Сирень под солнцем (Клод Моне)
Из сада рванулась навстречу маю
фиолетовая сирень,
играя радугой и эмалью
росы, выпавшей на заре.
Но в сад,
потревоженный светом и гулом
весны,
проснувшейся вдалеке,
пришёл высокий,
немного сутулый
мужчина
с мольбертом и кистью в руке.
Испачкав лицо, рукава и колени,
работал.
И через час
с мольберта
беспечная ветка сирени
навстречу беспечному солнцу рвалась.
Живая сирень
удивлённо поникла.
Живая сирень
убежала за тень.
Живая сирень
тосковать не привыкла,
но вдруг загрустила
живая сирень.
Хотелось ей быть многоцветней и гуще.
и так же упруго под ветром лететь,
и стать –
на мгновенье –
такой же пахучей,
как та,
неживая сирень на холсте.
1955
Он был большой любитель
экзотики, и он выменял
этих крошечных альбатросов у рыбака за старый
портсигар. Он очень гордился ими и часто
показывал гостям: «Это вам не канарейки, это
орлы океана». И все удивлялись, и покачивали
головами, и прищёлкивали языком, а альбатросы
росли плохо, потому что это были вольные птицы
и не могли жить в неволе.
Когда они отказались есть сырую рыбу, человек
очень обиделся и выбросил их на берег,
как выбрасывают пустую бутылку или прочитанную
газету. Но они были ещё живы, и когда порывисто
налетел солёный ветер,
они смогли ещё расправить крылья,
и низко
над белыми от пены волнами
улететь в ночь –
рождённые океаном альбатросы –
предвестники бури...
Будет утро.
Спеша, догорают зарницы.
Обещанием бури набухают ветра.
Нас не надо жалеть.
Мы свободные птицы,
Нашим крыльям звенеть и звенеть до утра.
Наши деды умели
бросить клич свой над миром.
Нам отцы завещали вещать ураган.
Нас лишили простора.
Нас растили в квартире.
Нас ревниво хранили от тебя, океан.
Нас кормили из рук.
Нежно нянчились с нами.
Но откуда-то снизу из запретного сна
вырывалась внезапно,
как пиратское знамя,
ошалелая,
с чёрным отливом волна.
Приучив к тишине,
отучив от полёта,
нас, играя, забыли на прибрежном песке…
Но мы живы ещё.
Нарастающий ропот
ловит чуткое сердце
в грозовом далеке.
И поэтому нам не дано ошибиться.
И поэтому нам не дано выбирать:
до последней зари,
до последней зарницы,
до последнего вздоха
о буре кричать...
1956
Чёрное солнце
Когда-то
шептали аббаты и ксёндзы:
«Господь эту чёрную землю
разрушит,
И люди увидят вдруг
чёрное солнце,
И совесть задушит
их чёрные души».
Но были неправы аббаты и ксёндзы.
И мы – оптимисты,
Пророчества лживы.
Над нами давно уже
Чёрное солнце,
А мы ещё живы.
Мы всё-таки живы.
1956
Скрипач
С. Фуреру
И даже окна ярче заблистали.
Снег лёг на брови праздничной каймой.
– Вы слышали!
Позавчера читали…
Письмо ЦК…
Закрытое письмо…
Конечно,
прямо так не говорится,
но смысл такой,
что Сталин был –
тиран…
Откуда-то вдруг появились птицы,
хотя приказ на то и не был дан.
Весна,
не предусмотренная свыше,
была всё ближе,
ближе с каждым днём, –
и грязный снег,
до скрипа гнущий крыши,
грозил сорваться яростным дождём.
На окнах робко раздвигали шторы.
И вдруг – концерт.
Скрипач.
Орущий зал.
Он встал над залом
клятвой и укором.
Смеясь и зля,
над залом гулким
встал.
И там,
где логикой и оптимизмом сытым
клялась и кланялась заученная речь,
взлетела плеть
бетховенской сюиты
над сгибами бескрылых гнутых плеч.
И зал поник.
Мираж надежды таял.
Из тьмы сердец и душ
через века
рванулся стон –
бессильная, нагая,
углами ртов зажатая тоска.
И только пальцы, сжатые до хруста,
мгновенно доказали без цитат,
что в этом мире
лишь диктат искусства –
единственно приемлемый диктат.
Лишь чёрный гриф был чёток в смутном чаде,
как ствол нагана чёрный и прямой.
Скрипач играл.
И зал просил пощады.
Оваций не было.
Была весна.
Зимой.
1957
Ночной костёр
Тайга.
Тишина.
Золотое дыханье костра.
