Не поздно ли призрачный город покинуть,
Поклясться, что праздничный падает снег,
Порыв полонеза, плеснувшего в спину,
Принять за намёк и устроить побег.

На призрачный праздник не пустят без зова,
Такая метель, что не сыщешь пути...
Ремнём позади экипажа чужого
Не выйдет ли санки тайком прикрутить?

О разуме нищем, о крови незвонкой
Забыть незаметно за быстрой ездой,
В строфе предпоследней объехать сторонкой
Тот город, что к вечеру пахнет едой.

И весело ехать, и думать не надо
О том, как входить, говорить и глядеть...
«На коже не тают следы снегопада», –
Понять и, помедлив, лицом побелеть.

1980


Souvenir

О чашке разбитой, о горле больном,
О шарфе кусачем и, может, о том,
Как пахнет подтаявшим чёрным снежком, –
Налгали тебе. Но теперь не солжём,
Что не было нас, как не будет потом.
Мы все тебе снились во сне ледяном –
Как здесь, на Покровке, Волхонке, Солянке
Скребут по асфальту полозьями санки, –
Лопатки и варежки держат в руках
Серьёзные дети в пуховых платках,
И солнце играет в пустых куполах,
И галочий крик отдаётся в ушах.

Но если и ты на краю обернёшься –
Мы все тебе снились. Теперь ты проснёшься,
И штору отдёрнешь, и дню улыбнёшься –
Вчерашние сны поминать ни к чему.
Так пусть, угасая, уходят во тьму
И купол лоскутный, и лес над рекой,
И дым, и граната зерно за щекой,
И та, что стояла у самой черты
Под мартовским ветром своей правоты.

1981


В начале (прости – я не чаяла, что и начало
Чревато тобой; что твоя сокровенная часть –
В лесу анаграмм; чтоб и эхо тобой отвечало –
Для неучей – ключ: Соломонова перстня печать,

Для чующих – притча; обученным чтить примечания –
Кипенье купели, качанье смущаемых вод).
Три имени – счастье, печаль и отчаянье,
И каждое, рифмой тебя окликая, течёт.

И страждет различье, но в каждом – созвучие бедное –
Обрывок причины, осколок, клочок бытия.
Какая удача – мне нечего вынуть из невода,
Но в частых ячейках скучает твоя чешуя.

1982


Колыбельная

Сладко ли, милая, сон долгожданный лелеять?
Плач ли искусный, как жалоба птичья, протяжен?
Смол ароматных пролитые слёзы светлее.
Плат погребальный, что парус, – и солон, и влажен.

Саван? Свивальник! Над нежной твоей колыбелью –
Плакальщиц ласковых, ласточек лёгкая стая.
Так нереиды над сестриным сыном скорбели.
Так наклонялась Фетида, младенца купая.

Слабость восславим! – блаженны не львы, но олени,
Жёны блаженны – и жертвы; не праздно хвалима
Доблесть стрелы; нам же – страстная доблесть мишени,
Бег, обагрённый меж рёбер судьбой уносимой –

Тише...сражённому – сон и усердная нега,
Плеском волны осязанья касаемся сладко.
...Алая лань возлежит после долгого бега.
Кровь, как смола, застывает под левой лопаткой.

1982


Вигилия^*) вторая

Во мраке – костры и нестройные крики:
Пируют и пряности в кубки кладут...
«А ты здесь зачем?» – Я зову Эвридику.
Пусть мне Эвридику мою отдадут.

– Найти Эвридику и дать провожатых!
Вы слышали, шваль?! – приказали в ночи.
И тотчас встаёт – шестиногий, косматый,
Но память мне руку сжимает: молчи!

«Ну, точно! Вон там, у реки, погляди-ка, –
В низине, – в крикливой толпе эвридик –
Вон – в красной сорочке – твоя Эвридика:
Вкруг чучела скачет и в дудку дудит.

Она? Узнаёшь? Подозвать, для порядку?»
И скажет она: «Мне не страшно в аду.
Я сплю. Я забыла земную повадку.
И рада, что здесь, и назад не пойду.»

1983


Сказка

Погадаю по раскрытой книге, –
Всё выходит – виновен и виновен,
Только сердце не верит и не верит,
Всё велит приискать тебе прощенье.

Лечу-пролетаю, погляжу в окошко:
Может быть, она не тоскует?
Может, друг её новый утешил?
Может быть, она тебя забыла?

Вижу – плачет и слёз своих не чует,
Укрывает пустую колыбельку
Да глядит в окно на дорогу.

Лечу-пролетаю, погляжу в окошко:
Может быть, душа твоя томится,
Говорит: «Покарай меня, Боже,
Тяжело мне, дышать нет мочи!»

