Пришла ко мне, как горькая
полынная настойка,
как шум дождя запечный,
как комариный писк.
Пришла ко мне. Крутнулась
в затемнённых стёклах.
Горстью медной мелочи
расплакался горнист.
Уронила тонкие
пальцы – в блюдца с нефтью.
С нефтью навечерий,
снов и синих птиц.
И меня искала.
И меня бранила.
И ждала, чтоб снова
расплакался горнист.
День и дождь. И мы с тобой.
О, мыслимо ль! Уставы
остывшими устами
устало соблюдать.
День и дождь. О, мыслимо ль!
Полуснами ржавыми
кровь свою разменивать
по капле – и кровать.
Обернись. Он высох –
наш обряд неправый.
Паутиной в стёклах
заплутался дождь.
Тень и ночь... Как выстрел,
горн – над переправой.
Ты, как медный сокол,
улетаешь прочь.
1963
Если закрыть глаза и прислушаться –
из уличных плит, зелена и строга,
лезет веснушчатой рожицей к лужицам
изголодавшаяся трава.
Если закрыть глаза и прислушаться –
из синей глины сутулый гончар,
сузив глаза, полагаясь на случай,
лепит неслыханно звонкий шар.
Если закрыть глаза и прислушаться –
закрыть глаза и застыть –
морозное утро – в уши,
в уши – морозный стыд...
О, моя русская участь –
гнаться за синей весной,
слушать её и не слушать
и погибать под сосной.
О, моя русская участь –
глохнуть в веригах зимы,
слепнуть в дождливых тучах,
сохнуть в приказах тюрьмы.
11–12 февраля 1964
Бродяжил я. Высоко-высоко
к заре прозрачной уползали гуси.
Их голоса звенели, точно гусли.
За ними шёл я – звонко и легко.
Но чёрствые дохнули ледники.
Легли снега. И поредела стая.
Устали крылья, голоса устали.
А годы шли – как воды из реки.
И я устал. Солёною волной
меня прибило к берегам пустыни.
И позабыл я имена простые.
И гуси затерялись надо мной.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Что наша жизнь? Вода из сапога,
в которых мы кружили по болоту.
Так затевай же подлую охоту,
февральская, голодная вьюга!
21–22 ноября 1964
Тюремный двор
Тяжёлый год. Зима. Простуда.
Под чёрный ропот фонарей
я выводил свои поступки
в тюремный двор судьбы своей.
Они плелись кандальным строем,
держа равнение на шест.
Устало, строго и спокойно.
Без генералов и божеств.
А с крыш несло дождём и гарью.
И сердобольная заря
уже наклеивала пластырь
на бровь пьянчуги-фонаря.
И просыпаясь, мёрзли звуки.
Стучал несмазанный засов.
И чётким строем, круг за кругом
шла карусель под лай часов.
И круг за кругом, круг за кругом
шла жизнь, припёртая к стене.
И целился тюремщик в угол,
где мы, где мы – спиной к спине.
Пустая, дальняя дорога.
Глухой, некрашеный забор.
И в стороне, как у Ван Гога,
тюремный двор, тюремный двор.
7–8 апреля 1965
Гончар
О, бедный мой гончар!
Зачем из сказки
ты вышел к этой глине и камням,
к певучей разговорчивости круга,
к реальности мозолей ремесла.
Ты слепишь свой кувшин
и нарисуешь
на тёплых стенках белых обезьян,
повисших над струною водопада,
как недопетый утренний мотив.
Ты оботрёшь сухую горловину
пучком травы
и не спеша поставишь
кувшин на плоский камень у реки,
к подножью дня,
так, чтобы луч закатный
позолотил глазурь его краёв.
Ты скажешь: «Я – капкан.
Поймал я за копыто
наш век –
и вот держу его.
Я форму дал рогам воображенья,
бодающим тугую темноту.
Вот мой кувшин.
Зной и сухая жажда,
как стружки, завиваются во мне.
Вот мой кувшин.
Наполните и пейте –
пока в глазах не зарябит от стаи
мохнатых, тёплых, белых обезьян...»
13–15 ноября 1967
Брониславу Холопову
Мне помнится, у Брейгеля в «Зиме»
впервые я прочувствовал пространство,
холодное, как скрип саней,
просторное, как плащ фламандца.
Пространство воли, заключённой в холст
и усечённой гранью чёрной рамы,
пространство чувства, собранного в горсть
привычными руками.
Из-под кистей зима просилась вон.
И растекалась суриком и стужей
по загрунтованному полотну.
И силилась махнуть наружу.
Поля твердели. Стыли города.
Крестьяне цепенели в странном танце.
И обрывалась мёрзлая вода
пластами в ледяном пространстве.
И всё в меня как будто перешло.
