Шаги и голоса

Что чувствует земля, когда по ней ступают?
Что чувствует река, когда плывут по ней?
И, в немоте своей, в бездвижности своей,
Тот внемлет ли шагам и тихим голосам,
Кого во тьме глухой и душной оставляют?

Есть дальний гул шагов, что бьют в земную грудь,
Есть дробный плеск весла, что воду разбивает,
И волны воздуха колышет и качает
Звук обращенья сфер, присущий небесам –
Но как мне хочется услышать где-нибудь

Родные голоса: пусть звонко окликают
Меня, и пусть в закат окрашен будет путь
Меж зреющих полей, что ветер овевает,
И гулкий, быстрый бег пусть вторит голосам.

2000


Давид

Я давно по отрогам скалистым блуждаю один,
Только козы пастушеский сон мой минутный тревожат:
«Разве нас охранять не велел тебе наш господин?»
По камням, по былинкам сбредаются в кучки и гложут
Лиловатых колючек клочки на нетучной земле.
Моё счастье – лежать под оливковой тенью зелёной,
И гудеть в свой тростник – это редкость на нашей земле,
Я добыл его осенью сам, когда прячется зной раскалённый,
На реке себе дудочку срезал, наполненной вновь.
В жарком мареве мне открываются сверху долины;
Созерцание их – это, верно, и значит «любовь».
И внизу, под собой, я полёт наблюдаю стрижиный,
А меж скал ненароком мне моря кусочек блеснёт –
Там, где тает зелёный и синий отлив голубиный.
Притомившись, у ног моих стадо моё прикорнёт –
И тогда я мечтаю спуститься тропинкою длинной
К этим домикам чуть желтоватым, обмазанным глиной,
Где на дымной жаровенке кто-то лепешки печёт.

Нынче светятся ясным сиянием очерки скал,
И уже миновали мы нежную область олив.
Здесь всё выше и чище, как будто покров кто-то снял
И морщины на лике суровом и ясном открыл.
Только слышен повсюду жестяных кузнечиков треск,
Словно солнца калёные капли о камни звенят,
И повсюду небес нескончаемый пламенный блеск,
И по колкому камню копыта так тонко стучат.

Он явился мне ясно и воду из камня исторг
Там, где раньше пылавший источник исчез этим летом,
И огнистой водою меня напоил, и исток
Озарился его нескончаемым пламенным светом.
Я на землю у ног его бросился и целовал
Край одежды и камни у царственных лёгких сандалий,
Но он поднял меня, и я руки его осязал,
И рыдания – смуглые плечи мои сотрясали.

Над землёю мы вместе стояли, и он показал
Мне далёкие страны в сияющей дымке тумана,
Виноградные лозы и реки, что вьются меж скал,
В желтоватой долине теряясь, и нежные раны
Каменистых оврагов, засыпанных бурей песчаной,
И зияющих пропастей сизый неровный оскал.
Он открыл мне глаза – и я видел меж пламенных птиц,
Как рука его верно их быстрый полёт направляла –
И как птица своё голубое крыло расправляла,
Совершая движенье, подобное взмаху ресниц.
И я видел зверей в переливчатых солнечных бликах,
Как их мышцы играли, и как они были легки,
И как стаями полнилось небо, а в реках великих
И под зыбью зелёной морскою шли рыб косяки.

Он со мной говорил, и я каждое слово запомнил:
Увенчают короною чёрные лозы кудрей,
Ты наполнишь рабами и слугами каменоломни,
И воздвигнешь дворцы, освещая их славой своей.
И ответил я тихо: «Покорен я воле твоей,
Но мне дороги эти отроги, и скал созерцанье,
Дорог ветер ночной, что витает средь узких полей,
Когда с гор мы спускаемся в звёздном неровном мерцанье.
Я всего лишь пастух – мне неведомы души людей,
И мила мне свирель, а не громких кимвалов бряцанье». –
«О, мой царственный мальчик! Ты выше венчанных царей!
– он ответил. – Пускай же отныне до срока
Ты гуляешь средь скал, на свирели играя своей,
И минует до времени участь царя и пророка,
Мальчик стройный, тебя. Промолчи же о ней.
Не обмолвись ни словом о встрече сияющей нашей».

О, журчанье источника, холод искристой воды!
Вечереет, и синее небо спускается ниже.
Дробный топот копыт словно крупные бусинки нижет,
Видно тёмные горы, а воздух – прозрачней слюды.
Никому не скажу я о встрече чудесной своей –
О свирель моя, ты лишь Его славословь...
Бледной дымкой подёрнулись грани долин и морей.
Созерцание их – это, верно, и значит «любовь».

