Итальянская бабочка

Итальянская фарфала
всё кружилась и порхала,
тканью Божьей трепетала,
утверждая жизни стиль.
Так задумала природа,
нет вины, а есть свобода.
Но семья не без урода –
ты в чужой горсти, прости.
Одинокая фарфала
кейфовала, блефовала,
век фефёлой вековала,
о, святая простота!
Ты была, как я, фарфала,
ты была и миновала,
ты в чужих руках пропала,
и сквозь пальцы – пустота.

9 октября 1992


Свадьбы

Старухи, старухи стоят на ветру,
на свадьбу позвали старух поутру,
вот сядут в троллейбус, поедут туда,
где не были прежде они никогда.
Вчера на кладбище, на рынок, в роддом,
былое припомнить умеют с трудом,
а нынче румяна, и пудра, и блеск,
немыслимо грубой гримасы гротеск.
Старухи, старухи стояли рядком,
троллейбус старух возвращал вечерком,
отыграны свадьбы по талой воде,
и больше старух не видали нигде.

2 марта 1994


Одиночество круглое, словно ноль,
одиночество волглое, словно крик,
ах, дружок, отыграна ваша роль,
вы уже старуха или старик.
Одиночество быстрое, словно нож,
одиночество острое, как игла,
связки перерезаны, ну и что ж,
вена перевязана добела.
Одиночество плоское, словно блин,
одиночество узкое, как петля,
набираешь ноль или нож-один,
а в ответ железное бля-бля-бля.

22 марта 1994


Пейзаж посткоммунизма (1)

Полудрёма-полукома-полузона полусонно
кулачками подпирает, выпирает из петли,
есть закон, и нет закона, что резонно – нерезонно,
беспримерно, беспризорно жизнь валяется в пыли.
Полукома-полузона от сезона до сезона
исступлённо, искажённо тянет соки из земли,
и усталая саркома, словно нарко-мат наркома,
неустанно, неуклонно гонит мёртвые нули.

14 апреля 1994


Перед 6 августа (по-старому Преображение Господне)

Так сходят с ума, так бросаются в бездну,
так рвут, одурев, с оболочкой земной,
и воля с сознаньем вполне бесполезны,
и зной под коробкой разлит черепной.
Не спрашивай, что и почём и откуда,
сильна ли причина, ничтожно ль слаба,
небес резонанс иль слепая причуда –
детали потом обеспечит судьба,
а путь обозначат загоны и метки,
и лопнет сосуд, кислотой обожжён,
и потом кровавым умоются клетки.
И ты уничтожен.
Иль преображён.

4 августа 1994


Обломной тоской изойдёшь,
замучаешь ближних и дальних,
дойдёшь до пределов до крайних,
до истины страшной дойдёшь.
А скажется страшная ложь.

22 августа 1994


Дух дышит, где хочет, а если не хочет,
замрёт и не дышит, и нервы щекочет,
и с нервным расстройством везут недалече,
где тело, и душу, и нервы калечат.
Но дух переводит себя через время,
берёт на себя предыдущее бремя,
и с духом собравшись, очнувшись в уроде,
смеётся и плачет: свободен, свободен!

