – Говори сама. Как гудит у тебя в груди. Ничего я не разберу, – То вода под землёй гудит Или души легших в Яру. Я у клёнов прошу: ответьте, Вы свидетели – поделитесь. Тишина. Только ветер – В листьях. Я у неба прошу: расскажи, Равнодушное до обидного… Жизнь была, будет жизнь, А на лице твоём ничего не видно. Может, камни дадут ответ. Нет… Тихо. В пыли слежавшейся август. Кляча пасётся на жидкой травке. Жуёт рыжую ветошь. – Может, ты мне ответишь? А кляча искоса глянула глазом, Сверкнула белка голубой белизной. И разом – Сердце наполнилось тишиной, И я почувствовал: Сумерки входят в разум, И Киев в то утро осеннее – Передо мной… * Сегодня по Львовской идут и идут. Мглисто. Долго идут. Густо, один к одному. По мостовой, По красным кленовым листьям, По сердцу идут моему. Ручьи вливаются в реку. Фашисты и полицаи Стоят у каждого дома, у каждого палисада. Назад повернуть – не думай, В сторону не свернуть, Фашистские автоматчики весь охраняют путь. А день осенний солнцем насквозь просвечен, Толпы текут – тёмные на свету. Тихо дрожат тополей последние свечи, И в воздухе: – Где мы? Куда нас ведут? – Куда нас ведут? Куда нас ведут сегодня? – Куда? – вопрошают глаза в последней мольбе. И процессия длинная и безысходная Идёт на похороны к себе. За улицей Мельника – кочки, заборы и пустошь. И рыжая стенка еврейского кладбища. Стой... Здесь плиты наставлены смертью хозяйственно густо, И выход к Бабьему Яру, Как смерть, простой. Уже всё понятно. И яма открыта, как омут. И даль озаряется светом последних минут. У смерти есть тоже предбанник. Фашисты по-деловому Одежду с пришедших снимают и в кучи кладут. И явь прерывается вдруг Ещё большею явью: Тысячи пристальных, Жизнь обнимающих глаз, Воздух вечерний, И небо, И землю буравя, Видят всё то, что дано нам увидеть Раз... И выстрелы, выстрелы, звёзды внезапного света, И брат обнимает последним объятьем сестру... И юркий эсэсовец лейкой снимает всё это, И залпы. И тяжкие хрипы лежащих в Яру. А люди подходят и падают в яму, как камни… Дети на женщин и старики на ребят. И, как пламя, рвущимися к небу руками За воздух хватаются И, обессилев, проклятья хрипят. Девочка, снизу: – Не сыпьте землю в глаза мне…– Мальчик: – Чулочки тоже снимать? – И замер, В последний раз обнимая мать. А там – мужчин закопали живыми в яму. Но вдруг из земли показалась рука И в седых завитках затылок... Фашист ударил лопатой упрямо. Земля стала мокрой, Сравнялась, застыла... * Я пришёл к тебе, Бабий Яр. Если возраст у горя есть, Значит, я немыслимо стар, На столетья считать – не счесть. Небеса стоят как стена, Начинающаяся с земли. На земле стоит тишина – Здесь, где братья мои легли. Здесь не хочет расти трава. А песок, как покойник, бел. Ветер свистнет едва-едва: Это брат мой там захрипел. Так легко в этот Яр упасть, Стоит мне на песок ступить, – И земля приоткроет пасть, Старый дед мой попросить пить. Мой племянник захочет встать, Он разбудит сестру и мать. Им захочется руку выпростать, Хоть минуту у жизни выпросить. И пружинит земля подо мной: То ли горбится, то ли корчится. За молитвенной тишиной Слышу детское: – Хлебца хочется. Где ты, маленький, покажись, Я оглох от боли тупой. Я по капле отдам тебе жизнь, – Я ведь тоже мог быть с тобой. Обнялись бы в последнем сне И упали вместе на дно. Ведь до гроба мучиться мне, Что не умерли смертью одной. Я закрыл на минуту глаза И прислушался, и тогда Мне послышались голоса: – Ты куда захотел? Туда?! Гневно дёрнулась борода, Раздалось из ямы пустой: – Нет, не надо сюда. – Ты стоишь? Не идёшь? Постой! У тебя ли не жизнь впереди? Ты и наше должен дожить. Ты отходчив – не отходи. Ты забывчив – не смей забыть! И ребёнок сказал: – Не забудь. – И сказала мать: – Не прости. – И закрылась земная грудь. Я стоял не в Яру – на пути. Он к возмездью ведёт – тот путь, По которому мне идти. Не забудь… Не прости… 1944–1945 Этот дождь зарядил надолго. Вся в булавках сизая Волга, Вся утыкана ими зло. Вам с гуляньем не повезло. Ну, а мне-то погодка эта Лучше праздника, краше лета. Я работаю, – значит, живу. Пусть не вижу я синеву, Пусть сурова сегодня Волга. Этот дождь зарядил надолго, На его линейках косых Запишу я вам этот стих. 1955 Море вздыбилось, взбугрилось. Разъярилось – и пошло С восьмибалльным пылом, с силой Бить зелёное стекло. Гул и гром десятибалльный. Взвихренная глубина. Море встало вертикально И упало как стена. Разлилось, и распласталось, И притихло, и опять – Где там старость, где усталость! – Сызнова взялось играть. Глыбы ветра, глыбы грома, Песни вольницы морской. Здесь я вечен, здесь я дома, Здесь душевный мой покой. 