Истина горше и глуше...
Есть нищета в правоте.
Только присмотришься глубже –
правы и эти, и те.

И разветвится дорога.
И замолчишь одиноко,
вновь никого не виня...
Истина?! – это для Бога.
Истина – не для меня.

И на пороге кощунства
с болью, что в кости легла,
думаешь честно и грустно
о неизбежности Зла...


Творец

Иногда подлетаю к Земле голубой, что когда-то любил,
и, склонившись, гляжу с неприметного тихого блюдца.
Как печально, что я с сотворения мира
                                    счастливого не сотворил –
вот несчастные мне удаются.

В чём ошибся? Я долго смущённо гляжу...
Вдруг застонет душа, заболит нестерпимо.
Что мне делать теперь? Что мне делать? Никак не решу.
И пора, и давно уж пора – мимо, мимо...
Пусть всё будет как есть...



Разбирать наши жизни не будут.
Захотят разобрать – не поймут.
Не простят нас, а просто забудут –
проморгнут, не заметят, сметут...

Но не бойся, не бойся забвенья,
не страшись позабытых могил.
Минет время – настанет отмщенье,
позабудут и тех, кто забыл.

Кроме пепла, и тлена, и пыли,
что оставит годов решето?...
Ну, а если мы счастливы были,
пусть об этом не знает никто.



Два стихотворения

1

На могиле моей мамы
растёт трава.
Возле сварной ограды
клонится голова.
Возле сварной ограды
ничего не хочу.
Просто смотрю на землю
и молчу...
Становится тихо-тихо.
А может, я просто не слышу.
И чувствую: катит к горлу
прошлое – выше, выше...
И вот – я честней и звонче.
И жизнь опять простая.
И мамочка, мама –
в шляпке, немолодая...
Потом я цветы сажаю
и поливаю водой
кусочек моей планеты,
холмик святой.

2

Помню, как я тебя обижал,
как ты плакала, как тосковала...
Как твой голос летучий дрожал.
Как на чуждых руках умирала..

Доживу, дотоскую на свете
без улыбки твоей и любви...
За тебя рассчитаются дети,
справедливые дети мои.


Свет мой

Столько мучились! столько теряли!
Столько будет потеряно впредь!
Столько страсти в себе умервщляли...
И самим предстоит умереть.

Сам не ведаю: свет мой откуда?
Помню голод и мрак, и войну,
страх и гибель невинного люда...
Только жизнь всё равно не кляну.

Никогда не дойду до кощунства
осудить всё, что стало судьбой...
Злобы нет – только тёплое чувство –
Только нежность, и горечь, и боль...



Еврей, прости антисемита!
Прости несчастного, еврей.
Его душа черна, испита,
тоской и завистью размыта…
Прости его и пожалей.

Я знаю: ничего не выйдет.
И ничего он не поймёт.
И лишь острей возненавидит.
И за прощенье изобьёт…

И всё ж не холь в себе обиды.
Прости его и будь смелей.
Чем больше он возненавидит –
тем больше ты его жалей.

И не ропщи, что вы не квиты.
И, добротою зло поправ,
еврей, прости антисемита –
он иногда бывает прав.



Как совладать с живучестью своей –
способностью случайной и постыдной:
свой интерес блюсти среди людей
и щель найти, где выхода не видно,
всё рассчитать и вовремя успеть,
и выжить там, где нужно умереть?..


Интернационалист

Это я в исступленье незрячем
бил из пушки по ржавой скале.
Это я нёсся в танке горячем
по дымящейся пыльной земле.

Это я, надсадив перепонки,
слушал гусениц скрежет и визг.
Это мне раздавались вдогонку
улюлюканье, вопли и свист...

То меня вертолёты спасали.
Я к дукану бежал, как шакал.
То в меня дети камни бросали.
Мне проклятья шептал аксакал.

Это я, средь служебного рвенья
слыша совести тайный фальцет,
удивлялся: – Откуда каменья
и проклятия эти вослед?

А в казарме ночной непрестанно
мял и мучил упорный кошмар,
как меня распинают душманы,
а потом волокут в Пешевар...

И наутро с кривою усмешкой,
заприметив, где прячется враг,
это я в исступленье кромешном
разносил придорожный кишлак...

1988, Кабул-Саланг


Тупики

Покачнулось времён коромысло.
Накренилось страны бытиё...
Чую, чую! нашествие смысла
на беспутное время моё.

Оборвалась кривая дорога.
Тьма вокруг, и не видно ни зги.
Среди бездн нет надежды на Бога.
Тупики, тупики, тупики.

Ну и пусть – вот ведь будет потеха...
Жжёт, щемит ощущение зэка:
не умеем ходить без оков...
И одна лишь маячит утеха:
тупики! – это для человека.
А у вечности нет тупиков...



Грянет ветер – погибнут нивы.
Грянут воды – земля на дне.
Teктонические разрывы
убивают как на войне...
Мирозданье несправедливо!
Как же быть справедливым мне?

Но когда распадутся звенья
скудной логики – возропщу:
– Небо! чем идеала меньше,
тем сильнее его хочу!

Утлой свечечкой в ночь свечу.



