Поэзия Московского Университета от Ломоносова и до ...

	н.л. Мне не хочется думать о Боге и дивиться на невидаль дней. Человек вспоминает о боли, когда боль уже сходит на нет. И когда унимаются боли и слегка раздвигается мгла, человек вспоминает о воле и какой эта воля была. А была, как прозрачное лето, что иголками сосны видны. И волхонка с подаренной лентой из литой выбегала волны. И глядела на мир, озаряясь, и тихонечко шла по песку, и холодные капли срывались, не умея прожить на весу. Это лето всё дальше и глуше. Заплывает годов кутерьмой. Были ленты и глаже и лучше, а вот не было синей такой. И нагнётся к нему белоснежка, что кувшинка в огромной реке, и последняя женщина нежно поцелуем скользнёт по руке. Она будет совсем молодая. Та, которой давно уже нет. Чьи глаза, ровно капельки, тают, оставляя морщинистый след. 1964
	Когда родное – не родное. А чужого не любить. Помири меня на крови. Не губи. По зубам – так перемыслили. А в глазах такая тля. У судьбы на коромысле – два казённых короля. От недолгого уюта дверь открытой подержи. Не заманишь тёртых юбок на косые падежи. А которые приходят на короткие места – только около и вроде, как перила у моста. Но очерченно-красивые за каштановой канвой нарасскажут мне про зимнее, налинуют про покой. 1965 Рвёт замшевые ночи короткое метро. Жалей меня, сыночек, хоть каплей на ведро. Не ставни и не шторы – два рамочных стекла. Одной она на что мне панельная стена. Подушка много стерпит. На складки он слепой. И, если боль о смерти, – за сына терпит боль. Под даровое утро остынувших аллей жалей меня, хоть хмуро, хоть изредка жалей. Чья мать всего не хочет. А просит-то одно: жалей меня, сыночек, я жду тебя давно. 1965 Судьба не миловала скальда. Ничком о ней ночами пел, как плакал, на груди асфальтов: мол, мир-то мил, да свет не бел. Костры запаливал. Кому? Горели вырезы на фоне побочных мраков; но ладони с утра нащупывали тьму. Чтоб, озарение разъяв, облечь в словарные покровы и новь, старинную как явь, и явь, как тайну стари новой. 1967
	«Смерть Вазир-Мухтара» Приговор шариата объявлен. Огорчит узколицый семью. Шахский евнух... та самая капля. И коран осеняет резню. А посол прозябает небраво, Туркменчайского мира творец: пара слов, пара шуток и – слава кулуарной поимки сердец. Фрак неистов. Очки на столетье упредили учёный глазок. Корчил автора. Сох от комедий. И куруры выкачивать мог. И служебный расшив на мундире полномочно возвысит его. Но прожекты касаются в мире многих, кроме тебя одного. Может, евнухов души дряхлее, может, русская крыша течёт, – но шикарный министр шалеет, из предсмертия выжав полёт. И вазир завершает вояжи. Шевелит персиянка чадрой: на мешках подставною поклажей – Грибоед, награждённый арбой. 1968 Дипломаты, искусники жеста, кустари государственных склок! Интриганов дворцовое детство посолиднело в ранге послов. Задний ум бескорыстно отточен. Профанация, торг, лабиринт. Чтобы вдруг договорную строчку, огорошив, пустить напрямик. И расклеена суша по мере, и меняются пункты, скользя, и, клянусь этикетом, – пустяк все усобицы всей нашей эры. 1968
	Кто ж мой зенит позолотит хоть солнцем, хоть лицом, хоть лаской – вниз направляет мой зенит свой луч отвесный и ненастный. Но зыбок, зыбок я внизу, сучат названия ногами, а высь не слишком высока мне, и забываю, что несу. Морей лесов массивен нрав, но недостаточен для взора, лишь скалы, бунт пород вобрав, послужат зрению опорой. Заобращается листва, жилые контуры, звон горный – нас приучая сознавать всё, что названиям угодно. И снова мы провозгласим, что грусть и воздух мы постигли, и правота спасёт наш флигель, где свет ненастный моросит. 1969
