| |
Не сумев на чужом – не умею сказать на родном.
Эти брызги в окно, эта музыка вся об одном.
Я ныряю, хоть знаю, что там ничего не растёт –
разве дождь просочится
да поезд внезапный пройдёт.
Разве дождик пройдёт по карнизам,
как в фильме немой,
по музейному миру, где вещи лежат – по одной.
Только это – да насыпь
с травою горячей, густой
мы на дно унесём: нам знаком её цвет городской.
Потому что, сказать не сумев,
мы уже не сумеем молчать.
Солнце речи родимой зайдёт – мы подкидыша
станем качать.
1992
А.Межирову
В полседьмого навеки стемнеет.
Я вернусь в городок никакой.
Пусть он взвоет, пускай озвереет
мотоцикл за Пассаик-рекой.
От платформы до серой парковки
– как пойду в темноте, пустоте?
По реке города, как спиртовки,
и над ними Ничто в высоте.
Никого моя жизнь не спасает.
Светофоры горят из кустов.
Это тихое слово Пассаик
пострашнее татарских костров.
Вы рубились на темной Каяле –
нам темнее знакомы места:
тут машины весь день простояли
у восточного края моста.
Все же странно, что с этой горою
неподвижной – по небу лечу.
Я примерзшую дверцу открою
и холодное сердце включу.
14 декабря 1995
М.Жажояну
Сегодня видно далеко,
далёко видно.
Но то, что зрению легко, –
ногам обидно.
Опять к тебе я не дойду,
видать, по водам,
Свободы статуя моя,
моя свобода!
По радио дудели: дождь,
а тут – погода!
Всегда я знала: не придёшь
встречать у входа...
Раздетая братва на трап
ползёт, смелея.
А я на эту резь да рябь
взглянуть не смею.
Когда б могла – я в их толпе
плыла б, глазела,
потом на голову тебе,
как птица б, села.
Ах, если бы – в бинокль, очки,
как эти гунны,
играть с тобою в дурачки,
с дурой чугунной...
Затем, слепцам, нам этот стыд,
слезливый, ложный,
что на божественную ты
глядеть не можно.
Держи дистанцию, храни,
стой, где маячишь!
Лишь в отдаленье, как огни,
ты что-то значишь.
Я шлю тебе свои суда,
даров подводы,
качающиеся стада
моей свободы.
2 апреля 1996
Blues
Памяти Э.Фитцджеральд
Вот опять закат ужасный, на стене квадрат пылится.
Уезжаю, уезжаю, стану уличной певицей,
отращу вот грудь и голос, стану уличной певицей.
На углу поставлю кружку, вот такое платье в блёстках,
уезжаю, уезжаю, стану петь на перекрёстках.
Пусть идут себе, не смотрят, стану петь на перекрёстках.
Так и надо жить поэту, как сказал поэт поэту.
Как чернело на закате, загибалось по кювету,
как стемнело, я не помню, как мело меня по свету.
Чайки метят на МакДональдс –
значит, где-то рядом море.
Я на юг наверно еду, но застряну в Балтиморе.
Потеряюсь на неделю, то-то будет людям горе!
Может быть, из-за названья –
так корабль идёт красивый.
(А на самом деле – сухо, вон забор зарос крапивой.)
Этот город грязноватый, но зато закат красивый.
Ух как дворники по морю быстро-быстро заходили,
капли в лоб мне полетели – они просто обалдели.
Справа сердце, слева дверца – так текло б на Пикадилли.
Капли, как цыплячьи лапки,
быстро-быстро – и с обрыва,
они шлёпаются в стёкла, словно маленькие взрывы.
Даже радио не надо, только слушать эти взрывы.
Так бы ехать бесконечно, только б маленькая Элла
тихо пела, ну конечно, чтобы только Элла пела,
и стоять на светофоре, и чтоб вывеска горела,
чтобы в зеркале и сбоку, перекошены рубином,
вертухаи неподвижно за рулём, как с карабином,
тьмою тикая карминной, выжидали по кабинам.
Ты-то знала, чем заплатишь озарённым ночью лицам,
ты-то знала, ты-то знала, как швырять свою свободу,
до горючих слёз охочим, на лицо летящим птицам.