А кто сказал, что предавать легко?
Нет, знаю точно: это делать трудно.
Пусть бескорыстно, тайно, неподсудно...

Как липко всё, как на сердце паскудно...
А мама, небо, солнце – далеко!


Лицо

В зеркале он увидел лицо:
бугристый лоб с волнистою морщиной,
взгляд умный, неспокойный и усталый,
безвольный рот и щёки как оладьи...
– Ах, время, время!.. – вырвалось. Подумал:
«С таким бы я в разведку не пошёл...»


Музыка

Эта музыка тихо звучит.
Ввысь уходит светло и широко.
И уму, и душе говорит
о наличье бессмертья и Бога...

Но смолкает. И вновь тишина,
только тише, острее и тоньше.
К ней приникну и внемлю: она –
всё о том же, о том же, о том же.


Цветок

Палый кружится листок.
Воздух о воздух шуршит.
Маленький синий цветок
возле дороги лежит.

Лужи, обочина, грязь...
Долго брожу, одинок...
Словно земли этой глаз –
маленький, синий цветок.

Здесь он родился и цвёл.
Ныне лежит чуть живой.
Скудный родимый подзол
Скудно украсил собой.

Вот самосвал прокатил.
После прошёлся каблук.
Вот он склонился без сил,
больше не ведая мук.

Больше ему не цвести,
горя не знать на веку...
Он меня может спасти,
я же его не могу.



Стало тихо и светло.
Это сызмалу знакомо.
Снег идёт, а мне тепло,
только как-то по-другому.

Снег дела свои вершит:
возлетает, упадает,
на лету спокойно тает,
и кружится, и кружит.

До земли не долетает.


Среди берёз

Куда это я вышел?
Куда забросил Бог?
Негромок, неподвижен
берёзовый лесок.
А в нём бело от снега
в нём сизо от берёз,
и розово от неба,
и радостно до слёз.


Свет пронижет

Если долго смотреть в небеса,
на поляны и чащи лесные –
отступают намеренья злые,
боль стихает и сохнет слеза.
И не надо алкать и скитаться,
синим, адовым светом гореть...
Я о многом могу догадаться,
если долго на воду смотреть.
Станет тихо в сумятице дней,
свет пронижет, напишется строчка.
Если долго смотреть на сыночка,
мирозданье – ясней и ясней.



Ты не любовь моя – моя болезнь.
Зачем ты мне? – давно уж не пойму.
Ты просто застарелая боязнь
остаться перед смертью одному.

Проходит всё. Дожди сменяют лето.
Пройдут дожди, и выпадут снега.
А ты со мной, без всякого просвета.
А ты со мной, бессрочно, на века.

Пуста ладонь. Ушли меж пальцев годы.
Пуста душа, охладевает кровь...
Но кто-то странный, очень странный кто-то
всё шепчет мне, что ты моя любовь.


На улице

Сколько лиц, вином измятых,
сколько челюстей гнилых,
сколько зенок мутноватых,
сколько хабальников злых!..
Среди них и я мотаюсь,
свеж и чист, в глазу успех.
Энергично продвигаюсь
я – уродливее всех.


Молитва атеиста

Отпусти мне этот грех проклятый,
облегчи последние года.
Я теперь не то что не крылатый –
я теперь ползучий навсегда.

Смилуйся. Не будь подобен зверю.
Не пугай. Ночами не грози...
Господи, хоть я в тебя не верю, –
всё равно спаси меня, спаси!


Цена

…Тогда лишился сна я,
сдирая душу в кровь.
Любовь цены не знает –
цена любви – любовь.
Моей любовной песни
дни были сочтены –
была потеря чести,
а чести нет цены…


Разрыв

Хотел бы не знать – от себя не уйдёшь.
Всё слишком прозрачно и ясно.
Спасибо за муки, спасибо за ложь…
И всё-таки было прекрасно.

Теперь уж ни долга, ни шор, ни преград –
прошла и такая опасность.
Когда предают, я и этому рад –
пускай хоть какая-то ясность.

Расстанемся. Я не скажу ничего.
А ты ведь о многом не знала.
Я, милая, может быть, стоил того,
когда ты меня предавала…

А может, и этого – мало…


Возраст

С каждым годом труднее с людьми говорить.
Даже друга понять, даже сердце открыть.
Даже песню запеть, даже в праздник сплясать,
даже несколько слов о любви написать…

Только в ясные дали лесов и полей
с каждым годом гляжу всё смелей.


Попытка исповеди

Как помог мне предавшего друга оскал,
и болезнь, и года эти нищие…
Я страданья себе никогда не искал.
Впрочем, кто же страдания ищет?

Как причудливо-сладко поёт соловей!
Но и боль, но и ужас – к добру…
Я, наверное, был бы корыстней и злей
если верил бы, что не умру.


Гекзаметр

Надо железно ступать.
Надо быть злым и надутым.
Если ты вежлив и тих,
думают – жалок и слаб.



Как наша совесть гениальна!
Как щедро мы добро творим.
И как умно, принципиально
животных любим, но едим.