	В.Шлёнову Я сберегу её спрячу под нежное небо только б не рушилось только б не гибло оно зал полнолуния будь к ней безогненно нежен годы те лунные станьте ей неба руном. Длитесь над ивами плавно неявно и мерно сдвигами тихими и незаметнее дней жителю дальнему чтоб не почудилась эра и чтоб не маялся рог возвестивший о ней. Смолк звукоряд мой а я обречён и беспечен мог же родиться а вот не родился, а вот всем придыхательным всем бы гортанным помещик жил на земле бы где климата полдень живёт. И перед Кем-то кого никогда не узрею и перед всеми и перед небесным зонтом – дайте ей долю а храмы не ваша затея дайте ей годы а воздух мы сами возьмём. 1970
	В. П. Пряну в нежную рознь прямо в солнцекрутильное жженье та спортивная зелень она обойдётся без нас горбоносый горбун не получит призов за ношенье за ношение бедных бряцавших на кухоньке фраз. Сожалением давним покроется каждый оттенок и тогда вдруг начнётся ворвётся такая печаль что при наших-то судьбах в истрёпанных ваших простенках только брать да и выть только брать и вопить в календарь. Той напраслины зов словно розовый стон среди ночи ты – цветок издалёка Селены присвоивший вид и нельзя только жить тычась в панцири злых одиночеств среди каверз небесных взамен ежедневной любви. 1970
	Я замусолил свой порыв, пропал в замысловатых водах, мой Лот, не поклоняясь броду, был брат совы, он вплавь пересекал металл, а море медное цветами вдруг изошло – и перестали крениться ночи возле скал, и день сплошной невыносимый, от синевы швыряя зной, ему-слепому жарил спину мотыгой, пашней и женой, и закоулки вер фанерных были неведомы ему, как праведник, он видел скверно – лишь свет и тьму 1970
	Маленьким счастьем обуглен был день мой когда-то сумерки шли и могу дуновение вспомнить ту ещё малость когда королевен не надо сам вроде жив и в ладах вроде с вербой сегодня или погоды кому-то не жилось под ними столько погод пролетело прошло поменялось побыл я доблестным или побыть попытался и горевал что все миги прошествуют мимо и горевал ещё – надо же было родиться в климате блеклом где всё появлялось напрасно зря или поздно прелестно морозно и праздно праздно и грустно как стылых равнин вереницы. 1970 Всё было бы не так уж худо, когда бы не было чревато. Я ужасаюсь поминутно, а вдруг отступится пощада. Зверей и гадов укрощая, а то б они кусались люто, рука заступницы-пощады мне покровительствует всюду. И было бы не так уж тошно, когда бы не было известно, что прекратиться невозможно, а продолжаться бесполезно. 1976 Коляска В залётное и редкое мгновение приглянется мне тихий майский вид. Поездка в отдалённое имение. Рессорная коляска на двоих. Мы, кажется, сидим в полуобнимку, к откинутому верху приклонясь. Прогулка в акварельную картинку от тихого предместья началась. С пригорка открываются так ясно неброский перелесок и село. И катится рессорная коляска, всё катится с пригорка под уклон. Потом мы отдыхали у беседки. Потом по сторонам и впереди спокойная и мягкая расцветка легла на перелески и пруды. А солнце светит низкое, к заходу. Коляска катит мерно и легко. Поездка в акварельную погоду, в далёкую усадьбу за рекой. 1976 1 Когда плуг урагана пашет и вздрагивает шквальный воздух, воздух кромсающий и страшный, то кажется, что крепостные башни шатаются над преисподней, как саженцы, отважно и беспомощно взобравшиеся на скалу – над кущами у пропасти стать рощею, и крыши – латы каменных скорлуп, похоже, не продержатся сегодня, когда воздушные угодья подденет урагана плуг. 2 А саженцы, корнями за скалу цепляющиеся над преисподней, ещё на день укоренились вглубь и продержались и сегодня. Вглубь корни удлиня на глубь очередного дня, день увеличил толщину стволов на дня величину и листьев увеличил сень на тень величиною с день. Есть наваждение, что вывезет одна та становления корней величина и нарождения ветвей, та приносимая за день врастания и за день роста сила, та света патока незримая, продлительница жизни на вершок – а время дня шло мимо дня и проходило за время дня по мере дня, чтоб день истёк. 3 Как саженцы над преисподней, мы продержались и сегодня. 1977