1996–1997
Годовщина
Но я заспала этот час,
а годовщина совершалась,
И лодка чёрная неслась,
и дна песчаного касалась.
За нею след не заживал,
полоска узконожевая.
И, глядя в воду, ты сказал:
– Я кончился, а ты живая.
И полетел тяжёлый снег
на свaи влажные вокзала.
Но никого уже из тех,
кто был с тобой, я не узнала.
Там кафелем календаря
пустые клетки отливали
в сиянье слабoм фонаря,
хотя его не зажигали.
Он растекался по холсту
платформы, комкая белила,
где мы стояли на мосту,
наваливаясь на перила, –
над светлой горечью литой,
над щепок головокруженьем,
над уходящей вниз водой,
как над проигранным сраженьем,
и низких сумерек слюда
как лупа, приближала пятна,
где я ещё плыву туда,
а ты уже плывёшь обратно,
как спичка мокрая, скользя
под этот мост неосторожно,
и удержать тебя нельзя,
и вот, расстаться невозможно.
1 июля 1998
Ветер
С.Волкову
Сидите тихо, господа,
у них там ружья наготове.
И не играйте на гитаре,
и не ходите никуда.
Зачем крутится ветр в овраге?
Подъемля пыль, идут варяги.
Несут хоругви боевые,
корявые, как никогда.
Слышь, лес ползёт, сухое днище.
Вот гнёт сосну, что кнутовище.
Вот нож кладёт за голенище
пока молчавший тамада.
Зачем бросать в бороздку семя,
зачем носить пустое имя,
зачем, зачем бродить со всеми?
Ведь ты один, как никогда.
|
15 марта 1999
Пришли простые времена,
а мы ещё витиеваты.
Раскрой глаза, идёт война,
растерянно идут солдаты.
1999
Кузьминский лес
Скоро уже я тебя возьму,
И меня у тебя возьмут.
Кликни какого-нибудь Кузьму,
Спроси их, куда везут.
Славно запутывала я след.
Долго могла не сметь.
Но за тебя я пойду на смерть,
Тебя отпущу на свет.
Мне ли осилить свою судьбу,
Ей ли меня в смолу?
Я свой солёный дощак смолю,
Я не боюсь Саму.
Добрые люди помогут нам
За небольшую мзду.
Ну же, пожалуйста, дай мне нож
Или сам обрезай узду.
Я смотрю на тебя, на свет.
Я её не боюсь.
Те, без которых нам жизни нет –
Без них нам и смерти нет.
2001
Каждое мгновение – прекрасно.
На моём велосипеде лес блестит.
Всё так ясно, всё предельно ясно.
Только май, а мелкий лист летит.
Будет ещё май, июнь с июлем,
но не слейтесь, милые, в один.
Порулить дадим осинам-елям,
каждую отдельно разглядим.
Всё в ажуре, в кружеве-ажуре,
если влезть под леса бахрому.
Свет мой в изумрудном абажуре!
(Ты кому это? – я это никому.)
Рифму я возьму совсем простую
и слегка колёса разверну,
и проеду по тропе в густое
в эту ли, другую сторону.
Не хочу я паруса и боли,
только вот немного спиц и игл,
и пускай гремит в пустой лазури
кукурузник, то ли мотоцикл.
2001
А вот так и любим –
что неважно: а я-то любима?
Сегодня мне б это мешало.
И правда – легко ль кораблю
На встречные волны взбираться?
Я тебя не леплю,
я тебя никогда не лепила –
потому-то и знаю: любим.
Отчего же виной
отзываешься, болью такою?
Отчего не помыслю без боли
такой поворот?
Отчего не лицо мне маячит –
до верха застёгнутый ворот?
Как будто раскрою –
там дырка от пули люблю
2001
Ручей, впадающий в прохладный узкий пруд,
хвощи, вьюнки в подслеповатой чаще,
косящий берег, стебелёк торчащий –
когда вы развернулись на восток?
Я не заметила, как длинный день истёк
и вытек в океан, слегка горчащий.
Вы, папоротники, вы, хвощи и пни,
заждавшиеся моего прихода.
Как долго были без меня, одни!
Но вот я здесь, и стали вы «природа»,
и тянется счастливая подвода,
и я гляжу на вас, несчитанные дни.
