Мимо окон мчатся поезда –
Ящерицы длинные, стальные.
Синий август. Облаков гряда.
Дни и годы. И края иные.

У подножья памяти моей
Захлестнулись рельсы, словно петли.
В заоконном омуте ночей
Маневровые бессонниц медлят.

Кто слыхал, как плачут поезда,
На ходу друг с другом расставаясь,
Навсегда запомнят, навсегда
Светофоров желтоглазых зависть.

Динозавры нежные мои,
Поезда – свидетели погони.
Как лоскутик утренней зари
Красный флаг на хвостовом вагоне...


Однажды

Чуть розовыми были их рога,
И туловища в пятнах тёмно-бурых.
Они кивали в такт моим шагам,
Жуя сосредоточенно и хмуро.

Глаза! Вы посмотрели б в их глаза –
Они слезились! Оттого ль, что больно?
Иль оттого, о чём сказать нельзя,
О чём лишь промычать и то довольно?

Я проходил, как будто шёл сквозь строй,
Под их, ей-богу, не животным взглядом.
Мне было стыдно, что я им не свой,
Клянусь, мне было стыдно перед стадом.



Сумасшедший петух прокричал на окраине,
И собаки взбрехнули вразброд,
Когда два реактивных облака протаранили
И впились в небосвод.
И остались два шрама крутые и длинные,
Словно боли мгновенной следы.
И шепнул я: «Земля моя дивная,
Пронеси тебя мимо беды!»



В сердце моём беспредельность дождя.
Годы проходят, а жизнь неизбывней.
Серыми струями крышу гвоздят
Шумные ливни, весёлые ливни.

Молния криком прошла по стене,
Гром грохотнул и свалился за лесом.
Знать бы мне только, в какой стороне
Ждать-поджидать возвращенья чудес нам.

Небо дождями стремится к земле.
Это неправда, что сказки иссякли.
Видишь: от счастья сосняк обомлел,
Дождь нанизав на иголки по капле.


Ночные скитания

Жить в полной мере – это дерзость
И вызов всем земным богам.
Сквозь ослепительную резкость
Все тени падают к ногам.
Бросаются с обрыва ели,
Туман лавиною плывёт,
Пронзительно щемящей трелью
Ночная птица сердце рвёт.
Жить в полной мере – одиноко.
Слезится в заводи звезда,
Шумит испуганно осока,
Кричат за речкой поезда.
И от тоски невыразимой,
От страшной жажды бытия
Жизнь – просто жизнь – проходит мимо,
Как будто бы и не твоя...


Постижение

                           Ища всему простейшие названья,
                           не находить названий ничему.
                                                            Л.Григорьян
1

Март прикоснулся ненароком
К сухим губам
И сразу вздрогнул, силу тока
Придав словам.

И не было тех слов желанней,
Покуда вслух
Не произнёс я их названья,
Как будто, вдруг.

Всё оказалось нереальным
Будто сон,
Когда был первый слог начальный
Произнесён.

Я посмотрел с глухою дрожью
На след в снегу –
Всё оборачивалось ложью
На бегу.

Дома, подбитые метелью,
И скрип шагов –
Всё это было лишь сметеньем
Ненужных слов.

2

Вот чья-то тень, раскинув руки,
Легла, как пласт.
За поворот поплыли звуки,
Ломая наст.

Свет заиграл в провалах окон
И вдруг погас.
Ослепшего сугроба кокон
Во тьме завяз.

Я думал, как же, в самом деле,
Я онемел.
А тени пели, тени смели,
А я не смел.

А я не смел, пусть ненароком,
Найти слова,
Чтоб выразить одним намёком,
Как спит трава,

Как дышит снег, как силуэты
Растут до звёзд,
Как лунный диск стальной монетой
В бездонность вмёрз.

3

Мир жил, дышал, и каждым нервом
Я это знал.
Но он себя в словах неверных
Не признавал.

И я сказал без сожаленья:
Пусть слова
Живут в себе без изреченья,
Как трава.

Как этот снег, как силуэты
Немых домов.
Как эти колебанья света,
Как скрип шагов.

Ведь мир реальный – не названья,
Не внешний вид,
А та непостижимость знанья,
Когда знобит.


Зима 44-го

                                 Маме

Зима, оправленная в раму,
Дорога вдаль и в никуда.
Ещё так холодно, так рано
И на дороге – ни следа.