Вижу – весел ты, за стол садишься,
Серебром горит твоя одежда
И улыбка твоя как ясный месяц.

1983


Когда венценосным забавам
Нужда приспевает в седле,
Счета не ведутся потравам
На скудной вассальной земле.

По гулким твоим косогорам
Копытами взрыто жнивьё,
И жертву желанье сеньора
Вернее сразит, чем копьё,

И сердце стоит, как проситель,
Забывший валиться к ногам,
И царственный твой посетитель
Летит к отдалённым холмам.

1984


                                                         Sehr langsam^*)

Сердце? – Что сделает сердце в беде и досаде?
Плоский валун омывая всплеском коротким,
Снова и снова – движенье отброшенной пряди,
Лоб, и опущенный взор, и поклон, и походка...

Зрение долго училось пчелиной науке,
Ладился труд благовонный – стяжанье блаженства.
Лакомый облик – тяжёлый и светлый – и руки,
Руки твои, говорю, и ладони, и жесты –

Память? – Нет, это не память, – обрывок, обрубок
Музыки мучит, течёт и не может пролиться,
Кружит и нежит, вдохнёт и запнётся, – и губы,
Веки твои, и виски, и зрачки, и ресницы...

Время уносит прямые прозрачные крылья;
Белые блики колышутся в золоте зыбком...
В боль, точно в воду, войду, – насладившись усильем.
Выговор нежный, и смех, и глаза, и улыбка...

1984–1985


Любовь моя, как много нам дано!
Ещё друг с другом быть, ещё не ведать
Грядущего, ещё при слове ЗАВТРА
В смущении глаза не отводить...
Ещё не знать, что время не как нить –
Как берег обрывается, а море
Штормит, и небо страшно почернело...
Зажмуриться? – Но веки распахнутся,
Как окна, – сами; отдалённый рокот
Прокатится и повторится ближе,
И стихнет рядом; холод захлестнёт
Прозрачный сад, и воздух потемнеет,
И, обернувшись, скажешь ты: «Гроза?..»
Но нет, ещё не время крыльям ливня
Шуметь над нами. Всё ещё сияет,
Ты здесь ещё; спасительного страха
Душа не преисполнилась, и речи
Ещё звучат восторгом дерзновенным.

1985


Теперь мы простимся с тобой навсегда
– всегда откликается колокол дальний –
Но брошены в воду цветы – и вода,
Темнея, играет в глубинах зеркальных.

Играет и ровно лежит в берегах
Пустынных и снегом усыпанных мало
И вот в неглубоких, неровных снегах
Темнеет глубокое тело канала.

Корабль уплывает по тёмной воде,
И он уменьшается, и убывает,
И канет, как имя, и будет нигде,
Как имя, которое Бог забывает.

Корабль в зазеркалье плывёт, и сквозь сон,
Уже обнимающий, льнущий бесшумно,
Ещё долетает слабеющий звон
От жалобы, запертой в сумраке трюма.

И он уплывает, и он уплывёт,
И стебли плывут, и они уплывают,
И имя утоплено в памяти вод,
И зеркало, вздрогнув, уже застывает.

И он уплывает, и будет нигде,
И звон проплывает над башней вокзала,
И поезд подходит, и в тёмной воде
Закат расплывается пепельно-алый.

1986–1987


Я говорю, чтоб говорить с тобой.
Но встали воды и объяли зренье,
И зеркала, нахлынувши гурьбой,
От моего отпили отраженья,

И развязался узел тех пустот,
Что были плотью, стянутые туго,
И тяжесть исчезает и крадёт
Древесность древа и тенистость луга,

И голос, что летит над бездной вод, –
О, никогда он не достигнет суха…
И радуга бесцветная встаёт
И твоего не досягает слуха.

1987


Начало осени

Иногда, поднимаясь
В ночное небо над городом,
В тёмной озёрной воде
Плывет березовый лист.

*
Чуть размокнув, сияют
Листья на тёмном асфальте
Не решишься ступать
по Небесной дороге.

*
Утренний иней
На колючих высохших стеблях,
На побуревшей листве.
Осторожная нежность.

*
Беспокойное сердце:
Птица, остающаяся зимовать,
Пролетает немного
С окликающей стаей
И возвращается.
Начало осени.

*
Хорошо уходить теперь
В утренний час
Мимо сборщиков урожая
Мимо дымков над рекой
Не оглянувшись
На краснеющий сад
На серый дощатый забор
Где прижавшись стоит
Вчерашнее сердце
И в пустынной дороге слышен
Серебряный голос
И слова, пришедшие под утро:
«Ибо ты не полюбишь
Молчаливой игры падишахов
Не постигнешь науки
Выбирать между светлым и чёрным.»

1987


Нога ли сама оступилась,
Цветы ли мешали в руках?
Иль просто – душа утомилась
В тяжёлых намокших шелках?