Как долго длится третий акт! – и тут
не твердь перевернётся кверху днищем
– блеснёт и треснет, дуб исторгнет «Брут!»,
грозою рассечён до корневища…
Опаздывая, гром приводит тыщи,
Но главные герои все умрут.
А я гляжу, но больше не дивлюсь.
На озере намедни птицы дрались.
Я тоже прячусь и к тебе клонюсь,
осока узкогрудая vulgaris.
И на меня те хляби низвергались.
День удлиняется, я с тенью удлинюсь.
Все в униформе, гуси полетят,
я поднимусь за чёткими полками,
с такими же, как лапки, сапогами,
или рябиной – встану в чётный ряд,
рябиною, с плодами невпопад –
и погребу неловкими руками.
2001
На тему Бредбери
Зачем стишок я сочинила?
Зачем я карандаш чинила?
Зачем чернила разлила? –
В сугробе пальма расцвела,
и на руках моих чернила.
Bот март явился из потёмок,
стоит за дверью, как потомок
в кембрийском венчике хвощей.
Хоть как убог, хоть как негромок –
ты нарушаешь ход вещей.
Промолвишь «о», утопишь клавиш –
ты не фигуры переставишь,
а свет и тень на тень и свет,
такую тень, что свят-свят-свят,
какую никуда не сплавишь.
А тот, кто нами сбит, обманут,
чью память чтить, поди, не встанут?
Кто там ютился на полу
имел семью, еду в углу? –
Недаром Бредбери помянут.
Так кто же дал нам это право?
Молчание твое лукаво.
Не вмешивайся и таи, –
сказал поэт. А от струи
кастальской – поверни направо.
Так нет же, он охоч до знака!
– Замри, стило. Свали, писака! –
Да он не слышит ничего!
Кроту и ласточке его
он выход завалил, собака.
Нет, буду нем. Я буду рыба.
Я буду так (поэт, спасибо!):
«Моей не будет тут ноги».
Всё, я снимаю сапоги.
Как говорится, либо-либо.
[…]
…Я не нарушу дня завесу.
Сестрой не веку буду – лесу.
Так, завернувшись уголком,
киномехаником влеком,
двуликий лист неведом весу.
2001
Из серии «Четыре времени суток»
Ночь
Трава нетерпелива под стопой –
так неродившийся толкает с нежной силой.
Потише, – скажешь, – что ты, Бог с тобой,
я чувствую, и этого – хватило.
Но нет, не унимается. Права
качает как ребёнок, больно,
и хочет сквозь меня расти трава –
и вверх, и вниз – и прямо! не окольно!
Невидимое солнце-колесо
и там, внизу гудящее, земное.
Куда же ей, и вправду, коли всё –
в светилах двух, загромождённых мною?
Ступни и корни – всё тебе, трава!
Вяжи, вьюнок, точи ножи, осока.
Давай, раз-два, покуда я жива,
пока я мякоть – протыкай до срока.
День
Расслабленное лето – как лицо
Задумавшегося, о лице забывшего,
Как шёлковый платок, течёт в кольцо.
Но вдруг часы пробьют и разобьются
И снова медленно, так быстро воск течёт
В подставленное небольшое блюдце.
Чуть пыльное, в неряшливой пыльце,
До сумерек сухое, до поливки,
Едва моргнёшь – оно уже в кольце.
2001
Ночные стихи для Божьих детей
Летит тучка – не как те,
те летят на животе.
Ну а эта – серой калькой
так задумчиво скользит.
Звёзды сквозь – о сколько, сколько! –
и само Само сквозит.
А под ней бежит крапива,
простодушная трава.
А она её не видит
так – едва, едва, едва…
Только тень её тревожно
поскользнётся на траве –
то по коже, то подкожно –
кувыркаться так несложно
головою к голове.
Кто ты – воля или шалость?
Всё ты – или только малость?
Нищих красок побежалость,
нитка трещинки в окне.
Ты вовне или во мне?
2001
Луна
какая нынче! будто жар у ней
Ребёнок, задержавшийся за дверью,
увидит в комнате, к полуночи войдя,
как взрослые без деток веселятся.
А он-то думал... только и всего?
