Начитавшись периодики

Народ наш великан,
На всякое мастак.
Он строит на века.
Таков его масштаб.
Таков его порыв,
такая уж рука.
От Кеми до Курил
он строит на века.
Он знает цель одну:
создать из сказки быль.
Степную целину
он превращает в пыль.
Готов сковать в бетон
степной дороги ширь.
Готов свести китов
на мыло и на «Шипр».
Продуман и весом
свершений наших стиль:
пустыни из лесов,
болота из пустынь.
У нас такая цель,
такой императив:
склепать из речек цепь
каналов и плотин,
и Землю оголив,
устроить счастье масс:
сварганить из Земли
в сплошных каналах Марс.
У нас такой порыв,
у нас такой накал:
о будущем забыв,
мы строим на века!

ок. 1967


Было дело на Луне.
Нуль женился на нуле.
Окружённые нулями,
свадьбу весело гуляли.
Нуль нулю кричал: «Налей!
Выпьем, братцы, за нулей!
Мы – нули!
Мы соль Луны!
Мы округлы,
мы полны,
мы моральны,
мы приличны,
мы центрально-симметричны,
мы устойчивы вполне!
Мы, нули, подстать Луне!»

Нуль в ответ кричал нулю:
– «Я хвалиться не люблю,
но скажу!
Пусть нуль и прост,
не хватает с неба звёзд,
пусть умом нерасторопен,
но зато уж – изотропен:
одинаково широк
косо, вдоль и поперёк.
Мы похожи, словно слепки,
Взгляды наши стойки, крепки.
Чуть начальство нам мигни:
«Эй, нули!» – мы вот они...
И едим начальство глазом,
и вихляем гибким тазом...

Вот за это свойство масс
всех начальство любит нас.
И живём мы без кручин:
как велят – ура кричим,
и молчим, когда велят,
и растим себе нулят...

Чем начальство мы пленяем?
Что взаимозаменяем
каждый член в телах у нас:
нюх нам служит вместо глаз,
служит нам спина фасадом,
голова нам служит задом,
зад нам служит головой,
сердцем – орган половой...

Говорят, что, мол, нули мы
скользки будто, как налимы...
Отчего ж не жить скользя.
если иначе нельзя:
мы круглы, Луна кругла,
ни зацепки, ни угла,
сила тяжести мала –
пусть хоть слабый ветерок,
а не встанешь поперёк...»

Новый нуль воскликнул:
– «Гости!
Буду краток в новом тосте!
Вот невеста,
вот жених,
вот он я.
Я пью за них!
Хороша собой супруга:
и округла, и упруга.
И жених подстать невесте:
в безразличном равновесьи;
у него, как у Луны,
нет обратной стороны,
он в любой хорош системе,
он и с этими, и с теми,
как ни кинь его, ни брось –
всё стоит носками врозь
и начальство гложет глазом,
а в глазу энтузиазм!»

. . . . . . . . . .

Нуль женился на нуле.
Хорошо им на Луне.
Правда, нечем там дышать,
рот приказано зажать,
Но нулям и так удобно:
«Поживём анаэробно...»
И на солнце, и в тени
размножаются они,
прибавляют дружно в весе,
пребывают в равновесьи.
Всё смелей,
круглей,
наглей,
всё обширней род нулей!



По спинам пней,
по трансу просек,
по теням сосен и берёз
затеял я сегодня кроссик –
да что там кроссик –
целый кросс.
А солнце, солнце
в санках синих
свой повело автопробег,
чтоб голоснуть
за зимний иней,
за чёрный лес,
за белый снег.
И мы бежим лыжнёю узкой,
сметая гниль и прель простуд,
за мускулом сжимая мускул:
пускай, плюгавые, растут.
Укутан в пот,
морозом выжжен,
омытый током кипятку,
по паутине плотной лыжей
свою я нитку тку и тку.
Снега порыдывают рыдмя,
когда вонзаюсь в их нутро,
а я бегу в особом ритме,
каким не бегивал никто.
             А на лыжне синеют тени
её подсолнечных краёв,
как будто кто на белом теле
полоску ляписом провёл.
             Мне этот блеск –
подножным кормом,
мне этот бег и этот ритм –
источник слов,
источник формул,
житий толстенный патерик.
Бегу в снегу
             в весёлом ритме,
нагуливаю аппетит
напасть на власть
             в особой битве,
где кто падёт – тот победит.