Астрал

Я иду по июльскому полю.
Я иду по колено в цветах.
Ощущаю пространство и волю
и пружинную лёгкость в ногах.

Я пытаюсь взлететь – и взлетаю!
Нет ни веса, ни страха, ни лет.
В белом облаке медленно таю,
превращаясь в серебряный свет.

Совершенно небесное дело...
А внизу, в закоулке земли,
в пыльных травах усталое тело
и потёртые кеды мои.


Полемика с Лао-Цзы

«Надо творить, пока ты не растрачен.
Тают и тают часы...
Выполни всё, для чего предназначен... »
Так говорит Лао-Цзы.

Ах, Лао-Цзы, косоватые глазки!..
Вдруг загляжусь в синеву...
Нет, не могу, не могу по-китайски –
я по-российски живу.

Знаю, что, может, не слишком умело
действовал праведный Бог.
Верно – не мало, не мало Он сделал...
Только ведь меньше, чем мог.


У станции
(Идиллия)

Тут совсем недалёко до рая:
городок средь лесов и полей.
В среднерусской грязи утопая,
дремлет мудрое стадо свиней.

Всё родное: и грязь, и вонища,
пруд зацветший, и рваный баллон,
и столовская, чёрствая пища,
и за пыльным кустом выпивон...

Воробьи! Вот ведь выдался случай!
Вот ведь выдалось счастье всерьёз:
на траве золотистою кучей
свежий, тёплый, душистый навоз!

Вместе с ними слетевши с берёзы,
хохочу и, тряся бородой,
копошусь вместе с ними в навозе,
рву на части навоз молодой...

Ах ты солнышко! свиночки! птички!
одуванчики! лужи! говно!...
Всё пронзает свисток электрички –
мне уехать на ней суждено.


Баллада о воробьях

А воробьи – отчаянный народ.
Они – шпана средь птичьего семейства.
Прожорливы, жадны... Но в свой черёд –
не чопорны и чужды фарисейства.
Чуть свет они горланят и галдят,
сидят у луж иль у помоек вьются.
Людей боятся, жизнь боготворят.
И целый день – едят или дерутся.
Один другого плоше и наглей,
начнут скандал из-за кусочка ваты.
Они таскают корм у голубей
на площадях, трусливы, вороваты...
А серость – их природная черта.
Им незнакомы нравственные муки.
И в пении не смыслят ни черта,
хоть издают какие-то там звуки...
Но веселы! – поклясться я готов,
хоть гнёзд не вьют, кормов не запасают.
И не понятно, что же их спасает
в провинции в период холодов...
Наглы, грязны. Но как их ни ругай,
как с птицей их ни сравнивай красивой –
они родной не покидают край
по самым тяжким осеням и зимам.
Не из господ они, не из рабов,
Они живут и жизнь не проклинают...
И не видал я мёртвых воробьёв –
наверное, они не умирают.



Здравствуй, старая ворона!
Как твои дела?
Ты кого там с небосклона
целый день звала?

Потеряла воронёнка?
Ворон твой сбежал?
Что ты каркаешь так громко,
чёрт тебя бы взял?

Тишину всю искромсала,
душу рвёшь мою!..
– Ничего, – она сказала, –
это я пою.


Искусство

И карканье воронов грустных,
и лай полуночных собак... –
всё это искусство, искусство,
в котором и Пушкин, и Бах...
И свет, что так стелется тускло,
и зимних лесов забытьё...-
всё это искусство, искусство.
Но только не ведомо чьё.



Это солнце, поля и кусты...
Паутинки блестящая нить...
Если мир – из одной красоты,
я не знаю, сумею ли жить.

Невозможные эти года
провели между нами межу:
если в мире одна красота –
то в себе я иное ношу.

Чистый солнечный луч золотой
душу жжёт, разрушает житьё.
Не могу я с его красотой
сопоставить уродство своё.


Метисы

Незримая есть биссектриса,
ненужная миру межа...
Ну как вам живётся, метисы?
Раздвоена кровь и душа.

Спешат головами поникнуть –
изгои! – проклятья не снять.
К своим не желают приникнуть!
К чужим не умеют пристать!

Велит и насилует время.
Зовёт осознать и решить.
И выбрать полкрови и племя...
А кровь неугодную –
                                     слить.



Гербарий памяти моей –
ушедших дней листы сухие.
Столетье, словно суховей,
всё выжигает по России.

Стволов изъеденных труха.
Забытые места святые.
Ни трав, ни веток, ни цветка...
Лишь корни – сильные, живые.


До свидания, дни!

Я всегда забывал, что былое окончилось,
а оно перепутает, вломится в сон...
...До свидания, дни!
Уплывайте, покачиваясь,
за большой и округлый, крутой горизонт.

До свидания, дни! До свидания, ночи!
Я машу вам рукой через боль и беду.
Я вам столько отдал! Но, поверьте, я прочен.
Уплывайте спокойно! Я не подведу.

До свидания, дни! Я на вас не обижен.
Подступает грядущее,
                                    словно война.
Подступает грядущее
                                    ближе и ближе.
Канонада уже у порога слышна.


Вадим Ковда.
Смута. Ашхабад: Туран-1, 1992.