	Есть итоговый жизни припадок, тот порыва последний виток – без оглядки на жизни остаток, от безумия на волосок, наизнанку, как исповедь, хлынуть, изойти по несвязным речам, стать признаний ручьём и лавиной и о близости что-то мычать, и отчаянно и безудержно рухнуть, бухнуться в ноги любви и ловить край одежд её нежных и воздушные руки ловить, впасть в беспамятство и в безрассудство, словно завтра и небо и свет зашатаются и сотрясутся и обрушатся зданием лет. Вот и всё – лишь обняться осталось, бормоча и срываясь на вопль, на любовь разрываясь и жалость, обожание, нежность и боль. Май–июнь 1977
	Навсегда или только на месяц или сроком на счастья аккорд мы поедем в прекрасное место, в дачный дом возле моря и гор, на веранде у столика сядем или под руку дом обойдём, всё, что скомкано было, разгладим, а потом оглядимся кругом, – вот лужайки, скамейки, аллеи, вот купальня и теннисный корт, и земля над умом не довлеет, а лежит возле моря и гор, – вот где мы и рискнём и сумеем и поднимемся, как в мираже, по свободе планировать, реять без тревог, без камней на душе и блуждать среди дней без боязни под объятия и разговор возле настежь открытого счастья по земле возле моря и гор. 1978 Ты погублена, я обездолен. Мы от слякоти в сердце умрём. Так дошьём наше платье неволи из материи жизни вдвоём. Мы условимся: не торопиться – виноград умирает в вино – сдавим сердце, как творог в тряпице, пока мёртвым не станет оно. Каждый выберет саван по нраву, мы домашнее иго дошьём и подымем бокалы с отравой за шикарную гибель живьём. 1978 Куда девалась моя жизнь – на детских мечется простынках, в солдатских топчется ботинках, котёнком за себя дрожит. На сумерки пошла, на взвесь чаинок-птиц над центром города, на годы разошлась, на годы, и потеряла вкус и вес. По звёздам не определишься, а прежний компас размагничен – куда мне жить, не разберу. Как доберусь я, поздний, лишний, буксующий в тоске привычной, до чьих-нибудь сердец и рук. Декабрь 1978
	Нет, нет, не только страх дурящий и в сердце – тля, раз не жилец, – ещё и вес пера легчайший и зря скользящий по земле, ещё и взгляд никак не зоркий, зато почти что свысока, – ведь долго будет житься горько тем, кто здоров и кто богат. А я – волан, перо, пушинка среди весомых гирь-людей, и даже есть немного шика в прискорбной лёгкости моей, теперь и в тяжести я лёгок, теперь и рядом я далёк, я задеваю женский локон, как парижанку ветерок. С меня, как с гуся, те часочки – не каплет время не жильца – ведь, как песок в часах песочных, я истекаю для конца. 1979
	Наш разговор об истине прекрасен. Ты говоришь, я озабочен тем, чтоб не мешали жить мне и проказить, – но где та жизнь и где проказы те? Нет жизни той, порожней или полной, ни на ухмылку нет, ни на зевок, нет жизни, просто нет её на полке, – украли или скрыли под замок. И я скажу, что нет её в помине, ни на еду, ни на грядущий сев, бродячей нет, уютной у камина, и нет нигде и никакой совсем. Поверишь ли, но жизни просто нету, ни на рисунок нет, ни на рассказ, той самой нет, лазурной напоследок, и вечной нет и лишней про запас. Вот оттого-то слепо это очень – вести огонь по той, которой нет, по той, уже последней и непрочной, по тени, по Дюймовочке во мне. 1980 Какое звонкое свиданье мечта готовила мне там, куда от слёз и расставаний я взмыл, как в розовый туман. Туман грядущего, будь славен! Дал Бог не видеть сквозь года, не знать о будущего лаве, как враг, текущего сюда. А солнечный туман меж гор сгущён до солнечных озёр, на дне озёр коробки зданий стоят узорами и ждут, когда же годы к ним придут, после которых их не станет. 