24 января 2001 – 5 февраля 2001


Берлинское метро

Под вечер, в дымке тёмно-синей,
Где блёстки бледных фонарей
Не освещают, а скорей
Скрывают сочетанья линий –

Когда окончены дела,
И только в зеркало перрона
Глядится смерть из-за угла, –
Войти в прозрачный свет вагона.

И в гладкий лак громадных окон
Смотреть, глотая на лету
Огнями уличных потоков
Пропитанную темноту, –

А после выйти, отраженье
Своё оставив позади –
Разомкнутое на мгновенье
Слепою раною в груди, –

Вместившей: мост под фонарями,
Кафе, два деревца, крыльцо –
Где вечер смотрит мне в лицо
Как бы незрячими глазами.

Октябрь – ноябрь 2001


Я слышу колокол дальний,
Глубокий и нежный звон,
Когда мой город печальный
Уже во тьму погружён.

Мрак улицы затопляет
Высокой синей волной
И в тёмных окнах мерцает
Нежданною глубиной.

Как гулко синее небо!
Текучий воздух ночной
Доносит мне запах хлеба
И чёрной влаги речной.

На церкви Фридрих-Вильгельма,
Упрятанной в витражи,
Огнями святого Эльма
Певучая ночь дрожит.

Одною дрожью наполнен,
Катит из страны в страну
Напев с её колокольни
Мерцающую волну.

2002


К стеклу прикоснувшись рукою,
Рисуя над дымной чертой,
Я вдруг вспоминаю с такою
Чернильной и снежной тоской:
Когда Рождество распускалось
Серебряной розой фольги,
Там тоже в четыре смеркалось
За мягкой стеною пурги.
Простые примеры сложенья
Рукою чертя на стекле,
Я синего снега движенье
Едва различаю во мгле.
Ах, не расстоянье, но время
Мешает мне это вернуть:
Летучего холода семя
И искрами устланный путь.

2002


Отчуждённость

Пролетай над землёю ночною,
Над своею страной пролетай,
Нет следа за твоею кормою,
И, осыпанный звёздной пыльцою,
Тверди милой чуть светится край.

Где безоблачна вечно погода,
Где надоблачный тающий рай,
В лёгких недрах небесного свода,
Небывалую чуя свободу,
По воздушным волнам пролетай.

Поднимайся всё выше и выше,
Там, где тьма развевает свой стяг,
Ветер марево рвёт и колышет...
А внизу переливами пышут
Как недавно угасший очаг,

Города... И к окну, невесомый,
Прислонись. Невозможно никак
Разглядеть то, что было знакомо,
Лишь лиловую бездну над домом
Различает небесный моряк.

Не постигнуть и умственным зреньем
Изменений размеренный ход;
Вот светает, и грусть в отдаленье
Точно так же, как гаснут селенья
Под крылом, отгорит и пройдёт;

Посмотри: ведь земля недвижима
В переливах подвижных теней.
Словно старость, чужда, нелюбима,
Но незыблема, непостижима,
Как и небо, столь чуждое ей.

2002–2003


Суламифь

Суламифь, ты гуляла в саду
Где бессонные птицы играли
Среди сизых олив.
Этот голос ты вспомнишь едва ли,
И едва ли тебя я найду
Суламифь, Суламифь...
Помнишь вьющейся выступ тропинки,
Золотистую ряску в пруду,
Птичьих перьев отлив?
Я по светлому склону взойду,
Ветер волнами гонит былинки,
Словно море в прилив...

Эхо имя твое повторяет,
И бездонное небо горит
Нестерпимым огнём.
А внизу море глухо шумит,
И лиловые волны вскипают
В бухтах с каменным дном.
Пена сизая в воздух летит,
Разбивается в брызги и клочья,
Влага точит свой дом.
Растворённою полная ночью,
Над косою песчаной блестит
Голубым светлым днём.

Только юность как волны вольна
Пахнет солнцем и мёдом
Жёлтой патокой нив.
Ту страну, откуда мы родом,
когда будешь одна,
вспоминай, Суламифь!
Наподобие каменной чаши,
Ярким светом долина полна, –
Котловина, обрыв,
И до самого дымного дна
Сходят светлые полосы пашен.
И ступени олив.

Виноградники наши в цвету...
Образ этой забытой долины
В моём сердце воскрес.
В синем воздухе, в крике стрижином,
Я как стрелы ловлю на лету
Звуки прежних небес.
Море сизой подёрнулось тенью,
День стекает уже в темноту,
Блик последний исчез.
Помнишь пёстрых голубок чету,
И сосновой раскинутый сенью
Переливчатый лес?