Он думал – там таинственный, волшебный,
как мамины духи и как в шкафу коробки,
бесплотный невозможный праздник-мир.
А оказалось они просто едят и пьют и очень громко говорят
и красные глаза на красных лицах
и это всё
2002
Рождение вселенной
Сложи свои карандаши
в гремящую коробку.
Дыши себе иль не дыши –
в стекле ты, рыбка.
Как этот свет после дождя,
вмурована в «Аиде»,
плывёшь, руками разводя,
с собой в разладе.
И выдыхает свой петит
пузыристая ранка.
Всё смотришь: где она летит,
смерть-самобранка?
Ты думаешь, что ты одна
в такой стеклянной тверди,
что ты её прошла до дна
под марши Верди.
Но рыбка инь и рыбка ян
– одна с другой вселенной –
друг к другу бросятся в тоске
слепой, мгновенной.
Ты будешь вся в его груди,
в иссиня-чёрной тверди,
он будет весь в твоей груди,
солёной глуби.
То вырвется всего одно
звено из долгой цепи,
и полетит, посвящено
лазурной цели.
И всё что недо-перелёт,
что было: чёт и нечет –
движенье в мокрый отольёт
блестящий мячик.
И он пойдёт наверх, наверх
ещё быстрее звука,
и выгнет выпукло разбег
сила-разлука.
Но перед тем, как без следа –
в лазурной и зелёной,
он станет светлой, как слюда,
новой вселенной:
волны оборчатой изгиб
стеклянный, пенный,
вращающийся, новых рыб
летящих полный.
2002
Над пашней. Без тебя
Это тебе прогудит дыра,
ноль, ноющая пустота:
всё, пора, иду со двора.
Песня моя проста.
Это, волнуясь, тебе зюйд-вест,
быстрый курсив борозд.
Ветер над нивой несёт невест,
на голубой норд-ост.
Значит, это ещё на год,
зимний голодный год.
Наше солнце встает, Урон.
Ветер несёт ворон.
Даль обретает твои черты,
тратит твои черты.
Не отчаивайся, молю! –
ноль прогудит нулю.
Даль подмигивает: мол, ну,
я хорошо видна?
Я отпускаю к тебе волну –
полой идёт волна.
Ангел мой, как её ни спой –
ввысь норовит, наверх.
Песня приходит к тебе пустой,
лёгкий пустой конверт.
2002
Из окна самолёта
Это бадья выступает из ночи. Влас
написано на воротах.
Это сердце моё отстаёт. Сейчас
я догоню, уходя от вас.
Ворот скрипит, ускоряясь, падает камень вниз.
Я склоняюсь над ним лицом пустым.
Так уходит твердь из-под ног, жильё из глаз,
дым разговоров, отечества, просто дым.
Это утёс выступает тупым углом:
не обойти, так и стоит в груди.
Тающий в небе росчерк: это тебе – углём,
мелом сказано же тебе: уходя – уходи.
Если смотреть, не отрываясь, глаз
звёзды увидит в виде сплошных полос.
Это созвездье тихо течёт Волос,
это я ухожу от вас.
На, раскатывайся, сверхзвуковым ковром!
Чтобы ни звука жалоб, ни
слёз никаких, а медленно, как паром.
Косо, как берег, уходят от глаз огни.
Чем от огней дальше, тем ночь светлей.
Сверху короче свечки воткнутых в грунт осин
– так что почти различаешь кривой нагар.
Пар подымается от трясин.
Скрипнут ворота, скажут «не ворочусь».
Но повернётся, встанет углом скала –
вдруг подойдёт к окошку восток, чуть вкось,
согреет лицо розовая зола.
Так откроешься, дрогнув, бледным ещё лесам
наскоро сшитым горячим стальным нутром.
И развернётся веер, и поднесёт к глазам
ладонь раскрытую аэродром –
заспанное хозяйство, бегущих рабочих, заборы, ангар скобой,
скошенный щит, пыльную горсть берёз,
зданье отлётов, зернистый асфальт – с тобой
отдельно от всех, с мокрым ещё от слёз.
2002
Россия
Ты не будешь ни сниться, ни зваться,
только рельсов блеснет лезвиё.