Вместо пакостных пародий
на движенье, на развитье
повернитеся к природе,
прямо в очи ей воззрите.

И тогда совсем другая
вам откроется дорога,
ведь, природу познавая,
вопрошаете вы Бога!

Знайте ж, братья:
то неверно,
что невидим лик Господень,
ибо Он ежемгновенно,
каждоместно к нам нисходит.

Не почил Он на покое:
дескать, создал мир, так вправе...
Нет, безделие такое
не в Его Господнем нраве.
Не пирует Он в веселье
там, среди небесных хлябей
(это всё поповские выдумки)
– что ни утро, Он со всеми
перевешивает табель.

Не над прахом поколений
бородой своей трясущий, –
Он – в пылу, в жару явлений,
в них живёт Он, им присущий.

В час последний, в медь закован,
Он не грянет нам сиреной,
– (это тоже поповские выдумки), –
Он – в гармонии законов,
управляющих вселенной.

В красоте японских рыбок,
в кутерьме метеосводок,
в звёздах
           и в дезоксирибо-
нуклеиновых кислотах,

в превращеньях К-мезонов,
в каждой капле, в каждой лемме,
в самом маленьком явленьи
наш Господь реализован.

Всяк понять его способен:
изощрён он, но не злобен!

Видишь: рябь от ветра в лужах
покрывает воду вязью.
Эти волны, можбыть, служат
для Него обратной связью!
И когда омега минус
распадается каскадом,
– можбыть, это Он не вынес,
дал нам знать своим распадом.

Человече! Научися
понимать язык Господень,
шелест листьев,
прелесть чисел,
красоту открытья истин.
Станешь ты тогда свободен».



А за стихи платили деньгами.
Расценки были, был стандарт.
И те, в ком не было стыда,
они стихи за деньги делали.

Они их не читали девушкам,
как водится среди ребят,
а было всё равно им, сделавши,
на что стихи употребят.

Они их издавали книжками,
забыв порядочность и стыд,
словами нужными и пышными
забив печатные листы.

Восторженно в стихах кудахтали.
Давали править их редактору.
Кромсали ради тиража.
Равнялись, линию держа.

А песни пели ради радио,
заради разных передач,
подачек ради, ради дач,
а не рыдая, а не радуясь.

Но было плохо без поэзии,
была без песен пустота.

И вдруг она меж нас прорезалась
легка, естественна, проста.
Из толчеи, из шума города,
всей жизни нашей сволочной –
возникла, в мир величиной,
запела так, что любо-дорого.

Она запелась, словно в древности,
собою полня города.
Она рождалась по потребности
и выпивалась как вода.

Меж двух замеров электроникой,
меж двух уроков в перерыв
моря поэзии нетронутой
мы открывали, переплыв.

Ставали физики поэтами,
учителя, врачи, юнцы.
Стихи, стихи пошли-поехали,
распутывая все концы.

Они звучали электричками,
с гитар оттаявших сочась,
они казались эклектичными
и просто слабыми подчас.

Но никли, кто писал за никели,
пред этой уличной строкой,
перед поэзией людской –
мы их затюкали, заныкали.

Но упадало
возвеличенное,
обдуманное, оглавличенное
искусство в рубль строка ценой –
пред нашею глухой стеной.

И были голы короли,
перед судом людским представшие.
И жизнь,
и правда,
и бесстрашие
опять в поэзию пришли.


Семинар

...Обрывки фраз,
доска и мел,
нахрап, экстаз,
кто смел – тот съел;
там у доски сейчас смотрины
невылупившейся доктрины,
там душат яростно птенца,
не вышедшего из яйца:
пожатья плеч, улыбки, гогот,
хохочут – перестать не могут...
Но мученический венец
принять не думает птенец:
миры сшибаются с мирами,
ядро вонзается в ядро,
Шварцшильд сшивается с Минами,
свет предстаёт частицей ро,
летят продольные нейтрины,
неприкасаемы, незримы,
через Вселенной пестроту
беспечно, как сквозь пустоту...
Птенец – взгляните на уродца! –
упорен, даром, что урод –
клюётся, в руки не даётся,
шипит, топорщится, орёт –
и вдруг поплыл, как лебедь юный
(о грудь! о шея! о извив!),
своей красою мир подлунный
навек отныне уязвив!