31 июля 1995


Венеция

Иосиф прекрасный с прекрасной Марией
венчались Венецией ультрамариновой,
чтоб после вернуться, скреплёнными браком:
Марии – с ребёнком, Иосифу – прахом.
Осталось: в пустыне своей человечьей,
был нервен и весел, красив и невечен.
Останется: в мире навечном, незримы,
поют его песни ему серафимы.
Васильевский остров, Васильевский остров
его не дождётся, всё было так просто:
балтийская прорва, промозглая просинь,
увенчанный славой, изгнанник Иосиф.
Лечу, и плыву, и шагаю, и еду
землёю, и морем, и небом по следу,
чтоб венецианского и венценосного
тайно коснуться духа Иосифа.
В Венеции дождь. Проливною залиты
водою каналы, ступени и плиты,
и бедной паломнице мокро и худо,
и не происходит желанное чудо.
Но в церковь Вивальди сторожко заходит,
в Сан-Марко глазищами своды обводит
и смотрит, как остров вокруг обтекла
вода из бутылочного стекла.
Сан-Джорджо на той стороне возникает,
мелькая над кладбищем, тень промокает,
и Победоносец Георгий живой,
Москвы покровитель, витает, как свой,
Москвы, а не Питера и не Нью-Йорка,
где эта же тень от Иосифа-Йорика,
где этот же дух, что при жизни любил
Венецию лодок, мостов и могил.
Да я-то не в духе. Мой спутник как дож,
как венецианский назойливый дождь,
и вот уж сгущается в сумерки вечер,
и ясно уже, что случилась невстреча.
Последняя лавка. Витрина блестит.
В ней ультрамариновой смальты летит
крыло в виде маленькой брошенной броши –
желание ангельской броши до дрожи.
Каким-то неведомым образом Гамлет,
Иисус, и Иосиф, и здешние камни,
и я, и мой спутник, и тыщи Марий
связались в одно через ультрамарин.
И дух торжествует в изяществе вещи,
и вещи Творца, даже тени их, вещи,
и я забираю с собою коллекцию,
и слёзы с дождём омывают Венецию.

15 мая 1996


                                   Лене Майоровой

Бедный факел. Рыбачкина дочка.
Божья радость. Актриса наотмашь.
Белый ангел. Петля от крючочка.
А крючок или пламя – не помнишь.
Как сгорают в любви и в искусстве,
так сгорела красавица Ленка.
Божий дар. Ломтик славы надкусанный.
Голенастая, в пепле, коленка.

27 августа 1997


                                   Тане Гринденко

Боже мой, как сжимается сердце
от любви к этой бренной земле,
досыта, допьяна наглядеться,
прежде чем оказаться в земле.
Бурый, рыжий и тёмно-зелёный –
Бог от Бога, как Бог, колорист,
эту землю писал, как влюблённый,
как неслыханной мощи артист.
Получает артистка записку,
лист, рисунок, эскиз, полотно,
прежде чем невеличку артистку
в земляное уткнут полотно.
Тени тень от источника света,
невеличка артистка сама
добивается сходства портрета
и без устали сходит с ума.

8 января 1998


В три часа закричал петух.
На крыльцо деревянное вышла.
Одинокий огонь потух.
Ночь темна. Никого не слышно.
Одиночества тонкий звон
проникает настырно в уши.
Я и тьма, я и свет, я и Он.
Я безмолвия не нарушу.
Я замру, как замрёт вода,
в озерцо наплывая с дождями,
чтобы после уйти навсегда
в почву с ягодами и грибами.
Почва что? Я на ней стою
и глазею в пустое небо,
в дом войду, и воды попью,
и засплю эту невидаль-небыль.
А назавтра найдя в обед
петушиный в бульоне гребень,
я поймаю призрачный след
и вернусь в реальное время.

3 мая 1998


Спина широкая мужская
к спине прижата узкой женской,
и пятку пяткою лаская,
всю ночь плывут они в блаженстве,
ещё любим, ещё любима,
постель залита светом лунным,
плывут, плывут неумолимо
одним возлюбленным Колумбом,
теплом друг друга согревая,
плывут во время, что остудит,
ещё живой, ещё живая,
туда, где их уже не будет.

15 августа 1998


Ах, какая любовь и какая война –
все засовы бесстыдно сорви, все запоры!..

После вышла большая луна, как вина,
и явились на поле души мародёры.

15 сентября 1998


Моя душа, как балеринка,
на ножках бегает кривых,
всплеснёт ручонками, как в танце,
от изумленья, дурачок.
Никто уже на этом свете
не удивляется ничуть.
Она же, как дурак последний,
всё плачет, плачет... Как дурак.