1980 Пока тебе строка не свистнет, пока призыв не налицо, пока из ряби тёмных истин не вспыхнет красное словцо, пока из блеска и тумана разгон не ясен в горизонт, – резона нет корпеть незвано и трудодня ломать фасон. 1980
	Как неправильно это, что весь горизонт окольцован перстнем бывшего солнца, которое запад унёс, – сохранялась всего лишь полоска закатной подковы, а с востока на небо вечерний ложился начёс. И казалось, что если посмотришь на дым золотистый, на опал драгоценный, на полуовал, полунимб, – то из дальнего света каким-то манером лучистым заблистает надежда, которая снится больным. Мы б тогда перестали слоняться, как сбитые с толку, и при этом гадая, а свыше ли так суждено: забывать, как и прежде, о сладости братства и долга, – не живя, а дрейфуя на смысле, забытом давно. И казалось, что если зажить умудрённо и зорко, то и бедному слову хоть капля достанется в рот, – «время действия – сумрак, а место – Французская Горка, на востоке вечерний уже проступает налёт...» 1980 Кто же вы такие, безлошадные? Мы водились в русском заповеднике, обликом – подкидыши нескладные, разумом – ленивые вареники. Душами подобные болотцам, с руками наподобие крюков, – на нас не угодишь ни долгим солнцем, ни доблестью на родине веков. Орден безлошадных, неприкаянных – конченые, конченые мы. Разве что осталось на окраинах памяти искать клочки зимы. 1981
	Русский заповедник подзабытый, бывший выпускник твой не потянет на последних истин первый свиток и нерусской жизни светлый танец. Поздно поступать ему, как лучше, а своё нутро не переменишь, – танец недоузнанный прискучил, свитка письмена – того не меньше. Для него и память не спасенье, – как повторный фильм, воспоминанья, где опять он слово заблужденья променял на истину молчанья. Променял он речь на всё, что кроме, кроме слов на белом свете свято, и теперь безмолвье душу кормит, а она, потворщица, не рада. 1981
	О, дайте мне застолье, московское застолье, я так истосковался без явной правоты, – раскованно б сидели достойные с достойным, высокое безделье стояло бы как дым. И дайте мне раздолье, московское раздолье застольных пересудов о доме жизни сём, блистательное вече достойного с достойным, когда лесами речи облеплен жизни дом. И я спрошу застолье, московское застолье: какого цвета кони пылят по дням земли? – на стройных посиделках достойного с достойным и чёрный цвет и белый поля б свои нашли. И я б сказал застолью, московскому застолью: едва ли есть на юге подобное тебе, – так выпьем за разлуку, достойную достойных, чтоб не было всё глухо, фатально и т.п. И выпьем за застолье, московское застолье, – едва ли где на свете подобное найдёшь, – последний заповедник, достойного достойный, единственный навеки родной мне посидёж. 1981
	Забытая Богом от века, как чистый пробел бытия, стянулась в дремотное эго бесцельная повесть житья. И ты не тревожь напоследок берлогу сонливой души, истому ленивую эту, в которой ты словно зашит, отрезанный Богом от бега в объятья лучей бытия, – оправдана смерти омегой трусливая спячка твоя. 1981