Дым медленно тает
на лапах высокого кедра.
Ты шёл.
Ты устал.
Всё равно не уснёшь до утра,
влюбившись, как в сказку,
в ночные таёжные недра.
Ты слышишь!
Покой.
Но такой напряжённый покой,
что даже во тьме,
за чертой освещённого круга,
ты всё-таки чувствуешь
нервами, сердцем, рукой
родное, живое,
припавшее к почве упруго.
Вокруг каменеют
ушедшие в сумрак стволы.
Как старая бронза,
блестит неподвижная хвоя.
И вдруг –
два зрачка.
Два мгновенных укола иглы.
Бесшумная тень.
И опять – напряженье покоя.
Молчанье – обман.
Неподвижность ночная – обман.
Всё дышит –
трава
с неожиданным запахом хлеба,
плывущий в траве
синеватый холодный туман,
и там, над тайгой –
полускрытое кронами небо.
Всё тянется к свету,
к теплу,
в золотые огни,
в горячий и зыбкий,
поющий над пламенем воздух.
Не веришь! –
Рукою
край неба слегка наклони –
и хлынут потоком в ладони
зелёные звёзды...
1959
По вечерам,
когда поют и любят
и звёзды над землёй
висят, как вишни,
седой старик
без имени и славы
выходит из зелёного коттеджа.
Старик уходит
в чёрные каштаны,
похожий сам на чёрный ствол каштана,
и чёрная косматая овчарка
бесшумной тенью рядом с ним крадётся.
К его прогулкам все давно привыкли.
И знают все – ему мешать не надо.
Седой старик
без имени и славы
ещё не всё сказал высоким звёздам.
Вокруг него
грохочет странный город,
в котором нет ни улиц, ни проспектов.
Есть эстакады,
вздыбленные в небо,
ворота,
уводящие под землю.
На шесть часов туда уходят люди
и надевают белые халаты,
и вспыхивают сказочные залы
закованных в бетон лабораторий.
Потом
гудят и стонут космодромы,
и с рёвом рвутся путы тяготенья,
и мальчики показывают пальцем
ракету,
затерявшуюся в звёздах...
Я ощущаю
каждый метр пространства.
Я принимаю
тяжесть перегрузок.
Я понимаю тех, кто видел небо
хрустящим вдавленным в сиденье
телом.
Поэтому,
когда столицы
бушуют человеческим потоком
и улицы, ликуя, повторяют
прославленное имя космонавта,
я повторяю это имя тоже
с огромным беспредельным уваженьем.
Да!
Было вдохновенным исполненье.
Но музыку писал
Бетховен.
1962
Полдень
(майолика)
Всё зыбко.
Ни верха, ни низа.
Колеблющейся полусферой
лежит
бирюзовая чаша,
которую небом зовут.
Под ней,
замыкая пространство,
налитое
солнечным светом,
лежит
изумрудная чаша,
которую морем зовут,
– Что нужно
высокому небу?
Что нужно
глубокому морю? –
Так жёлтое солнце в зените
раздумывало, слепя.
И чтобы весёлые люди
любили и небо, и море,
в обеих сверкающих чашах
оно повторило
себя.
Начало 1960-х
Она
подобна почве.
В неё бросают семена,
как в ящик – почту.
Пусть неизвестен адресат
и даже адрес,
но пахарь пашет наугад
и сеет радость.
И появляется поэт
потом – в ребёнке,
как проявляется портрет
на киноплёнке.
А люди ищут и поют,
и верят в поиск.
Первоначальный неуют
для них –
как пояс.
Над ними неба синева
звенит, как льдинка.
Сначала – смятая трава,
потом – тропинка,
потом – щебёнка,
а потом –
поток асфальта,
и первый сруб,
и первый дом
с упорством факта.
Бетон и сталь,
стекло и свет –
и белый город,
и реактивный свист ракет
комком у горла.
Но вот однажды
из плиты,
все карты спутав,
как из межзвёздной пустоты
нездешний спутник –
через сверхпрочный потолок
бетонной толщи
прорвётся тонкий стебелёк,
иголки тоньше...
Бывает разная она –
весна
и почва.
Но прорастают семена.
Доходит почта.
Начало 1960-х
На пальцах
лезвием ножа
я срезал кожу осторожно,
живые нервы обнажа,
до срока скрытые под кожей.
Болит под пальцами земля.
Дыханье трав
грохочет громом.
Но только иначе нельзя
свести
мельчайшее с огромным.
И вот
в ладонь моей руки,
легко порвав меридианы,
плывут,
плывут материки,
текут моря и океаны.