1958 Памяти Б.Л. Пастернака Я не вижу его в гробу. Я не вижу его в земле. Заревую его судьбу Вижу в мороси, в полумгле. Что сказал я? Нет, я не прав. Он губами ловил миры. Даже горечь июньских трав Он умел зачислять в дары. Проходные дворы миров Он глазами пересекал. В сонном пении комаров Он расслышать умел хорал. Не кричал он, а говорил, И не пел, а парил вдали, Не как благостный Гавриил, А как яростный сын земли. Весь в пыли её, в лебеде, И, как солнечное копьё, Отражённый в её воде, Пригвождённый к беде её. Как торил он свою тропу! Как берёг он искру в золе! Я не вижу его в гробу, Я не вижу его в земле. 1960 Наивные греки, о чём они думали, греки, Когда выводили суда на шершавые реки, Когда паруса надували огромные щёки, Когда эти щёки румянил багрец на востоке. А где тот бродяга, что был с Пенелопой в разлуке? К чему приложил он свои многотрудные руки? А где тот учёный, который недурно кумекал В туманной обители звёзд, и планет, и молекул? А где тот начальный в сандалиях греческих физик, Что формулу высек на синих акропольских высях? О, если бы знали в далёком немыслимом веке Наивные греки, наивные древние греки, Во что это выльется в нашем двадцатом столетье, – Они бы игрушки свои разбросали, как дети, Они б свои грецкие щёлкали только орехи, Наивные греки, хорошие древние греки... 1961 Вместо речи Пренебрегая словесами, Жизнь убеждает нас опять: Талантам надо помогать, Бездарности пробьются сами. 1962 Люблю тебя, Петра творенье! Пушкин Как трудно расставаться мне с тобой, Великий город с областной судьбой. Всё что могли, забрали мы в Москву, Но невскую забыли синеву. В вагоны не грузили мы пока Иглу, упёршуюся в облака. И ночи белые на северной земле Мы не сумели увезти в «Стреле». 1964 Тростниковая свирель, Трубный лес органа. Озорной речушки трель, Грохот океана. Как найти такую нить В мире многоликом, Чтоб могла соединить Малое с великим? А найду – совсем легко Совершится чудо: Сквозь игольное ушко Проведу верблюда. 1965 Галчонок выпал из гнезда. Разбился. У галчат беда. Стенает галка. Чёрный стон В разрывах туч со всех сторон. Со всех сторон, со всех концов, От всех ворон, от всех скворцов. Листва кричит, кусты кричат От всех птенцов, от всех галчат. Идёт сурово туч гряда. Гудят над полем провода. Сигналят на море суда. Галчонок выпал из гнезда. 1962 Меня тревожит жажда совершенства. Несовершенство чувствуя своё, Я вовсе не кляну житьё-бытьё, – Фальшивого я опасаюсь жеста И лживого удобного словца, Что заменяет истину на сутки, Что прячет искренность за прибаутки, За шуточки лукавого льстеца. Мне беспощадность к самому себе Нужна, как школа, как её ступени. Бахвальство пусть сменяется смятеньем, Смятенье – трезвой выдержкой в борьбе, Уверенностью, волей, может статься, Удастся мне настойчивым трудом Коснуться потолка одним крылом, Одной строкою в памяти остаться? 1963 Поэзия не позабыта, Хотя в кастальскую струю Не окунает конь копыта, – Он ест овёс свой деловито У самой бездны на краю. И на прогулке и в бою Поэзия не позабыта, Она не порожденье быта – Прикосновенье к бытию. 1964 В одиночестве – море не море, А погожий денёк – что ненастье. Разделённое горе – полгоря, Разделённое счастье – два счастья. 1965 Люблю старинные ремёсла, Когда в посёлке над рекой Один – выстругивает вёсла, Вытачивает руль – другой. А третий – поднимает парус, И вот они плывут втроём, И, пенясь, отступает ярость Перед уменьем и трудом. 