	Иов, Иов забрезжит ли подмога? Ты был, Иов, несбыточно спасён; Иов; но не вступилась милость Бога за деточек безгрешных миллион. На деточек был спущен этот эпос, как зверь с цепи, на деток спущен был, а где Иов, чтоб вышел против неба; – и сущее мудрец благословил. И каждый гад пускает кровь во имя того, что правдой кажется ему, – о страшный эпос, о непостижимый, ты как проклятье сущему всему. 1982 О, если б не был поглощён и Бог одним собою, Он, верно, знал бы, как лучом пронизывать слепое, Он чуять бельмы б заставлял, что есть глаза под ними, – и я б оазис отыскал в своей душе-пустыне. Сентябрь 1982 Посмотри в прохладное окно на квадратик неба в ноябре, – между облаками, как весной, голубых прогалин акварель, ярко-синий иногда проём, отмель голубая иногда, и плывёт паром, ещё паром облачный оттуда и сюда. 1984 Стихотворение старого кружковца Загадка мира поманит, волнуя, туманно правя зреньем и умом, – тетрадку дня в окне дожди линуют, и тёмен ход народов и времён. И школьник смотрит в мартовское небо, весь устремлён к разгадке впереди, мечтает он путём, где разум не был, до встречи с полным знанием дойти. Обнять в закон материи устройство, пружины правил, облики вещей, и пусть число откликнется на свойства растений, минералов и людей. И он мечтает: люди и природа, и полотно картинки за окном, и долька талой мартовской погоды сольются в мира полное панно. И пусть невнятен мирозданья эпос и неразымчив, как сплошная тьма, он смотрит в жизнь: загадок видит ребус, и ломит грудь от счастья понимать. 1986–1989
	Я захотел вернуться, хоть по памяти, к тому себе, которым прежде был, – я эпос «Что такое математика» лет через двадцать пять опять открыл... Вот по Новоарбатскому мосту и над плескучею мозаикой воды в Москва-реке я, как лечу, иду в читальный зал библиотеки, за реку. Там ожидает моего прихода пространств и чисел эпос и сокровищница, – кирпич издания сорок седьмого года пера и Куранта и Роббинса. Над ним и потрудившись, и устав, уже соображая еле-еле, берёшь для отдыха Измайлова листать или Шенгели. Перед пародией Измайлова строфа стояла пародируемая, и я глотаю Леду Бальмонта, и пьян Толедо и Мадридом я. И мимо здания-махины гостиницы высотной «Украины», до шпиля и герба подсвеченной, лечу обратно поздним вечером, как со свидания, восторженный, усталый на крыльях логоса, и Бальмонт в голове, и мироздание сакральным представало в бескрайнем холоде, пустынном вдаль и вверх… Готов рассказ, хотя и не окончен, обрывочен и тёмен, как и память, – к себе какому ты вернуться хочешь, вздыхая о коньках, задачах, марте? 1986
	Вдали от родственных людей живёт он, как за огородами, не видя в том ничьей вины, кому и нужен он такой, за исключением детей, чтоб не звались они сиротами, за исключением жены, чтоб не звалась она вдовой. 1988 Когда я сравниваю по величине кусок времени после моего отъезда из Москвы в 72-м и до сегодняшнего скоро того же дня ноября 97-го, то срок в четверть века – 25 лет, срок, заменивший при Сталине расстрел, его заменивший на короткий срок, – так вот, если взять этот срок и прошлого столетия тот же кусок (годы конца того цукатного девятнадцатого). Толстого романы и Достоевского, за болгар война русско-турецкая, Герои Шипки, Софья Перовская, Цареубийство Александра Второго, царствие и смерть Александра Третьего, Николая воцарение Второго, пока последнего, – так вот, когда я два этих срока сравниваю, меня просто оторопь охватывает: как долго, как много всего было в тот промежуток прошлого столетья, а значит, и наша так же долго длилась жизнь; стали взрослыми маленькие дети. Долго, но незаметно уж слишком; Мы-то – почти такие же изнутри, какими себе казались всю жизнь. 1997, 1998 Леонид Иоффе. 1. Косые падежи. М: Остожье, 1996. 2. Путь зари. М: Остожье, 1996. 3. Третий город. М: Остожье, 1996. 4. Голая осень. Ерусалим, 1999. Звук: читает автор.