Я начинаю понимать
событий устья и истоки
и, как антенна,
принимать
блуждающие биотоки.
Во мне смешались
смех и стон,
и мне уже не нужно имя.
Я – всё.
И тысячи имён
легко становятся моими.
Глаза людей –
мои глаза.
Я вижу всё,
что видят люди,
и горизонта полоса
преградой мне уже не будет.
Любовь людей –
моя любовь.
Людская боль –
моё несчастье.
Три миллиарда киловольт
пульсируют
в сведённых пальцах.
Они ревут в стволах аорт,
пророча взрыв и пораженье...
Стихи тогда –
громоотвод
предельных перенапряжений...
Середина 1960-х
Теорема
Есть у меня
заклятый враг.
Единственный на свете
враг.
На расстоянии руки
его
следящие зрачки.
Есть у меня
бесценный друг.
Единственный на свете
друг.
На расстоянии руки
его
зовущие зрачки.
Но только
мой заклятый враг
для друга моего –
не враг.
Они стоят
зрачки в зрачки
на расстоянии руки.
И в треугольнике судеб
один из нас
душою слеп.
Кому-то враг –
совсем не враг.
Кому-то друг –
совсем не друг.
Кому?
Молчит заклятый враг.
Кому?
Молчит бесценный друг.
И я молчу,
открыт и наг
прикосновеньям
разных рук.
А может,
слепы мы втроём
и из пустого создаём
своих богов,
своих врагов,
доверившись
обману слов?
Середина 1960-х
Легенда
Я глины взял
и взял песка немного.
Водой реки
сухую смесь развёл.
Из глины и песка
я создал бога
и на железный пьедестал возвёл.
Он высится
торжественно и гордо,
касаясь звёзд протянутой рукой...
Я дал ему
страну людского горя
и дал ключи
от радости людской.
Но если бог,
тираня и тупея,
захочет быть началом
всех начал –
пересчитай запретные ступени,
которые ведут на пьедестал.
Возьми топор
и бечевы немного.
И если даже этот бог высок –
твори свой суд.
С высот
повергни бога
и раздели
на глину и песок.
Середина 1960-х
Теория вероятности
Невероятно то, что ново.
Невероятно то, что в нас
ещё не стало точным словом,
как невзорвавшийся фугас.
Мы до поры не доверяем
зимою – зелени травы.
Мы проверяем,
проверяем,
и проверяя, мы правы.
А рядом
в шахтовых отбросах
какой-то смирный чародей
находит радий,
как набросок
невероятнейших идей.
Чудак рисует куст алоэ,
присев у двери кабака...
Как это делают такое:
из неизвестности –
в века?
А мы когда-то с ними пили.
Но вместо славы и хулы
они огнём единым жили,
как саламандры и котлы.
И потому имели право
поверить зелени –
зимой...
Невероятность – это правда,
ещё не ставшая простой.
Середина 1960-х
Р.С.
Мы вечно кого-то славим,
кого-то не признаём.
Послушай,
а что оставим,
когда навсегда уйдём?
Нас вечно по свету носит.
На красный огонь – гони!
Простенки вагона – ночи.
Вагонные окна – дни.
Растеряны где-то вещи
и сорваны тормоза.
Навстречу Россия хлещет
в распахнутые глаза!
Саранки, лини, линкоры...
Загадочна и лиха
от атомного мотора
до пушкинского стиха.
Отчаянная, ночная,
немepянная – не тронь! –
вдруг искрами иван-чая
уместится на ладонь.
Нечаянной повиликой
засветится вдруг во ржи...
Но кто мы – земле великой?
Что сделали мы,
скажи?
Как часто,
шаля, как дети,
в ритмической ворожбе
бросаем слова на ветер,
а слово – не воробей.
А слово –
мишень и пуля.
А слово –
огонь и дым.
Порою мы будим бурю,
не ведая, что творим.
И машем рукой:
успеем,
мы молоды – пронесёт...
А стрелки часов – пропеллер,
который уже ревёт!
Взлетающим вертолётом
прямо с черновика
уходит наша работа
в будущие века.
Работа наша –
Россия,
мятеж её и покой,
и чтобы от нашей силы
была она чуть другой –
хотя бы на самую малость,
на дерево или дом...
И чтобы это осталось,
когда навсегда уйдём.
Середина 1960-х
Я знаю,
как ели в Сибири растут –
как будто на финише ленточку рвут,
Дорога железом.
пробита в тайге –
глубоким порезом
на синей щеке.
Прошли по дороге
сто тысяч катков.
утюжа до камня
дороги покров.
На ельник вчерашний,
на бритый уклон
могильной плитою
улёгся бетон.