1966 Ветер бесцветен? Хочет он в лицах Мир показать изнутри и извне Ветер зелёный, если он в листьях, Ветер багряный, если в огне. 1968 Ласточка в туннель влетела, Ласточка с прибрежных скал. Лёгкое металось тело, Мглистый свет её пугал. Выход вдалеке был виден, В глубине потёмок – свет. Слишком прост он и обыден Мучивший её ответ. Билась, крылья покалечив, Билась ласточка моя... Словно разум человечий Над разгадкой бытия. 1974 Нам всё приятней, – час за часом – Беседа флейты с контрабасом На фоне детских голосов, Когда о жизни и о смерти Нам напевает Монтеверди, Когда мы старых мастеров Прослушиваем, нам отрадно, Что всё так ладно и так складно, И в мире тишь и благодать, И забываем на минуту И про цикуту и про смуту, И сладко счастье вспоминать. И вдруг проснуться, и мгновенно Понять, что суетно, что бренно, Что тишь – не более чем сон, И нет на свете благодати, И всё не так, и всё некстати, И всё грохочет под уклон, И тонет песнь в ужасном гвалте, И ложен этот Фрескобальди, И нет покоя на земле, И нет войны, и нету мира, Но есть сюжеты для Шекспира В любом дому, в любой семье. Поэзия Ей бесконечное присуще, Хотя живёт в пределах дней. И рождена в житейской гуще, И всё ж вознесена над ней. То солнце превратит в ромашку, То солнцем сделает цветок, Завьётся змейкой по овражку, Потянет в высоту вьюнок. И предрассудок, и наука, И дух, и существо предмета, – Неведомы её пути. Она летит быстрее звука, Она летит быстрее света И даже мысли впереди.
Два стихотворения из цикла «Грузия вблизи»	1 Древний римлянин Табидзе Тициан уходит в ночь, Но сквозь темень не пробиться И терпеть её невмочь. Боязно промолвить слово, Хоть полслова о себе, О повёрнутой сурово Кратковременной судьбе. Ты не плачешь, яснолицый, Отрываясь от земли. Ты с гвоздикою в петлице Улыбаешься вдали. 2 Я вошел в погребок. Окунулся во мглу... И увидел, освоясь со мглою, Оборванец, угрюмо сидевший в углу, Упирался в кулак бородою. Не узнал его сразу. Ах да, это он (На щеках – полукружия сини)... И тогда встал я с кружкою: – Галактион!.. Вам привет из России. Он очнулся. Привстал. И сказал я: – Привет, А точнее, любовь и почтенье. – И тогда в полумраке, казалось, поэт Просиял... Это длилось мгновенье. Памяти Саломеи Нерис Саломея была круглолица И любила сидеть у огня. Саломея была мастерица Делать сказку из каждого дня. Саломея была молчалива, Но зато распалится едва – И поёт, как ветра у залива, И лепечет, как утром листва. И, лукавить, увы, не умея, Не жалея ни сердца, ни сил, Говорила одна Саломея, Словно целый народ говорил. За пышным столом благоденствует лето. И чаша полна. И в разгаре страда. Ничем не нарушено пиршество это, И кажется, праздник такой навсегда. И всё же по ярости звуков и красок, По граням, что дивно подвластны резцу, Я в полдень почувствовал, солнцем обласкан, Что лето сломалось, что дело к концу. По струйке со свистом клубящейся пыли, По листьям, уставшим испытывать свет, Почуял я: это – предел изобилью, Вот пир поперхнётся и схлынет на нет. Так часто довольство и благополучье На высшем пределе, на гребне своём Сперва намекнёт, а потом и научит, Что спуск начинается, кончен подъём. Не лето – весна средоточье желаний, Надеждою сердце она бередит: Как сладко подумать, что лето настанет. Преддверье, предвестье, и всё впереди. Старик Гомер [Второе стихотворение диптиха] Уже закончилась троянская война И мир настал – её прямое продолженье. Гомер услышал, как идёт к волне волна, И он гекзаметром продлил её движенье. Строкой продлил волну, вернулся за строкой И человеку время дал для выполненья дела И успокоился, но отобрал покой У вечности, которой нет предела. Гравюра на самшите Мир, он контрастен при полной луне Тень кипариса на белой стене. Где-то в конце затенённой аллеи Белая дверь в эту пору белее. Сырость, что веет за белой стеной, Утром сулит нам истому и зной. Пена белёсая в мглистом уборе. Фосфоресцирует Чёрное море. В чёрном провале белеет стена. Не из окна этот взгляд, а со дна Моря глядит одинокое око То ли художника, то ли пророка.