Февраль старательно утюжит
Сугробов синих шишаки.
Ещё такая в мире стужа,
Что за версту слышны шаги.

Но вот в промёрзшей комнатушке
Сейчас затопят печь, и вот
Пахнёт дымком смолистой стружки,
Жильём устроенным пахнёт.

И уберут одежды ворох,
Служившей вместо одеял,
И ты почувствуешь, как дорог
Уюта остров и как мал

Мир за обледеневшей рамой,
Мир, где разлука – не беда,
Пока так холодно, так рано
И на дороге – ни следа.


Дачные сумерки

Там на столе всегда цветы белели.
Клеёнка в иглах и разводах чая
Бледнела матово под сводом чёрной ели,
И стол с цветами без неразличаем.

Под вечер там садились две старухи,
Укутав спины в пензенские шали.
А кто-то в доме тренькал на рояле,
И в окнах тихо умирали звуки.

Зевали жабы из озёрной мути,
Луна вставала для полночных бдений.
Спал сад, фальшивой музыкой измучен
И вздохами двух белых привидений.


Живая тишина

В забитой даче бродят тени
Ушедших на зиму гостей.
В саду шатаются метели,
Бросая блёстки из горстей.

Как ведьма, лапы растопырив,
К окну карабкается ель.
В беседке, где темно и сыро,
Дрожит седая канитель.

Давным-давно не видно тропок,
Погребены в снегу кусты,
Но вдруг я слышу чей-то топот
И скрипы в комнатах пустых.

Как будто оживают тени,
И мятой пахнут голоса,
И падает, как звёзды, в темень
На стебли синие роса.

А на верхушку старой ели
Верхом садится пол-луны,
И шёпот слышится несмелый
За пазухой у тишины.


Старик

Старик над озером лесным,
Двустволку водрузил на спину,
Бредёт один сквозь синий дым,
С лица снимая паутину.

Бельчонок, рыженький комок,
Испуганно взлетает к свету.
Старик от нежности продрог
И лёг у шалаша из веток.

Старик, добрейшая душа,
Не тронет у ружья затвора...
Восходит солнце не спеша,
Шуршат игольчатые шторы.



Какое здесь быть может мастерство,
Владенье словом вовсе не искусство,
Когда витает где-то естество,
А между строчек холодно и пусто.
Пусть чёток ритм и скоропись гладка,
И клавиш стук спасает от разлада –
Всё это проба связок, а пока
Ты сам в себе, как в чёрном пекле ада.



О бездомный уют,
                            окрыляющий сердце поэта!
В перепаде эпох
                          от трагедий войны к тишине,
Снова пригород тихий.
                                      Синева подмосковного лета.
Большеглазый мальчишка
                                         сказкою бредит во сне.
Утро в окна врывается
                                    кипенью белых черемух,
И зелёный кузнечик
                                трещит на садовой скамье.
Мама, мама,
                     сколько б ни было дней этих чёрных,
Все они растворятся
                                в июльской крутой синеве.
Со ступенек росистых
                                разбежаться, чтоб в мир окунуться.
Начинается день
                            с посвящения в сан мудреца.
Всё в нём светлая тайна:
                                   весёлая горечь настурций,
Ход жука-дровосека
                                 и звонкая песня скворца.

Но наступит пора,
                             когда переполнится сердце,
Неокрепшее горло
                               мелодия слов захлестнёт.
Я-то знаю, малыш,
                             никуда тебе в мире не деться –
Славно тем, кто впервые
                                      волшебную дудку берёт.
Ты оборван, ты худ,
                               и не так уж силён ты и ловок,
Всё в тебе слух и зренье.
                               Ты застигнут врасплох красотой.
И колотят тебя
                        разжиревшие детки торговок,
Когда мимо идёшь ты
                                 с опущенной вниз головой.
И, очнувшись от боли жестокой
                                                и горького плача,
Ты смеёшься стрекозам
                                 и солнцу в сухих камышах.
Продолжается мир,
                             только что-то в нём стало иначе –
То ли песни начало,
                                 то ли дудочки эхо в ушах.


Ностальгия

Иная жизнь, иные берега,
По юности ушедшей ностальгия,
Что с горечью всегдашней берегла
Её костры и паруса тугие.

