|
|
После кораблекрушения
чудом спасшийся падает на подушку,
шевеля языком имена Бога...
Местные робинзоны субботним утром
выползают в пивнушку
– как на обрыв, с которого виден парус на горизонте.
И я вспоминаю пляжные кресла на Крите,
пялющиеся на желток заката,
абсолютно пустые – как после взрыва
атомного... Наша расплата
невесома-никчёмна, есть лишь покой и ветер,
дующий над океаном, бездумно-шалый,
шевелящий, как листья, всю ту же нежность,
перемалывающую геростратов – и все державы.
1998
В час пробуждения дворников,
в подслеповатой утренней мгле,
где скребёт мостовые лопата,
да ругаются мусорщики,
оскальзаясь на грязном льду –
проснуться и видеть,
видеть, не открывая глаз:
как этот сон,
– что твой броненосец «Потёмкин»
в эйзенштейновском фильме, –
удаляется
дальше и дальше
и тает на горизонте
– оставляя лишь шлейф
невнятицы в памяти.
Горькой невнятицы Рая.
Ex Oriente Lux.
У него было имя честного путешественника,
подтверждённое
курильщиками опиума в притонах Сяо
и нежными, как луна Ли Бо,
красавицами весёлых кварталов Южной столицы,
а также буддистским монахом,
который выхаживал его после
приступа лихорадки, полученной на болотах.
Его память хранила
сотни прикосновений
игральных фишек из слоновой кости,
фарфоровых чашек с вином
и древних пергаментов,
чьи страницы жёстки,
как подушечки пальцев придворной лютнистки.
И он видел Великую Стену и тысячу пагод,
и Сад Императора, –
но ему никогда не пришло в голову,
что запах туши
в подземных скрипториях Лхасы
похож на запах крови, смешавшийся
с дымом кальяна
и ветром пустыни
за Великой Стеной, –
той самой,
распростёршейся
с запада на восток
и с востока на запад:
чьи губы суше и жарче,
чем губы самых любимых женщин, –
где к умирающему от жажды
приходят ангелы или гейши
– и где нашли его тело
– но никаких путевых записок...
1993
Исповедую
церковь твоих ладоней,
протянутых солнцу навстречу
– и сжимающих горсточку пустоты,
сметающих со стола крошки
и стирающих слёзы с лица,
и укутывающих нежностью,
из ночи в ночь,
ласкающих и зовущих –
чтобы утром раскрыться на одеяле,
словно цветок лотоса,
вмещающий в себя весь мир.
1993
Жёлтое, широкоскулое солнце
– как лицо татарского хана.
К вечеру потянут на расправу:
захлестнут арканом ветра горло,
и потащат – и куда, не спросишь,
и почто... Лишь тьма, да сверху звёзды
– холодны, остры – глаза о них исколешь...
Обложили ж нас апрельской данью...
Твой привкус во рту,
целый день:
на нёбе и под языком,
чуть кисловатый,
как кровь...
Непролившийся дождь
ворожит над городом,
подступая
изжогой к горлу,
заставляя
сглатывать вслед
случайной фигуре в метро:
похожесть походки..
И словно на лист картона
выплеснули
синей краски:
пятно платья
пропадающее в толпе.
Где-то в Греции
Ресторан на развалинах:
Отрываясь от чашки с кофе,
Видишь старые камни; воздух дрожит от пенья цикад.
Что бы ни было с нами,
Жизнь продолжается:
В звяканье льдинок в стакане,
Вкусе кофе, шуршанье травы –
В бесконечности мелочей, согретых солнечным светом.
1996
Тристан в лесу
Я был чернее стали меча
от яда, сжёгшего моё тело
и изнурившего душу,
я смердел, будто Лазарь;
что с того, что тебе нравятся мои песни –
лучшие я всё равно позабыл:
Госпожа собирала травы в болотах и пела,
и даже смерть моя отшатнулась.
И я резал лунные руны на сердце,
чтобы оно обернулось
птицей, кораблём и белым оленем –
пусть они принесут весть Госпоже:
в лесу между жизнью и смертью
я скитаюсь, –
святой отец говорит, что мне нужно молиться,
но я не верю ему: каждое полнолунье
я пускаю сердце по серебряной глади ручья –
пусть плывёт и будет заступником мне
– я прошу только имя,
только имя прошу я у Госпожи.
Печали прошу я, печали.
Лето, горячее и сухое...
Ночами
остроухие волки
приходят рвать моё тело:
желудок и зубы, желудок и зубы,
– урча и поскуливая,
утробы их не ведают насыщения.
«Кости в теле его сравнимы со скалами и камнями,
кости его крепки и долговечны...»
Это сны
– про твой магический Питер,
сны
про человека как факел,
сны...
«Ты выхватишь меня горящим».
Чёрно-белые тени
в зашторенной комнате,
взмах ресниц, отпечатанный на ладони:
ты трёшь виски,
к вечеру будет дождь –
в предгрозовом воздухе остаётся
запах твоих духов, чьё названье
пытаешься вспомнить,
как хасид – Имя Господне.
2000
С приближением сумерек
жара отступает, будто отлив, –
слизывая у предметов тени.
Остаются
просто дерево,
просто камни,
просто кувшин.
Человек на скамейке в саду,
– продуваемый ветром,
насквозь, –
опустошённый.
1999
Из цикла
«Палимпсест»,
существующего как совместный проект с художницей Ириной Гуровой, нарисовавшей к этим текстам – не столько иллюстрации, сколько – ассоциации.
|
|