Два стихотворения из цикла «Музыкальный момент»	1 В семнадцатом веке я был переписчиком нот. Я рано почувствовал горький обычай длиннот И всё норовил оборвать, сократить и пресечь Витийственно-важную, пустопорожнюю речь. Но я переписывал ноты у знатных господ И мог подорвать свой, увы, незавидный доход. Помалкивал я, покорился, и только в ночи Брал трепетно в руки скрипичный с басовым ключи, И вход открывал в тайники уязвлённой души, И жадно писал, и писал в напряжённой тиши Всё то, что из сердца рвалось, что таил и берёг, Потом сокращал у себя – это делать я мог, Так рано почувствовав: жизнь – это страшный цейтнот. В семнадцатом веке я был переписчиком нот! 2 Скрипя в дороге дровнями, Под сенью облаков «Среди долины ровныя» Слагает Мерзляков. В минуты одиночества Он тянется к листку, По имени и отчеству Окликнет он тоску. Забудет каждодневное, Замолкнет в тишине, И песня та душевная Взойдёт в голубизне. Польётся – не с похмелия, Медлительно – не вскачь. И столько в ней веселия, Что тут же хоть заплачь. Нам дали в руки молнии, Чтоб не было темно, И были мы помолвлены Немыслимо давно. Столкнулись два сияния Среди кромешной тьмы. В глубинах мироздания Соединились мы. Двойной полёт над бездною! Отстанет кто из нас – Всё воинство небесное Встаёт в тревожный час. Отыщет нас в бездонности И ну вокруг греметь, Чтоб горе разлучённости Не повторилось впредь. Сосны бегут от моря В панике, как попало. Сосны бегут от моря Суетно и устало. Ветер гонит от моря Это древесное стадо. Сосны бегут от моря, Расталкивая брат брата. Расталкивая друг друга, Сосны бегут от моря. Так не бегут от блага, Так удирают от горя. А кто его знает, где горе, А кто его знает, где благо, И вот они остановились И от моря – ни шага. Была такая буйная сирень, Такие кулаки она вздымала, И так пожухла на четвёртый день, И так на пятый осыпалась вяло, Так было много, так осталось мало, Что даже тень исчезла, даже тень. Ахматовой нравилось, Когда я называл её Королём Лиром. – Откуда вы это взяли? – Спрашивала она С горделивым любопытством. Я молчал растерянно, Поглядывая на её шкатулку, Тетрадку, Горация, шаль. – И всё же?..– продолжала она. – ...Догадался. – Догадка, к сожалению, верна… – И она умолкала на весь вечер.
Из цикла «Четыре портрета»	Соколов О нём говорили: «Вот это художник!» Картина – стена. Стена-картина. На Колыме, В Тайшете Не на чем, негде, Нечем было рисовать, И он умудрялся На бумажных клочках Создавать картины, На которые в лупу Смотрю восхищённо. Чего там нет! – Катание с горок, Состязание на байдарках, Волны снежных сугробов, Волгино Верховье, Журавлиный клин, Людские толпы... Вызывает следователь. Громко: – Соколов! – Тихо: – Михаил Ксенофонтович! Следователь на допросе Выставлял перед ним Загрунтованные холсты в рамах, Наборы кистей и красок. Соколов закрывал глаза, И тогда запах масел Растравлял его душу. («Лучше руки выламывайте, Дробите ключицы...») Следователь велел открыть глаза, Смотреть ещё шире. – Назови сподвижников По тайному обществу, И мы освободим тебя, И будешь рисовать, Сколько тебе захочется...– Соколов молчал До самого расстрела. Говорят, это был Наш Суриков, Наш Тинторетто, Наш Рубенс. Лев Озеров. Лирика 1931–1966. М.: Художественная литература, 1966. Стихотворения. М.: Художественная литература, 1978. Земная ось. М.: Советский писатель, 1986. Гравюра на самшите. М.: Советский писатель, 1990.