Бесполезно отыскивать в святцах
онемевшее имя твоё.
Как на родине дерево-дервиш
у дороги в тряпье бересты,
ты, как беженка, за руку держишь
тень мою и качаешься ты.
2003
В волнах
Мне сегодня, дураку, дурново.
Поделом мне, дураку, говорю.
Пестрота какая тут, карнавал,
парусов и больших кораблей.
Вон волна какая – словно волан,
с пенной сеточкой волна, с бахромой...
Как без нас уплывал караван
за палящею, за вязкой хурмой!
И любой теперь бархан будет – рок,
и горбы идут, горбы, как судьба.
Вот теперь тебе, дурак, и урок
и урюка тебе фунт, голытьба.
(Усмехается тут кто? – я сама!
я сам-друг и сам дурак без ветрил).
– Не сходи ты, – говорил же, – с ума!
Я не помню уже, кто говорил.
У бортов огромных как дурново –
поплыву меж досок и пенных риз.
Сверху – гипсовой волны арт-нуво –
вверх и вниз я поплыву, вверх и вниз.
Не с лепниной, крутолоб, потолок,
не тяжёлой – узоры – стены:
я в глаза ей загляну, поплавок,
наклонённой не ко мне глубины.
Хорошо мне, дураку, без руля!
Потеряла я тебя, рулевой.
Как вода, меня качает земля,
нетяжёлый поплавок полевой.
2003
А у нас, Никола, ни кола двора, но, мой свет, собираться пора.
И неважно куда, ибо да, Никола, тут дыра, говорю там дыра.
А над нами нора – ах, какая нора! – только рано туда, до поры,
да над нами вдали – голубая гора – не полечь бы под этой горой.
То что было со мной, стало нынче не мной, скоро будет какой-то рассвет.
Вон, как снег, изумлённо блестит под луной голубой голубой антрацит.
А у нас Никола ни угла, ни стены, ни бревна до поры, ни страны,
и ни сруба срубить, ни ствола погубить, нам такие дары не даны.
Но не витязи мы, от зимы до зимы по железной равнине скользя,
а отстать от себя – это будем не мы, нам с тобою такого нельзя.
Наша песня стара: выдавай на гора, разворачивай недра с утра! –
а под нами гудит голубое ядро, но дотуда добраться хитро.
А дотронусь до тёплой рубашки – там ты
сквозь негромкую тёмную ткань,
и волна золотая заходит в ладонь, твой родной негасимый огонь.
Там горячее узкое тело твоё, там земная гудящая ось,
и железо, и никель в ядре голубом, и неоновый стержень насквозь.
Это пламя двойное из печи двойной и в отверстую грудь из груди,
и зияет обрыв у меня за спиной – всё-то, значит, у нас впереди.
2003
Гобелен
Спала, как догоняла, как неслась.
А жизнь моя невдалеке паслась,
не помня обо мне – и слава Богу.
Спустилась в воду я и перешла дорогу.
Смеркалось, и мешался снег с дождём,
грузовики мешали грязь со всем,
гремели тяжело, вжимаясь в слякоть,
– и высвободила локоть.
Там, за спиною, жизнь моя текла
так быстро-медленно, как будто я ткала
ребристый гобелен её, с поляной –
ручей, и рощица, и резкий возглас пьяный.
То ангелы – не молния – сверкнув
крылом, скользнули в тучи – я рукав
не доткала один, не довязала –
и тем крылом я горизонт взяла.
Я жизнь опередила – и за край
земли, склонившись быстро – крой
увидела, и в петельках изнанку –
и удивилась тесноте родной.
2005
Рифма
Как женщина, негромкая с утра,
с пергаментными нежными тенями –
ты, рифма бедная,
любой
дороже и лихой, и небывалой.
Она стоит в халатике цветном
на кухне, освещённой первым снегом,
единственная –
и своей
не сознаёт, сжимая сердце, силы.
2005
Ирина Машинская
После эпиграфа. Серия «Поэты российской диаспоры», Нью-Йорк, Слово-Word, 1996.
Простые времена. Стихи. Tenafly, Hermitage Publishers, 2000.
Путнику снится. М., ОГИ, 2004.
Последние пять стихотворений предоставлены автором.
|
|