И всё во мне как будто отразилось.
Назло пространству, времени назло.
И новым смыслом путь мой осветило.
26–29 января 1969
В реке безвольная вода
оцепенела, отстоялась.
Припая нежная слюда
к дощатой лодке припаялась.
Я обобью его веслом
и ржавой цепью тихо звякну.
И вспомню – год идёт на слом.
И над своей потерей ахну.
Он весь раздрызган был, как плащ,
перелицованный портнихой.
Портниха, жизнь моя, хоть плачь,
ты лицевать умеешь лихо.
Обносок этих не стыжусь.
Душа – и та теперь в заплатах.
За всё слезами расплачусь,
разменной мелочью расплачусь.
Суши набухшее весло.
Вытаскивай на берег лодку.
Что толку – вглядываться в зло!
Ты изучил его походку.
Так переливчат шум осин.
Настоян утренник на травах.
Дай напоследок мне вкусить
зазимка снежную отраву.
17–18 сентября 1975
Эта травка пробьётся... Поднимет вихор
над тюремным смирительным карцером.
Отряхнётся, чихнёт и шагнёт на простор
под кусты пропылённой акации.
Словно детство моё, через вспаханный луг
просверкает немытыми пятками...
А на стенах тюрьмы часовые вокруг –
с номерными стоят автоматами.
Эта травка пробьётся... Вьюнком полевым
за стальную решётку зацепится:
«Не сносить тебе, парень, своей головы.
Голова твоя дёшево ценится...»
– Я и сам-то не очень ценю её, друг.
Ну, а всё ж её жалко, лохматую.
Ведь на стенах тюрьмы часовые вокруг –
с номерными стоят автоматами.
22 сентября – 2 октября 1975
Лошадь во тьму от меня ускакала.
С лошадью вместе – седло.
Всё начинать приходилось сначала.
Не повезло.
Это случилось на Сахалине.
Я на неделю был послан в тайгу.
На лесопункте меня снарядили –
выдали пару сапог и доху.
Сытую, пегую лошадь-трёхлетку
как на закланье ко мне подвели:
«Ну, если ты на неё только влезешь,
прямо до места рули...»
Мы миновали таёжный распадок,
где между сопок посёлок стоял.
Связь между мною и миром распалась.
Я задремал.
Я позабыл, что в пути надо крепко
в жарких ладонях держать повода,
чтобы лицом не наткнуться на ветку,
чтобы не выпасть, как куль, из седла.
Я позабыл тебя, заповедь века,
и растянулся на скользкой тропе.
Речка шумела. Откуда-то с веток
сыпался снег и стегал по траве.
Чья-то судьба, точно лошадь-трёхлетка,
гривой взмахнув, проскакала вдали:
«Ну, если ты на меня только влезешь,
прямо до места рули...»
5 января 1976
Баллада о серебряных рублях
Мы ночью – мёрзли, а днём – гребли.
Мы плыли – вниз по Оке.
И как серебряные рубли,
те дни потонули в реке.
И только теперь, когда прошло
без малого двадцать лет,
я понял, сжимая в руке весло,
рублей серебряных нет.
Но время хитрит и суёт мне в карман
на счастье медный пятак –
мол, к прежним, черёмуховым дням
нам не вернуться никак.
А что такое – медный пятак?
Поездка в один конец...
А может, это – совсем не так.
Плеснётся в реке рыбец.
С откоса, где горькая блекнет полынь,
сбегу я к осенней реке.
И буду куда-то неспешно плыть.
Один – в ночном молоке.
Я буду плыть, как старый осётр,
набивший травою бока,
мимо ночных рязанских сёл.
Пока не устанет рука.
Пока не блеснут серебром со дна
потерянные рубли,
пока не крикнет сам сатана
своё короткое –
«пли!..»
1 марта 1976
Баллада об остроге
На свет, на ласку, на уют
мы ловим сердца людей.
Они, как рыбы, из мрака плывут.
Бей. Подсекай. Владей.
Я помню ночлег на Чусовой –
и холод, ползущий с гор.
Двенадцать – на стрелке часовой.
Затих у костра разговор.
Вдруг в зарослях ворохнулось весло.
Почти как нетопырь,
чёрная лодка, взмахнув крылом,
прыснула из темноты.
Факел зажжённый трещал. На корме
стоял с острогой Харон.
Я сразу узнал в золотой полутьме
его прорезиненный балахон.
Он, острогой нацелясь, ждал,
когда из речной волны
высунет мокрую пасть нарвал.
Наврал. Не нарвал – так линь.
Я лучше рыбой – вот так, во тьме –
неслышно подплыву
к объятой пламенем корме.
Бейте. Пока живу.
Я не хочу с острогой в руке
стоять – и целить в глаза...