9 октября 1998


Вот смотри: акулье мясо –
штука нежная какая,
между тем, тебе известно,
что за птица эта рыба.
Или вот, людская масса,
напирая и толкая,
с чувством злобы повсеместной,
жить готова за спасибо.
А соседка удалая,
заполошная, в навозе,
плод выращивает дивный,
чтобы жизнь себе украсить.
Пёс её, давясь от лая,
враз смолкает, если возле
видит мелкого котёнка
и дрожит от отчей страсти.
Ты, дитя мое, всё то же:
нежное, а зубки остры,
и разрушить и построить –
неумёха и факир.
Всё в гармонии, положим, –
люди, ангелы и монстры.
Может, Бог тебе откроет,
как устроен этот мир.

12 октября 1998


Меню

Натуральная Азия,
горячая Африка,
изысканная Европа,
безвкусная Америка,
вкусная Россия.

17 октября 1998


Домишки, укрытые снегом,
кривые скелеты берёз.
Повязана времени бегом,
глазею до рези и слёз.

Равнина, гора, мелколесье,
плетенье мостков и стропил,
могилка случайная вместо
кого-то, кто жил здесь и был.

На санках согбенная тётка
ребёнка везёт налегке,
нескоро, видать, довезёт-то,
жилья не видать вдалеке.

А дальше на белых просторах
под красным, как жар, кирпичом,
строенья растут, по которым
придут полоснуть кумачом,

ножом, топором и обрезом
и красным, как жар, петухом,
чтоб снова огнём и железом
и стадом за пастухом.

Привольно, и скрытно, и скудно
раскинулась вечная Русь,
люблю тебя сильно и трудно,
жалею, не знаю, боюсь.

9 декабря 1998


Перепутье перепутало следы,
бездорожье обездвижило шаги,
от усилья на плечах как утюги,
от бессилья до насилья – шаг беды.

14 февраля 1999


Шла, танцуя, особа с отрешённым лицом,
век держался особо, словно перед концом.
Дева длила прогулку, мягко делая па,
шаг печатала гулко вслед за нею толпа.
Что за странная дива, отчего и почём –
люд глядел, как на диво, ну, а ей нипочём,
коллективная злоба из груди, как из тьмы:
почему-де зазноба не такая, как мы?
Век ослепший, как в танке, рассуждал, словно пьянь:
не танцующий ангел, а панельная дрянь.
А она повернулась к ним чужим, как своим,
чуть взлетев, улыбнулась и пропала, как дым.

4 мая 1999


Вороны тропу переходят, как жирные куры,
небрежно и важно, как группа товарищей в шляпах,
небрежности с важностью вид придают синекуры,
ни голод не мучит когда, и ни падали запах.
Сменилась эпоха – и сытость под знаком вопроса,
летят пух и перья в немыслимой драке с натуры,
на падаль бросаются с жадностью, словно на просо,
и – в шляпах – ведут себя точно, как глупые куры.

4 июня 1999


Тотальное чувство любви и конечности жизни
пронзает внезапно и резко при встрече с подобным,
бессмертным и смертным, любимым, смешным и капризным,
тревожным и нежным,
себя защитить не способным.

5 мая 2000


Аппенины под рукой,
под ногой тирренский берег –
я глазам своим не верю:
доля, воля и покой.
Я забуду (я смогу)
грязь, и ложь, и кровь отчизны,
если вновь оно не брызнет
крови сгустками в мозгу.

6 мая 2000


Власть деревянного и дровяного сарая,
на лето устлан ковром из московской квартиры
ночь со двора через щели сочится сырая,
а на гвоздях разместились незримо мундиры.
Власть лопухов, что за дачей на улице сельской
вверх из болота тянулись, в низах загнивая,
армия наша палила в противника зверски,
пряталась точка в траве и кустах огневая.
Так брат на брата идёт – как мы с братом на братьев
с дачи соседней, красавцев, как мы, офицеров,
грезила младший майор о враждебных объятьях,
но не дрожала рука и не смаргивал глаз от прицелов.
Ночи июньской беззвёздная власть и морока
и от родителей юная злая свобода,
партия в карты с противником, око за око,
и как звонок, розовеющий край небосвода.
Вот козырная последняя выпала карта,
губы измазаны спелой, как детство, малиной,
власть затаённой любви, и войны, и азарта –
в кровь и в крови над родительской свежей могилой.