Политчас

Вот мегафон политзарявкал –
и началась политзарядка.
Шнуруют нас в политкорсаж.
Шуруют нам политмассаж.
Свистят клинки политабреков,
летят клочки с политогрехов.
Возводят на политкостёр,
тех, кто умом политвостёр.
Включив политаппаратуру,
на нас наводят политуру.
Проводят в нас политпроцесс,
чуток отбросив политес.
Огнём горит политпалитра,
Гортань палит политполлитра.
Политзвучат календари.
Волхвы несут политдары.
Перед Двины перед сынами
поднялся вал политцунами.
Политсамум в глаза пылит.
Полит-Сухум лицо палит.
Полит обильным политпотом
царит доверья политвотум...
И тут пропел политпетух,
потух порыв политпотуг,
протёк успешно политчас,
как будто в пять минут промчась.



Наука – ей нужен душевный покой.
И я создавать научился такой.
Читая, творя, заседая, –
покоен и ясен всегда я.

Встречаю разумно событий поток,
как то подобает учёным.
Все доводы взвешу и только потом
признаю я чёрное – чёрным.

Я верю в науку, я верю в прогресс,
что поступь его неуклонна,
так что мне мешает
         брать матрицу S,
структуру искать у нуклона?

И если я чувствую кванты нутром,
и если влезаю я в антинейтрон –
плевать мне, словаки ли, венгры ли
свою демократию свергнули.

Правдивый роман запретят на Руси
герои его раздражённые,
а я поудобней усядусь – и пси
помножу на пси сопряжённое.

Аж челюсти сводит, навяз до оском
вкус лжи и притворства и подлости.
Но только не мне.
Я застыл над листком
с эрмитовой матрицей плотности.

Науке ведь нужен душевный покой.
На кой ей волненья,
сомненья на кой?
Покоен и ясен всегда я.
Читая. Творя. Заседая.


Происшествие

У доктора доктор –
здесь все доктора –
супругу обманом
свёл со двора.
Лишил он доктора сына.
Пришиб он доктора сильно.
Была приятна собой жена,
богато, с излишествами, сложена.
И доктор привёл мне, расстроясь,
обилие прочих достоинств,
и выражался язычески
доктор наук физических.
И очень
         по сыну
         доктор скучал,
и ночью
         настырно
         к сыну стучал.
Пугал он соседок с вёдрами,
ругаясь словами бодрыми,
топтался в подъезде до ночи,
о боли своей долдонючи,
признанья пускал постыдные
про горе, его постиглое.
И доктор допьяна водку пил.
И доктор доктору морду бил.
Знаток постулатов Вайтмана,
толок он руками ватными
по мягким румяным щёчкам
творца черенковского счётчика.
А после горько махнул рукой
и понял подлость судьбы людской,
и, бросив пи-e рассеянье,
ушёл он в ночи осенние.
Он сник, он скис,
покатился вниз.
Теперь он атомный замминистр.



...Бывало, в прежние лета
боялась света клевета,
шныряла в маске и накидке.
Даст человеку под микитки
и спрячется: «Мол, я не я!»
Смущалась, что ли, от вранья?
В подполье вёл работу Яго.
Не развернёшься... Вот бедняга...
Но устарели эти фигли,
мы наш, мы новый мир воздвигли.
И вот внимаем опупело,
как в исполненьи a capella
как правда, страстна и проста,
гремит над нами клевета.
Как, не стыдясь прямого взгляда,
как, не боясь креста и глада,
расправя грудь, честна, чиста,
нас поучает клевета...
Как вдохновенна, громогласна!
Как откровенна, первоклассна!
Какими буквами – в аршин!
Каких достигнула вершин!
Мы спим ещё с утра в постели,
а над просторами Расеи
уже несут стране привет
потоки утренних клевет.
Мы ночью жаркой,
сбросив джинсы,
устав ужасно,
спать ложимся,
но пролетариям всех стран
всю ночь вещает Клеветан.
Как от планеты гравитоны,
летят с газеты клеветоны,
течёт враньё через края,
добро и зло перекроя.
И зря мы тут стихом зловещим
на клевету вот так клевещем:
пусть на зубах она скрипит,
но дело правое – скрепит,
но правду вредную – подавит!
Опора наша, наш фундамент,
защитник истины,
борец,
         и мира нового боец...