Плеснулась в дремотной, ночной реке,
как рыба, чья-то слеза.
2–4 марта 1976
она по земле растечётся вокруг,
холодное солнце взойдёт над лугами,
изъятый из брюха вселенной сычуг.
Ты думаешь – сразу потянут на дыбу,
где клещи уже наготове и кнут,
потянут – к холодному светлму пиву,
к облитому соком огня шашлыку.
А нас, бестелесных, больных и беззубых,
любовно подсадят на наше судно.
В ложбинках души нашей, пахнущей супом,
река мятежа пересохла давно.
6–7 февраля 1979
Я чистил столовое серебро
своей потускневшей от времени веры
в присущее этому миру добро.
«Когда ты запрячешь под мокрое веко, –
подумалось мне, – этот ковш, этот мир,
ты впустишь в себя лишь безликое эхо,
материи тающей сбивчивый миф.
И есть ли слова, чтоб его воссоздать нам.
Пусть ночь, точно дщерь, припадает к виску.
Ведь ты – регистратор всего, не создатель,
всего, что случилось на нашем веку».
9 февраля 1979
Баллада о крестоносцах
Когда крестоносцев ряды
достигли пустынь аравийских,
я был лишь потоком воды
на вымокших пашнях российских.
Не медля и не торопясь,
стекал я по мокрому склону –
распаханной вотчины князь,
наследник безродной соломы.
Наставница-жизнь у ручья
учила послушные воды,
что сила – в руках у меча,
а правда – в ногах у природы.
Не медля и не торопясь,
дождём милосердным смывала
истории чёрную грязь,
прилипшую к мёртвым забралам.
27 октября 1980
Баллада об эскадроне
Мы своих не докурили трубок.
Дунул ветер – и огонь погас.
Оглянулся я – и стиснул зубы...
Эскадрон не выполнил приказ.
А когда-то начинали славно,
с песней проходили на рысях,
пахнущую конским потом славу
проносили на своих усах.
Газовой атакой жизнь дохнула,
выплеснулась облаком с высот
и как будто языком слизнула
весь наш эскадрон – за взводом взвод.
Не дошли до рубки наши руки.
И в траву просыпался табак...
Эскадрон лежит и ждёт побудки,
но молчит архангела труба.
30 ноября 1981
и, чтоб добраться до его основы,
оставил на опушке личный знак –
своё замолкнувшее слово.
Я стал листвой – вне судеб и кручин.
Весна во мне струилась глухо.
Она текла, не ведая причин,
почти не издавая звука.
Садился ворон на моё плечо,
но я не узнавал его в потёмках.
Я был листвой, нависшей над ручьём,
зелёной, острой, в дождевых потёках.
И понял я, что слово – это Бог.
И потеряв его, мы всё теряем.
И прокатился по вершинам вздох.
И затерялся где-то за горами.
30 марта 1982
И вспомнил я: в этой холодной печурке
когда-то огонь, как охотничий пёс,
обгладывал чьи-то сосновые чурки
и в угли совал свой испачканный нос.
У старого дома в глухом переулке
стоял я, к закату спиной прислонясь,
и слушал, как ветер строптиво и гулко
гуляет по дому, на что-то сердясь.
Обрушена кровля. Остыла печурка.
Но чуден закат. Он окно золотит.
И в пыльном окне в ожидании чуда
как юная девушка память стоит.
1986
Счастье? Оно недоступно,
словно костёр за рекой.
Где-то оставлена ступа
с нищей толчёной мукой.
Где-то оставлена кружка
с горьким и пьяным вином.
Ночью луна, как полушка,
скупо блестит над окном.
23 августа 1993
Едкое жало осы,
ласточки светлая весть,
волчьи глаза у овцы –
всё это было и есть.
Города сытая ложь,
голода подлая лесть,
липкий за пазухой нож –
всё это было и есть.
В черепе волчьем овраг
варит дождливую смесь,
лёгкого облака прах –
всё это было и есть.
Воле на вырост – портной
сшил эти земли окрест...
Пропил портной на страстной
волю и поле, и крест.
23 января 1995
Баллада о почтовом голубе
Они где-то рядом – у стен сновидений,
над зыбью осенней, над мёртвым песком –
ушедшего века невнятные тени.
Их кости белеют в тумане морском.
Не я снарядил этот клин журавлиный,
орды этих дней предводитель – не я.
Я только считаю промозглые зимы,
со стапелей мокрых спускаю ноябрь.
Он слажен на диво, ноябрь трехмачтовый.
На мостике вахту несёт капитан.
И бедное сердце, мой голубь почтовый,
усталыми крыльями месит туман.
Под горло набиты пузатые трюмы.
И мука в мешках – и сомнений мука.
И снасти уже натянулись, как струны.
И страсти кипят – как в котле облака.