7 декабря 2000


Я беженец, я без вести пропала,
заложница за ложный выкуп,
я тот солдат, кому из самопала
патрон последний на прощанье выпал.
Я тот старик гундосый и старуха,
что в доме престарелых позабыты,
с потерей вкуса, зрения и слуха,
за что, попавши под руку, избиты.
Я тот полковник с рачьими глазами,
снасильничавший тощую чеченку,
расстреляна и брошена мной в яме,
я, им размазана кишками по застенку.
Убийца и убитый, соглядатай
всего, что на земле при мне творится,
я молча в этой должности треклятой
смотрю, когда же небо отворится.

8 июля 2001


В интернате

Девочка-имбецилка, поражённая в мозг,
где из последнего цикла вырастает Босх.
Вялые санитары, сборщики нечистот,
трогают лобик старый, плечи и живот.
Такая врачебная помощь, где у немощи боль
в полдень или полночь, где время всегда ноль.
Девочка боль рисует, время и поваров,
рисовую пустую кашу сваривших воров.
Девочке нету дела до жалкого воровства,
а что как смерть похудела, воду не пить с лица.
Лица своего не знает, рисуя с чужого лица,
а кисточка девочки злая выводит на свет подлеца.
А подлость их безотчётна. Похожие на неё,
клюют где попало, точно чёрное вороньё.
А девочка проникает туда, где нам ходу нет,
и знает, мыча и икая, на вечный вопрос ответ.

14 августа 2001


Фарфоровая кукла из зоомагазина.
Какое сочетанье,
какая чепуха!
А этот странный случай?
А время из резины?
А вечная кукушка не в ритме кукуха?
Описки, оговорки,
обмолвки и обманы,
ошибки в тайных мыслях,
неточные слова,
заряд сердцебиенья,
и случай этот странный,
и девочки весенней
седая голова.

21 мая 1980


Если сложена жизнь, что ж ты бьёшься над ней,
будто смаху колотишь зеркальные стёкла,
из стеклянных огней и из тусклых камней
витражи составляя случайного толка.
Так рисунок ложится, так вышел мотив,
из пустот, и осколков, и трат создаётся,
и ещё раз прожив, и ещё раз сложив,
торжествует создатель, и всё удаётся.
И, худая, прозрачная, крепнет рука,
под рукой мастерок, и раствор, и терпенье,
и в разбитую жизнь льётся свет с потолка,
и витраж, и вираж, и небесное пенье.



Замирает какой-то во мне человечек,
мотылёк, или бабочка, или кузнечик,
летом бархатным и летним ливнем вспоённый,
до последних сезонов не утолённый.
Замирает мой маленький, замирает,
замерзает и пылью морозной мерцает,
властелином колец годовых я смотрюсь, как шальная,
я с потерей внутри, а размера потери не знаю.

22 декабря 2002


Пах, пах, и убили, пах, пах, и ещё раз,
ещё и ещё раз,
чужие убили, друг друга убили,
убили на этой проклятой войне.
Другие же мы на войну не ходили,
чужие зачем нам, зачем нам чужие,
мы дома привыкли,
мы ближних привыкли,
привыкли мы ближних,
ближайших привыкли
по семь раз на дню без войны убивать.

18 февраля 2004


Ночное хлопанье дверей,
ночная речь звучит невнятно,
ночная жизнь течёт обратно,
где нет ни дна, ни якорей.
Как щепки носит по волнам,
ничто, разбитое на щепки,
и ум, в дневное время цепкий,
служить отказывает нам.
И пережёвывая вновь
то, что однажды пережили,
рвём перерезанные жилы
и тихо-тихо сходим в ноль.

20 февраля 2004


Ольга Кучкина.
Високосный век. М.: Слово/Slovo, 2002.
Последние три стихотворения присланы автором.