А спросят, ища оправданья,
– Как ты очутилась в реке? –
Скажу: Заблудилась в тумане,
В тумане, в сплошном молоке.

1988


Какой здесь ветер! снасти так и рвёт…
На этот раз служанка ошибётся,
И то, чего Изольда не допьёт,
Офелия хлебнёт – и захлебнётся.

1988


Но что сказать, я не знаю,
Когда меня ведут
Туда, где ум обманут,
А сердце – украдут,

Где ночь темна, как пламя,
И тяжелей воды,
И в небесах разъятых
Нет ни одной звезды,

Но небеса разъяты
Ещё не до конца:
Судьбы тяжёлый обод
Из тёмного свинца.

На свете много муки,
Но худшая из мук –
В предчувствии разлуки
Разъединенье рук.

О Боже Милосердный,
Читающий сердца,
Спасибо, что не знаем
Мы нашего конца.

Когда б душа узнала,
В рыданьях и слезах
Она б на землю пала
И целовала прах,

Уже ни с кем расстаться
Она бы не могла
И ни на миг от милых
Любви не отвела,

Одно она бы знала –
Просить Тебя о них,
И всё бы повторяла
Тебе прозванья их.

Сквозь каждый миг, по краю,
Проведена черта,
А что за той чертою –
Покрыла темнота.

И перед той чертою
Душа лежит в пыли.
Благослови их, Боже,
На всех путях земли.

1989


Вот и осень, и даже зима.
На траве декорация града.
Пополудни разлитая тьма,
Но не холодом веет, а хладом.

Это кукольный ящик, вертеп,
Заводной, механический ящик.
Только выпало что-то из скреп
И случилось в судьбе настоящей.

И как только исполнится срок,
С двух сторон полухория лета,
Вновь сойдясь, допоют эпилог,
Не заметив подмены сюжета.

1989


Выставка Параджанова

Пуговицы, разбитые блюдца…Так
Море выносит водоросли, песок,
Камушки, ракушки – времени мелкий шлак –

Бусины, бисерины, тесьмы кусок,
Что после обыска остаётся – любой пустяк,
Наконец, годится и носовой платок,

Зеркало, кукла, крылышки – пласт за пластом –
Жизнь утекла сквозь трещинку, а осадок на дне…
Ах, вино виноградное! Сердце, город и дом
Поднимаются вверх и живут в вышине.

Старые фотографии, несколько старых лент –
Больше нигде – тот город, а в этот я – ни ногой…
Впрочем, нет и других прошлых. Но на какой другой
Рай был больше похож, чем на Тифлис тех лет?

1993


             … В этом году,
Видимо, я не пройду
К консерватории мимо библиотеки и храма.
Но февраль – всё равно:
Солнце льётся в окно
Через двойные рамы.

Только несколько дней
Из небесных сеней
Свет спускается прямо,
И колышется блик,
Как от воды, от книг
О невестке Приама.

Дело в том, что начало весны –
Здесь, у этой жёлтой стены,
Освещённой прямыми
Солнечными лучами. Впрочем, дырявый ларь –
Прошлое, и, сколько в нём ни шарь, –
Не наберёшь на имя.

1994


<Воскрешение Лазаря>

И ты стоишь у порога,
А там, за порогом, – свет.
И ты молчишь и киваешь,
И я говорю в ответ:

– Куда ты, бедное сердце,
Идёшь в пеленах своих?
Ты смерти своей не знаешь,
И ты испугаешь их.

«О, я ничего не знаю,
Я только хочу туда,
Где голос как сад весенний,
Как утренняя звезда,

Где имя моё, как камень,
Уходит в глубину,
И пламя рождает пламя,
Словно волна – волну,

Позвавшему навстречу
Так выбежать спешу,
Что вряд ли теперь замечу,
Дышу или не дышу,

И свет стоит у порога
И у порога ждёт
Того, кто услышал Бога
И потому живёт.

Одно лишь только и нужно –
Успеть навстречу Ему».
И сердце молчит и кивает
И покидает тьму.

1994


I

Вот уже несколько лет только в календаре
Наступает зима. Ветки в инее, как в серебре, –
Там, на фотографиях, а снег на дворе,
Если он есть, не виден из-под нечистот,
Обыкновенно же снега нет. Но бывает лёд.

На городской окраине, где начинается год,
Плохо ходят автобусы, и похмельный народ
Мается на остановке, в которой нет
Ни одного стекла, а железный скелет
Не спасает от холода, ветра, слякоти,– ни от чего.
От промозглого прошлого. Даже не моего.

II

То, что сыплется с неба, напоминает стряпню
Новобрачной. Попытка ужина для супруга.
Хочется сесть, повернувшись лицом к огню,
В деревянном доме и слушать, как воет вьюга.