Смердило
(перевод из Ю.Тувима)

Выходило смердило
за ограду.
Нос смердило воротило
от смраду.
Изучало, смотрело,
глядело:
чрезвычайно, смертельно
смердело.
Убедясь, что смердело
на диво,
принималось за дело
смердило:
собиралось за садом
гурьбою,
занималось со смрадом
борьбою.
Созывало сто тысяч
народца,
призывало самолично
бороться.
Шло по улицам столичным
парадом,
расправляясь энергично
со смрадом.
Дух здоровый прославляло
и тело.
Но, где только появлялось, –
смердело!


Споры с лириками

Кимарите,
киряете,
про бары лажи травите.
А мы ввели киралити –
и оказалось правильно!
Гордитесь Мейерхольдами.
Трезвон стоит над Кафкою.
А я вот вывел формулу –
и ничего, не гавкаю...
Подкрасили, разбавили,
а в общем – как при Сталине.
А вот у нас Мёссбауэр
ядро зажал кристаллами.
Всё спорите, как исстари,
эфир забив раздорами,
а ведь у вас в транзисторе
кто главный? – Наши доноры!
Над мысли дряхлой перлами
склонясь, застыли истово.
А мы из Двадцать Первого
прощально машем: «С кисточкой!»
Над жанрами, над стилями
предсмертно бьётесь жабрами.
А мы идём Россиею,
вооружась Лежандрами,
мы путь России истинный
прокладываем исподволь,
покуда вы, философы,
над Лениным елозите.
Вот вы нам столько каркали,
тесали стойки виселиц,
а мы сидим над кварками,
сидим-сидим – и высидим.
А вы нам в сотый вычурно
о духе, о материи,
а вы нам о первичности,
– а мы вас прочь похерили.
А мы вас прочь отринули
с суконными законами –
мы левыми нейтринами
Вселенную заполнили.
Склонитесь же пред фатумом,
бедой нависшей спаяны:
не электроны с атомом,
а мы неисчерпаемы...
То мы стоим Антеями,
полны земными токами,
над новыми затеями,
над века заготовками.



Я снизу вылез,
я был внизу.
Мой путь извилист:
я вверх ползу.
Галоп на брюхе,
на бёдрах рысь.
Подобно мухе
ползу я ввысь.
Меня пинают,
а я ползу,
напоминая
змею гюрзу.
Таков мой навык:
бросок, укус –
и снова наверх
пролёг мой курс.
К верхам партийным,
на штурм высот
по серпантинам
меня несёт.
Юлю, как виллис,
как червь ползу,
я наверх вылез –
а был внизу.
Я был как ветошь.
Я был как вошь.
Я стану светоч.
Я буду вождь.



Больно всё просто, слишком всё ясно,
словно для взрослых – детские ясли,
словно влип ты, друг, в бесконечный круг,
впрямь левитом стал, деловитым стал:
сочинил статью, подзубрил Четью,
сотворил обзор, подзакрыл бозон,
поломил горбом, предложил прибор,
ни случайных штук, ни скучальных скук,
всё известно, всё размечено,
дело есть, а делать нечего.[...]

Шёл я точно, не сворачивал,
темпы мощные наращивал:
может было так и надобно –
напрямик ломить по надолбам,
взять науку как Бастилию,
ухватить подход и стиль её,
ощутить её покорною,
встать, как на плиту опорную...

А теперь над твёрдой почвою
я себя другим попотчую.
Раз упёрся – разогнусь-ка я!
Ты прощай, дорожка узкая!
Я пойду другими румбами,
непродуманными, трудными [...],
завернусь плащом, поведу плечом
и пойду на свет. Пусть мне смотрят вслед.


Все стихотворения написаны в период 1965–1972, тексты предоставлены Г.Г.Копыловым.