Слышно гулкое пение ночи,
Как биение моря в прилив,
Звёздный холоден свет,
Всходит месяц и, слыша призыв,
Волны в скалах бурлят и клокочут,
И вскипают в ответ.
Повторяют бессонные губы,
«Суламифь, Суламифь, Суламифь!»
Ищет прежних примет
Память, имя твоё сохранив.
Льётся море, гудя в свои трубы,
И забвения нет.

2002–2003


Счастье

Слышен шепчущий шум океана
Сквозь закрытые створки окна,
Но с волною душа неслиянна,
Поднимающей щебень со дна.

Вечность камня и неба ночного
Одинаково сердцу страшны –
Только в трепетной вечности слова
Мы прошедшее видеть вольны.

Что его очищающей властью
Освятилось, то сердцу родней –
Потому-то предчувствие счастья
Настоящего счастья сильней.

2003


Он странником отправился когда-то
Из деревень, где варят терпкий сыр,
Дорогою, где шаг дробят солдаты,
В огромный Рим, что ныне значит «мир».

Путь раскрывался перед ним, и веял
Горячий бриз сквозь пение цикад,
И в ярком небе чёрный ястреб реял
Над дымкою, где горы чуть сквозят.

И он вошёл в высокие ворота
Из сельской синеглазой тишины,
И шуму города внимал, где что-то
Кричал погонщик, и, утомлены,

Волы свою арбу тащили сонно,
И мальчиков играли голоса
В колодцах улиц, звонких и бездонных,
Взмывая под тугие небеса.

Под парусом ли золотой триеры
Приплыли эти синие, как день,
Покровы для носилок? Всякой веры
Торговцы здесь раскидывают сень.

А целых улиц душное дыханье,
Где тёмных роз охапки продают
И в камнях спрятанные притиранья,
И птицы в клетках по стенам поют?

Всё оглушительнее, всё страшнее
Врывался город в уши, и звенел,
И звал, грозясь, и окликал нежнее,
Чем кто-либо когда-либо сумел.

Лишь сжать виски – и гаснущего лета
Ловить и зов, и скрытую печаль.
Свой слух слепца и зрение поэта
Готовя, словно чистую скрижаль.

2003


Трагедия

Вновь свежий воск на деревянной плашке,
Прошла гроза, наполнен водосток;
Раскрыты двери в тёмный сад, и тяжко
Ступает приближающийся бог.

Пусть стихнет гул – в преддверии помоста
Шумят листы, как тысячи ладош.
Что с высоты божественного роста
Аплодисментов долгожданный дождь?

О призрак, Диониса кровью сытый,
Ты о былом величье говори:
Пусть осветит рассказ полузабытый
Пурпурный блеск трагической зари.

Летят со сцены гулкие рыданья,
Им внемлет хор, к которому ты глух,
Не повторится больше возлиянье,
Твой более не потревожат слух.

Не воскресят ни молоком, ни мёдом,
Ни кровью жертв – ты вновь сойдешь в Аид.
И призрак меркнущий перед уходом
Всё рассказать и выплакать спешит.

Вкус новых строф давно знаком и горек.
Кто бога был явленьем оглушён,
Вновь слышать стал. Луной мерцает дворик.
В твоих глазах светильник отражён.

2003


Oпера

Как падает снег на землю,
На чёрную сеть ветвей,
Где тёмные листья дремлют, –
А окна ещё темней,

Рассеянной тверди тени
Спускаются вдоль стены
К холодным перстам растений,
К дороге прямей струны.

В кого теперь воплотиться
И чьи одежды надеть,
Чьи трели, подобно птице,
В холодном воздухе петь?

Лишь тот запоёт, как птица,
Кто сбросит, как плащ, свой век.
Распасться и вновь сгуститься,
Как небо и воды – в снег.

Октябрь 2003


Монета

...Тебя окликали и дальше не шли.
Монета, сверкнувшая в тонкой пыли,
На счастье подобрана смуглой рукой
И брошена в сумрак реки городской

В надежде вернуться по зову её.
Но слышишь – другое зовёт бытиё,
Монета нашлась – поспеши же туда,
Где светел песок и прозрачна вода,

«Домой!» – окликают тебя голоса,
Закатная в воду уходит коса,
И вот ты стоишь над иною рекой
И держишь потерянный грош за щекой.

25 сентября 2004


Бересклет
(вариации на тему одного романса)

Ветер и вишня бросают в окно
Горстку заученных нот сарабанды,
Тонкого ливня немое кино
Льётся за окнами утлой веранды –
Это корабль, утонувший давно.

Бледная радуга вдруг озарит
Мир, окольцованный узкоколейкой,
Робкая рябь по воде пробежит,
Мальчик с ведёрком идёт за уклейкой,
Поздний кузнечик в траве зазвенит.

И от зари загорится простор
Выцветшей нивы и ярких озимых,
чисто омытый откликнется бор
голосом, спрятанным в неопалимых
звонких деревьях его до сих пор.