Ни богу, ни чёрту
не срыть полотна.
Но снизу,
как мины,
гудят семена!
Я знаю,
как ели в Сибири растут –
как будто последнюю песню поют –
Беру твои руки,
как радость берут.
Вхожу в твои очи,
Как в синий приют.
Ни снега, ни ливня –
литой потолок.
Ни вора, ни горя –
английский замок.
Живая жар-птица
в провале зрачка.
И старый будильник
считает века.
И слышно, как дышит
в углу тишина…
Но снизу,
как мины,
гудят семена!
Я знаю,
как ели в Сибири растут –
как будто шальные,
вслепую,
враскрут,
зелёное небо навылет пробив,
уходят
в космический холод глубин –
куда-то в пространство,
куда-то…
Куда?
Не стройте на минах
свои города.
Середина 1960-х
Дорога снов
Кто создал мир –
Эйнштейн или Бетховен?
Что нужно миру –
разум или сердце?
А может быть,
без разума и сердца,
как мох на камне,
медленно расти?
Я вижу сны неистового мозга:
тиски констант,
сжимающих пространство,
решётки цифр,
остановивших время,
и на крутой рассчитанной орбите –
рожденье солнца
по команде с пульта.
Я вижу кубы, плоскости, кривые,
невиданные ткани и металлы,
и вместо чувств,
неясных и неверных,
отточенную точность
чертежа...
Я вижу сны неистового сердца:
теплом дыханья стёртые границы,
костры любви
на вдохновенных лицах,
и под лучами музыки и солнца –
земля,
освобождённая от горя.
Я вижу губы в соке земляники,
я вижу пальцы в судороге счастья,
и на виске,
под кожей,
рядом с мозгом –
бессонное биенье
мятежа...
А если так – без разума и сердца,
как мох на камне – медленно и верно,
приспособляясь к холоду и жару,
за всё цепляясь,
всех переживая,
не разрушая
и не сотворя?
Кто создал мир –
Эйнштейн или Бетховен?
Что нужно миру –
разум или сердце?
Я знаю только –
нужен спор их вечный
и, кроме спора,
вечное единство,
чтоб никогда
дорога в неизвестность –
нелёгкая дорога человечья –
не поросла
холодным ржавым мхом.
Середина 1960-х
Побег
Я сладко ранен,
как даль рекой,
как почва плугом,
как рожь рукой.
Я – оленёнок.
Во мне – тайга.
Как жарко ломит
мои рога!
Я – красный камень.
Во мхах бока.
Как вены, вздулись
на лбу
века!
Я – паутина.
Из-за берёз
ловлю радаром
росинки звёзд.
И вот я – небо,
а был как ты...
Я ранен в солнце
иглой пихты!
Я принял просинь.
Я предал боль.
Я был поэтом.
Я стал собой.
Середина 1960-х
Тамаре
Возьми стихи.
Возьми на память.
Как птица – даль.
Как струны – звон.
Высоких звёзд зелёный пламень,
глубоких вод стеклянный сон.
Возьми стихи.
В них люди знают,
куда идут,
зачем живут.
В них тополя не облетают.
Любимые – не предают.
Возьми стихи.
Лучи и тучи,
ветра и штиль моих небес –
тебе,
виновнице созвучий
и соучастнице чудес.
Доверься строчкам, как девчонка.
Когда я буду вдалеке,
то сердце выпавшим грачонком
в твоей останется руке.
1968
Всё просто в мире – по часам.
Всё просто в мире – по частям.
Предельно прост планеты шар,
Альберт Эйнштейн и Бабий Яр,
стихи Рембо, и модный твист,
и смертоносной пули свист.
Всё просто в мире – по часам.
Текут часы – плывёшь ты сам.
А если жить – по времени
под бесконечным бременем
открытий и последствий
в цепи причин и следствий?
Мир говорит со мной на «ты»,
неся мне бомбы и листы
разноязычных деклараций
свободы, равенства и братства.
Он не жесток – нет, не жесток:
когда он целится в висок,
он просто исполняет долг,
как стойку выполняет дог.
Через скрещенья космотрасс
он смотрит синью детских глаз
и говорит:
– Суди меня!
и говорит:
– Спаси меня!
Всему другому изменя,
люби меня!
1970
Вячеслав Назаров.
1. Соната. Стихи. Красноярское книжное издательство, 1964.
2. Формула радости. Красноярское книжное издательство, 1968.
3. Световод: Стихи. Красноярское книжное издательство, 1973.
4. Машинописные тексты, предоставленные Т.К.Назаровой.