Червями кишит солонина ошибок.
Дубовые бочки от качки смердят.
И ясные звёзды с холодной улыбкой
на парусник старый из бездны глядят.
Уходит куда-то – без карты, без цели –
забрызганный пеной оплёванный век.
И собственной кровью последний «бестселлер»
на парусе пишет слепой человек.
Ах, бедное сердце!.. И голубь почтовый
усталыми крыльями месит туман.
И тяжко вздыхает ноябрь трехмачтовый,
лаская небритой щекой океан.
7–8 марта 1995
Ходил по комнате. Курил.
И ничего не говорил.
Лишь пепла осыпался иней.
«А жизнь моя прошла на льдине», –
подумал он. И дыма клок
был чище наших дымных склок.
А льдина Родиной звалась,
она легко оторвалась
от берега. Плескались годы
у края – чёрные, как воды.
Посланцем Страшного суда
была Полярная звезда.
И жались тени посредине...
«Да, жизнь моя прошла на льдине...»
Вздохнул. И дыма чёрный клок
испачкал белый потолок.
Ходил по комнате. Курил.
И ничего не говорил.
10–12 января 1996
Я оглянулся – и увидел море.
Меня волной на остров занесло.
Слепой рыбак стоял на косогоре
и на плече держал своё весло.
Куда-то плыть – за счастьем, за уловом.
И утром возвращаться к очагу.
И твёрдо знать, что нет уже былого.
А будущее – ждёт на берегу.
Жизнь – это бред. Измерь шагами остров.
И не пытайся заглянуть за край.
Рыбацкой лодки неизменен остов.
И чайкой унеслась путёвка в рай.
Она летит над островом – путёвка,
подписанная ангелом судьбы,
где чьё-то имя вписано неловко.
И наши души – лишь её рабы.
И волны становились выше ростом.
И что-то прохудилось в небесах.
А что рыбак? Поверь, слепой он просто.
И море спит в слепых его глазах.
22–27 сентября 2003
И когда закроется в печали
Синева твоих пустынных глаз,
над заливом горсткой пьяных чаек
пролетит вечерний смуглый час.
Подложив судьбу свою под локоть,
как заношенный до дыр халат,
я пойму, что в жизни нет подлога.
Есть простор – и моря волчий взгляд.
Этот час не разложить на части.
Запечатан он. Крепка печать.
Если кто-то распечатал счастье,
распечатал вместе с ним печаль.
Этот взгляд, как исповедь в конверте,
за печатью спит и видит сны.
Лишь волна выносится на берег
в ожиданьи прерванной весны.
И когда закроется в печали
синева твоих пустынных глаз,
отодвину в сторону печать я.
Море спит, почти не видя нас.
30–31 марта 2004
И памяти чёрный провал.
Россия – тюремная зона,
где ждёт арестанта привал.
Блеснёт на дороге подкова –
и ночи рассеется жуть.
И если есть путь на Голгофу,
то надо пройти этот путь.
2 апреля 2004
к реке прижался одинокий дым.
От немоты своей страдая, вечность,
как чайка, замерзала среди льдин.
Над полыньёй посланье шелестело –
и я почти угадывал слова.
Не головой, не разумом, а телом.
У тела разум есть и есть права.
От немоты своей страдая, вечность
больным крылом прикрылось в полутьме.
И гасли глаз оплавленные свечи,
и чайка замерзала в полынье.
Она пыталась выбраться из круга,
из чёрной и бездонной полыньи.
Но всё сильней над ней смыкалась вьюга
и закрывала светлый лик луны.
6–10 января 2005
Что-то ищет в тумане слепой человек.
И тоска его глаз бесконечна, как век.
Темноту раздвигая руками, как воду,
он один по дороге идёт в непогоду.
И сквозь слёзы смеются над ним небеса.
И до рая осталось всего два часа.
Как старуха, бормочет сухая клюка,
что торчит, словно кость, из его кулака:
«Два часа, два часа – и ещё пять минут.
Где же песня твоя, что несёшь ты на суд?
Мы почти дотянулись до самого края.
И всего пять шагов остаётся до рая…»
Но в усталой руке подломилась клюка –
и ушли в поднебесье глаза старика.
И полуночный ветер, потупя свой взор,
словно ворон, над ним прокричал «невермор».
Пять шагов, пять шагов оставалось до рая.
Но душа, словно уголь, в дороге сгорает
и на зимнем ветру превращается в пепел.
Так из чёрного угля рождаются песни.
20–22 сентября 2005
Анатолий Горюшкин.
Песочные часы: Избранные стихи: 1952–1997. М.: Макцентр, 1999.
Пассажиры в аду: Избранные стихи и пьесы. М., 2006.
Звук: читает автор, музыка Сергея Делятицкого.