Что же делать в такую погоду? Пить и писать стихи.
Сей рецепт преотличнейший принадлежит Алкею^*).
Так что причина старше коммунизма и другой чепухи, –
Многократно весомее. И куда тяжелее.

1 января 1995


Я ещё тебя различу
через стёклышко дней,
но словно бы уносят свечу
и отблеск бледней, бледней.

Я ещё вижу ослепительный взмах
и разноцветную тьму,
помню, что предшествуют вдох и страх
имени твоему,

но там, за тяжёлой портьерой сна,
за переплётом окна,
где раньше была суета, беготня,
шорох и вообще возня, –
теперь тишина

и пустота. Остановлен бег
стрелок и, подводя черту,
равнодушный, мелкий сыплется снег
из пустоты в пустоту.

1997


...И была красота –
Ткань, взлетающая над узкой стопой,
Над сероватой древесиной моста.

Ещё была любовь к яблокам. Каждый плод
Разделялся надвое (но тот^*)
Помня историю, лёгким кивком отказался от
Яблока. От руки.

Крылья его легки,
Ослепительные, как языки
Пламени – жгучего, – но когда
Он уходит, – сердце, бывшее как звезда,
Остаётся пустым.

Слово, голосом сказанное твоим,
Делалось золотым
И округлым, золотисто-прозрачным, спелым
В воздухе сияющем, золотом и белом,
И, неизменное, оно остаётся целым.

Это, конечно, не сад, но должно быть рядом,
И какая-то ветвь, выглядывая из сада,
Отражается в нём
Как свет, падающий в водоём.

1999


Ода огня

                                vestigia flammae

Если ты знаешь, откуда начать,
если ты знаешь, как
войти в это пламя и видеть опять
бессмертный и страшный знак,

о, если ты знаешь, что выбора нет, –
кто в пламя вошёл и горит,
кто в этом смертельном, бессмертном огне
движется и говорит, –

о, кто его видел, двуглавый огонь, –
тому недостаточен свет
и тьма укрывает его, как ладонь –
свечу, но спасения нет,

и зреньем горящим, сгоревшим, – но чей
зрачок размыкается там? –
он видит другую природу вещей, –
колодец, источник, хрустальный ручей,
бегущий к сожжённым устам, –

о нет, он не видит уже, он болит,
он просто бредёт наугад,
не зная, которую дверь отворит
в пустой бесконечной цепи анфилад
и как он вернётся назад.

Но тот, кто не думал, что он победил,
кто проигрыш принял в расчёт,
кто не заблуждался, когда надкусил
бессмертный отравленный плод, –

он вступит, внезапной дивясь тишине,
туда, где огонь недвижим,
где он отразился в последнем огне,
совпав с отраженьем своим,

где свёрнуто время, как семь покрывал,
что убраны в гулкий ларец,
где розы тугой благовонный овал
цветёт в сердцевине сердец, –

как с путником путь совершив, проводник,
у края селенья заметив родник,
оставит его одного, –
как ведший слепого, прозревшего вмиг, –
так боль покидает его.

И вот он стоит, изумляясь всему,
забыв про себя самого,
и роза живая, являясь ему,
с улыбкой глядит на него.

1999


Всего и осталось: московский снежок,
Тверской на полшага, зимы на вершок
да свет фонарей мандаринных.
Звени же, московская злая метель:
авось и вплетётся в твою карусель
шажок пешеходов старинных.

Авось и увижу морозный дымок –
забывшейся Парки упавший клубок,
от стужи замёрзшую пряжу.
И полоз, как зыбку, качает возок,
и дремлет под шубой усталый ездок,
не сразу заметив пропажу.

Наверное, я ошибусь, и в конце
задачника, в самом последнем столбце
ответ не сойдётся с ответом.
Но знаю одно: мы глядели тогда
в лицо, что сияло нежней, чем вода,
и было судьбой и обетом.

Свисти же, московская злая зима, –
На шаг разговора, на волос ума
и досыта тьмы календарной.
И тонкий, закутанный в чёрное стан
на Чистых Прудах промелькнёт сквозь буран
в качнувшемся круге фонарном.

2001


Это – в комнате нарядной
Золотой стеклянный сор.
Вся зима – один нескладный,
Бестолковый разговор.

Словно – за полночь, за чаем,
За неубранным столом…
Впрочем, это я случайно,
Я ведь тоже не о том.

Я о том, что вся услада
Сердцу – помнить, что оно –
В дом из солнечного сада
Отворённое окно.


Ирина Ковалёва
В прошедшем времени, М.: Итака, 2002.
Кукольный ящик, М.: Итака, 2002.
«Нева», 2005, № 7.

Несколько стихотворений предоставлено автором.