Тисков тоски и ночь не разомкнёт,
Пока душа в том лете не очнётся,
Где аистёнок длинноногий пьёт
Упавшее на край болота солнце.

Где чёрной свечкой тянется камыш
К светло-зелёной слепоте окраин,
Где ты, прижавшись к тополю, стоишь
Уже самим собой не различаем.

Иная жизнь, иные берега...



Чёрные сосны. Матово жёлтый песок.
Нам по дороге, осень, лихая разлучница.
Это ж как песню выучит, кто одинок,
И никогда, никогда повторять не разучится.

Дождь ли стучит, по сверкающей кровле стучит?
Ветви рябины алыми гроздьями светятся.
Вот и растаял твой голос в ненастной ночи.
Нам никогда, никогда уже больше не встретиться.

Падают листья. Игольник летит на порог.
В доме твоём даже скрипов не слышно за ставнями.
Жёстко шуршит колокольчиков поздних венок
В хлопотах сборов на тёмных перилах оставленный.


Ромашка белая

                                Наташе

Любовь моя, ромашка белая,
У солнца позднего в гостях.
Молчит листва оторопелая,
Сады осенние грустят.

Сентябрь пахнет горькой мятою,
Струится солнце по жнивью.
Шепчу с улыбкой виноватою:
«Простите молодость мою. –

О, этих лет горячка спешная!
Теперь и глаз не отвести. –
Осина, в полночь повзрослевшая,
И ты за всё меня прости.

Прости, тропинка позабытая,
Высокий лад мой, грешный вид.
Ромашка, росами облитая,
Меня от снов твоих знобит.

О, девочка моя несмелая,
Прости безудержье моё...»
Молчит листва оторопелая,
Искрится жёлтое жнивьё.


В январе

...И так весь день: окно, ограда.
В хрустящих льдинках ветви сада.
И чей то голос без надсада:
«Не мучай прошлого, не надо!»

И так весь день... Но в синей дымке
Печальный добрый невидимка
Растаял тихо и спокойно,
И стало вдруг щемяще больно,

Что стынет медленно закат
И снег голубовато светит,
А ты один, один на свете,
И ты ни в чём не виноват!



О, неужели так бессильны
Мы с жалким лепетом своим,
И бесконечных строчек ливни
Всего лишь кажущийся дым?
И неужели эта тяга
К преображенью плоти в звук
Всего лишь робкая отвага
Избавить память от разлук?
Поэзия! Ты вся загадка,
Как дух неведомого «я»,
Ты только видимость порядка
На перекрёстках бытия.
Проходят дни, уходят годы...
Познать тебя душа слаба.
Ты бесконечна, как природа,
И беспощадна, как судьба.



Тот мотылёк ночной нежней самой зари.
Прекрасно жить с самим собою в мире.
Замри и ничего не говори.
Проходят годы, смерти круг всё шире.

Печально, друг, но ширится молва,
Что скоро нас поглотят волны Стикса.
Исчезнет всё: и небо, и трава,
И весь тот мир забот, с которым свыкся.

В шеренгу теней встанем мы с тобой,
Безмолвных, словно призраки, безгласных,
И августовский сумрак голубой
Другим прольётся в душу речью страстной.

Замри и ничего не говори,
Пока ещё нас любят здесь и помнят,
И мотылёк, нежней самой зари,
Живёт с тобой и рвётся в омут комнат.


Под Шатурой

Полны суеверья больные деревья,
И сумрак гнездится на чёрных ветвях.
И траурно падают белые перья
Неведомой птицы по имени Страх.

И справа болото, и слева болото,
И так ненадёжны гнилые мостки,
Куда заманила лихая забота,
Лихая забота да приступ тоски.

О, дай разглядеть мне сквозь эти деревья
Хоть суши кусочек, хоть смутный просвет!
Но падают траурно белые перья,
А этой тоске даже имени нет...


Ars poetica

Когда мы жили до существованья
Того, что нынче жизнью мы зовём,
И смутные пока ещё названья
В нас проникали золотым дождём,

И бессознательная вера в прочность мира,
И радость, стойкая, как запахи гвоздик,
И рвущиеся ввысь тугие крылья –
Что это было: вечность или миг?

И если мера жизни – постоянство,
И если радость – мера всех вещей,
Тогда и впрямь поэзии шаманство
Короче мига, вечности длинней.