Знаешь, раскрылся уже бересклет
Птичьим карминно-оранжевым оком.
Вспомнишь ли время, которого нет
Слушая гаснущий в небе широком
Поезда гул или пенье планет?

2004


Фьямметта

Сказали Фьямметте: «Забудется всё, что умрёт,
Живи же и искрою будь, и забудь о Памфило»;
Флоренции я не видала – а в Риме живёт
Любой, кто с резцом или кистью всходил на стропила.

И в вечность спускается лестница, и человек
Нисходит по ней, как спускался Эней в подземелье,
И статуя смотрит на мир из-под мраморных век,
И зелень фонтанов вскипает над каменной мелью.

Фонтан, как корабль, что на площади встал на прикол,
Сквозь улиц проливы вливается море людское,
Под тяжестью фруктов трещит нарисованный стол,
И дышит гробница прохладою, правдой, покоем.

Ах, ради гробницы такой мне не жаль умереть!
Не страшно лежать здесь, ведь смерти присуще величье,
Не нам о блаженных, не нам о счастливых скорбеть,
Где столик в саду нарисован и трапеза птичья.

2004


Воскресное утро

День наступает. Просыпайся, ну же!
Ещё я есть. Есть комната, в которой
когда-то жили мы – но как поверить,
что это я? И я теперь не верю,
ни что ты есть ещё, ни что другие,
оставленные мною, существуют;
как это странно... Ложечки стучат
в соседней комнате. Сегодня воскресенье:
есть голуби на узеньком карнизе
и нет рабочих на лесах. Пойду
Затеплю маленький кофейник. Плачет
вода, вскипая, и шуршит огонь
о донышко кофейника, и в окна
заходит серый день, и я всё вспомнить
пытаюсь
       свою былую душу. Но напрасно:
на зеркале следов не остаётся,
и, вглядываясь, прошлого лица
под нынешним лицом не различаю.
Тезей один на берегу пустынном,
и Ариадна сматывает нить,
и Пенелопа от станка отходит...
Пустынен лист; и комната другими
наполнена тенями и шумами.
и я одна в кругу воспоминаний
и ощущений. Тихо. Вечереет.
Я лампу зажигаю. В лабиринте
Мерцает огонёк. Я засыпаю.

2004


«Не проси за него – он ко мне не приходит давно;
Сердце сделалось камнем без света живительной дружбы;
Стало уксусом горьким в кувшине святое вино,
И напрасно просфоры приносишь ему после службы».

– «Но не Ты ли из камня в пустыне источник иссёк?
Сделал воду вином, сделал плотью причастия хлебы?
Неужели – промолвить боюсь – он совсем одинок
И душа лишь вольна отказаться от чуда и неба?»

2004


Бирюза

Ветер вздымает натянутый плат
Там, в вышине, бирюза и агат.

Кто же с волною елея смешал
Стёртый в прозрачную пыль минерал?

Стриж, вдруг ныряющий вниз головой
Воздух кромсает в клочки предо мной.

Что же и верность, и совесть моя?
Вихря поглотит меня полынья.

То, что идёт неизбежной волной
с юга и севера, вновь надо мной.

С юности ты мне знакома, гроза!
Молнией мне застилает глаза.

Всё оживлённей мерцание спиц,
Слышится гром грозовых колесниц.

Крик потревоженных бурею птиц
Лестницы лиственниц, вспышки зарниц.

Вод нисходящих раздробленный вес
Рушится волнами ветра на лес.

Станут ли кости мои бирюзой
Яркой, как просинь небес пред грозой?

Слов набегающих асиндетон^*),
Глохнущий гром, затихающий звон

Лопнувшей лампы; осколки слюды,
Всё заглушающий шорох воды.

Небо сгустилось уже надо мной –
Станут ли кости мои бирюзой?

2005


И лето склоняется долу,
как ветви под тяжестью звёзд,
И лунные пятна по полу
Скользят вдоль паркетных борозд

О дом мой, как холодны стены,
Когда же ты так обветшал?
На зеркале звёзды вселенной
Нам август опять начертал

А воздух – холодно-тверёзый
Слезящийся, гулкий, грибной
И небо склонилось берёзой
Седеющей над головой.

2005


Последний праведник

Ангел смерти выходит из дома Лота,
Праведнику десницей закрыв глаза.
На заре проходят сквозь городские ворота;
Тишина; кузнечик стрекочет; близка гроза.

Высохла пальма; колодец пуст; отравлены брашна.
В городе весть разносится: умер Лот.
Последний праведник умер – и, значит, страшное
В Ниневии и в Содоме грядёт.

Ноябрь-декабрь 2005


Тексты предоставлены автором.