Иль я устал сопротивляться
Житейской пошлости и лжи?
Порвался ряд ассоциаций
Со всем, с чем прежде слитно жил.

Осколочен и фрагментарен
Стал жизни путь, и кто бы знал,
За что был миру благодарен,
За что его ты проклинал.

Открою дом и выйду в поле.
О августейшая луна!
Здесь столько шири, столько воли,
И жаль, что жизнь всего одна.

Когда ж петух в деревне дальней
В ночи кромешной прокричит,
Поймёшь ты, до чего бездарно
Доискиваться до причин

Того, чему и нет причины,
А есть лишь мудрость бытия,
И этот окрик петушиный,
Луна, и ширь, и боль твоя.


Маленькая повесть

У соседней старухи Рашели,
Так боявшейся наших проказ,
Мыл танкист загорелую шею
В кухне, затхлой от трав и лекарств.

Мы дивились сквозь пыльные окна
На погон золотое шитьё.
А старуха краснее, чем свёкла,
Любовалась на чадо своё.

Да и было на что любоваться –
Плечи – сажень косая, а грудь
Уместила медалей штук двадцать,
Вся звенит, только стоит вздохнуть.

У соседской старухи Рашели
Что ни день, визитёров полно.
Девки наши совсем ошалели,
Пьют на равных с танкистом вино.

Только вскоре старухи не стало,
Видно, годы и радость не впрок.
А танкист всё пропил для начала,
А потом схлопотал себе срок.

У соседской старухи Рашели
Снова тихо и снова темно,
И колышется хлястик шинели
Сквозь забитое накрест окно.


                                            Николаю Димчевскому

Знаешь, как снег шелестит по жёсткому насту,
Падая вкось и отвесно в крутом феврале?
Что толковать, что горевать понапрасну –
Выпали мы из привычных, нам данных ролей.
Что это с нами, что это с нами случилось?
Мы ли поверим толпы площадному суду?
Волей эпохи одна нам дарована милость:
Околевать на просторах российских в снежном бреду.
Снег шелестит. Не сказочной манной небесной –
Иссечены им до боли деревьев стволы.
Что ж, хорошо, уйдём навсегда в неизвестность,
Ибо для чаяний наших все мерки малы.
Дымчатой кошкой тень по окну промелькнула.
Это ль твой дом? Родина ль это твоя?
И ничего не слыхать, кроме мрачного гула
В чёрных ветвях разгулявшегося февраля.
Ну вот и всё. Ключ в кармане. Примем свободу.
Примем свободу, какой бы она ни была.
Что нам сказать на прощанье веку-уроду,
Коль впереди ледяная февральская мгла?


Клён

Метался клён в окне полночном,
Багровый в свете фонарей.
Он весь как будто кровоточил,
Весь от макушки до корней.

А рядом сероствольный тополь,
Встав во весь рост могучий свой,
Блестел и равнодушно хлопал
Листвой зелёной, жестяной.
Холодный ветер дул всё круче.
Клён, облетая, хохотал.
Он знал, что жив в кромешной смуте
Ненастной полночи. Он знал!


Осенние прогулки

Там кроны сосен, словно невода,
Ловили в небе облака и звёзды.
Там день и ночь гудели поезда
Протяжно, гулко, жалостно и грозно.

К ним все привыкли. В окнах сонных изб
Прикрыты были плотно занавески.
В осенний полдень лишь собачий визг
Аккомпанировал гудкам железки.

Я выбирал обычный свой маршрут
К Москве-реке сквозь парк и мелколесье.
Тоска давила, как пеньковый жгут,
И не было в помине равновесья.

Но постепенно шаг смиряя свой,
В туман осенний сумрачно глазея,
Вдыхая всласть игольника настой,
Я отходил, и думалось смелее,

Что там, за той неясною чертой,
Жизнь и распад печально разделившей,
Не просто безвременщины покой,
Там бьётся жизнь, в которой ты не лишний.

Я чувствовал дыхание реки,
Я слышал, как рыдают пароходы.
И резкой дрожью охватив виски,
Рождалось ощущение свободы.

1978


Хороший день

Хороший день, хороший, дай поглажу
Ворсинки твоего слепого снега,
Что падает не с веток и не с неба,
А просто так висит – для антуража.
Хороший день, хороший, дай пожму я
Твоим деревьям скрюченные руки,
Возьму весь мир бездомных на поруки,
Печаль их, как колоду карт, тасуя.

Хороший день, ну страсть какой хороший!
Такой опрятный, чистый, белый-белый.
Пойду насыплю на крылечко крошек.
Клюй, клюй, воробушек, мой арестантик беглый.



Осень с каждым годом всё печальней
И прекрасней – так стареет мать.
Солнца ободочек обручальный
Так легко с сустава клёна снять.
А вчера, бродя по перелеску,
Опьянев от запаха листвы,
Видел я, оно с улыбкой детской
Пряталось за тёмные кусты.
Осень, осень, падший рыжий ангел,
Пристального неба глубина.
Кружат листья, кружат в ритме танго,
Голова моя пьяна-пьяна.



В глазах ребёнка грусть и тайна.
О этот долгий взгляд в упор!
Всей чистотой своей хрустальной
Он миру взрослому укор.


На 101-ой версте

Я отважился жить по-другому,
Чем приказывал нам наш конвой:
Не по красному и голубому,
А по белому с чёрной канвой.
Не затем, что любил я контрасты,
Не затем, чтобы всем вопреки, –
Слишком чёрен был отсвет красный,
Голубой доводил до тоски.
А вообще-то любил я зелёный,
Цвет сосны, цвет ершистых ветвей.
Я отважился жить запрещённой
Настоящею жизнью людей.
Видел страны и города я,
Пил, любил, жил, как эти и те.
Ах, черёмуха моя седая,
Мы опять на 101-ой версте.



Этот ноябрь. Это крыльцо ледяное.
Эта куртина слизью покрытых цветов.
Я ухожу, ухожу. Это время иное,
Это ненужное время, сброшенное со счетов.
Это безвременье. Кто там за окном плачет?
Кто бесконечную пряжу прядёт, глядя в окно?
Я ухожу, ухожу – разве можно иначе,
Если гул сосен, тревога и осень слились в одно.
Но ведь признайся, какая-то странная тайна
В этом промозглом безвременье всё же была?
И барбарисовый куст облетает летально.
И как бельмо у незрячего, стынет смола...


Время

– Как там теперь покинутый дом,
Какой поселился там леший?
– Слышишь от стаи отставший стон
В роще, не в срок облетевшей?
От наркотического сна
Не проснутся деревья в печали.
Если бы можно вернуть имена
В давнем их нежном звучанье!
Конь остановлен на самом скаку,
Всадник поводья бросил.
Время готово к любому броску,
Только не в эту осень.
Горечь полыни, горечь земли,
Омытой дождями забвенья.
Где вы, родные люди мои?
Избы пусты и подворья немы.
Чёрного ветра веянье...


Сон [8]

                 Мне на плечи кидается век волкодав.
                                                     О.Мандельштам

Человек из другого века,
Оказался я здесь чужой.
Облака слепое веко
Застит солнце над головой.
В чаще, еловой чаще
Путаюсь средь коряг,
иволги крик манящий,
как слуховой маяк.
Выйду на тропу знакомую,
там, где избы жилые,
на крыльце, в сенях, за столом ли
чужие всё лица, чужие.
– Ты откуда такой мрачный?
Спросит друг? Враг? Кто он?
И блеснёт звездою коньячной
на плече его узкий погон.
В гараже зафырчит фольксваген,
где-то остро пахнёт шашлыком:
«Ich habe noch einе frage.»^*)
– Эка, странник, чумные речи!
Мне ответят, воды не дав.
И бросается мне на плечи
Новый век, век волкодав.
– Sorry, я из другого века,
из другого века иль чащи,
и одежда на мне нелепа,
да и сам я ненастоящий.


1. Герман Крупин. Ночные поезда. Лирика. М.: Советский писатель, 1990.
2. Герман Крупин. Прощание с Эвридикой. Стихи. М.: Лептос, 1992.
3. Герман Крупин. Августейшая луна. Лирика. М.: Лептос, 1993.
4. Герман Крупин. Амальгама. Стихи. М.: ТЕК Ltd, 1994.
5. Герман Крупин. Земная доля. Сборник стихов. М.: Эребус, 1996.
6. Герман Крупин. Седая черёмуха. М.: Эребус, 1998.
7. Герман Крупин. Горечь полыни. М.: Эребус, 2000.
8. Г. Крупин. Свет астры. М.: Эребус, 2005.