Эта девочка на шаре,
На картине Пикассо...
Много ль счастья ей подарит
Голубое колесо –
Знак земной её удачи,
Голубой небесный знак?
Как же можно ей иначе?
Ей иначе – уж никак.

И бредёт она по свету
За повозкой циркача.
Очага затем и нету,
Что зачем он ей, очаг?
Шар земной – как детский мячик
Под играющей стопой.
Если б я была циркачка,
Я сбежала б за тобой.

Я б ладонями касалась
Облаков и гор седых,
А в глазах бы отражалось
То же небо, что в твоих.
Я дышала бы свободой,
Понимала речь камней...
А болезни и невзгоды
Только делают сильней.
Эта девочка на шаре,
На картине Пикассо...
Много ль счастья ей подарит
Голубое колесо?
Тонкий стан, худые плечи...
– Брось свой шар! Бежим домой!
Голубое – значит: вечность.
Символ смерти – голубой.



Мне в Париже не пишется –
Только естся и спится.
До чего же здесь хочется
Поскорее в Москву!
О, не дай Вам Господь
Королевой родиться
И в Версальском саду
Назначать рандеву.

Выбрать общество белых
Или бронзовых статуй,
Потому что все люди
Рангом ниже – не в счёт.
И держать за решёткой
Семилетнего брата,
Чтобы трона не отнял,
Когда подрастёт.

Горячо ненавидеть
Инкрустацию спинки
На широкой постели
В красно-белых тонах.
И завидовать страстно
Кареглазой румынке,
За которою тенью
Ходит бледный монах.
Сознавать, что спина
С каждым днём всё сутулей,
И затягивать туже
Надоевший корсет.
И мечтать о мальчишке,
Что стоит в карауле.
И светло улыбаться,
Выходя на обед.

Быть прекрасной моделью
Для великих полотен,
Верить в лесть комплиментов,
Изменять королю.
И отравленной быть
Помешавшейся тётей,
Так ни разу за жизнь
И не подумав: «Люблю!..».



– Мама! А он говорит,
   что среди башмаков есть дети. Правда?
– Конечно, правда. Они ведь такие – совсем, как люди.
– Мам, а еще, что они боятся прийти грязнулей,
   потому что вот эти чёрные туфли над ними будут смеяться.
– Нет, ну я думаю, нет.
   Ведь они же шагали по тротуарам,
   слышали запах леса,
   наступали на небо в огромной луже!
– Мам! А тогда, наверно,
   им чёрные туфли завидуют страшно?
– Да, они ведь такие –
   они смешные, совсем, как люди.



– Ни слова больше! Не надо фальши!
   О человеке нельзя словами!

И по дороге бежала дальше
От Вас, за Вами и рядом с Вами.

И без дороги, сквозь дождь, бежала,
Меняла руки, зонты и фразы.

В глаза смотрела, в глазах дрожала:
– О человеке не надо сразу!

– О человеке не надо хуже,
   Чем это солнце, чем ливень этот!

Бежала молча, ступая в лужи,
Как будто рядом асфальта нету.

И улыбаясь – с трудом, наружно –
Шептала тихо: «Нельзя, не надо...»
Ведь человека жалеть не нужно,
А просто – кстати бывать с ним рядом.



                                                                             А.С.Пушкин

Горбатое окно с узорной узкой рамой.
Оплывшая свеча. Наброшенный платок.
И вырез на плечах велит держаться прямо
И вечно повторять французский свой урок.

Гаданья в Рождество имели мало смысла.
Уже растаял снег. Уже дрова черны.
И пахнет от земли насыщенно и кисло.
И лунки у берёз уже едва видны.

А небо – как тогда, над золотым обрывом,
Где отражённый лес пылал по всей реке,
Где, юбки подобрав, несмело и счастливо,
Я поднялась наверх с твоим письмом в руке!

Нет. Не было письма. Была твоя аллея.
Твоя усадьба. Дом. Бархотки у крыльца.
Дорожки между клумб и гипсовая фея.
И лай соседских псов. И дождик без конца.

И с двух сторон – поля. И от крыльца налево
Тропинка – через сад, по кромке леса, вдаль,
Вниз, мимо родника, по мокнущим посевам,
И дальше – через мост, сменивший тёс на сталь.

И тонкий серый шпиль вдруг распадётся на два,
Разбухнет изнутри, зажжётся в окнах свет.
Потянется дымок – ветвящийся, лампадный.
На витраже мелькнёт знакомый силуэт.

Чугунная резьба, надсадный скрип калитки,
И наконец-то – дверь в тепло и полумрак.
На волосы – платок. Стук башмаков по плиткам.
Поклон и быстрый крест. И замереть вот так.

Здесь время не течёт. Здесь справа, к свету ближе,
Всё так же ты стоишь: смиренно, долу взгляд.
Всё так же я тебя из-за колонн не вижу,
И всё тебя ищу – рывками, наугад.

Всё так же я живу своим двадцатым веком,
Хожу гулять в твой сад, учу французский стих.
На Троицу венки в твою бросаю реку.
И не пройдёт ста лет, как ты поймаешь их.



Это будет похоже на ад:
Полыхнёт за окном гроза,
И меня обожжёт гранат,
Когда я подниму глаза.
И язык присохнет к десне,
Как бывало в четырнадцать лет –
Там внизу, под картиной Мане,
Будет твой силуэт.

Будет твой поворот головы,
Как у царствующих грузин.
И я выдавлю тихое: «Вы??
Сколько лет! Почему – один?»
И меня не смутит ответ,
Голос, сдержанный и сухой.
Сколько я отдала бы лет
За один разговор с тобой!

Будет вымытый, свежий закат,
Голубой Люксембургский сад
И решётки мокрых оград.
И на мне погаснет гранат.
И один несмышлёный клён
Брызнет холодом мне в лицо.
Ты не скажешь мне, что влюблён –
Ты заметишь моё кольцо.



Очень просто и широко
Всё устроено в этом мире.
Как сбежавшее молоко,
Пахнет грусть в городской квартире.

Пахнет смех парафином свеч
И искрящейся мыльной пеной.
Слишком много должны сберечь
Эти пёстро-бумажные стены –

Запах бабушкиных пирогов
И тюльпанов кроваво-алых –
И по звуку моих шагов
Догадаться, что я пропала.



Не плачь, я не умру. Я буду жить с тобою,
Нелепыми стихами говоря.
И только тело станет – не земное,
Оно теперь – дожди, снега, заря,

Апрелевых ветров прикосновенье,
Высокой птицы реющий полёт...
Не плачь, не плачь, посмертное рожденье
Не так уж мало радостей даёт.

Я молнией пронизываю грозы,
Лучом играю с книгой на столе.
Не плачь, мой сильный! Я не умела даже на Земле.



А у нас в граде Китеже
Солнце падает с крыш.
Под каштаном навытяжку –
Ты, нахохлясь, стоишь.
И стесняешься краски,
Не сходящей со лба.
Ах, как хочется с ласкою
Мне глядеть на тебя!

А у нас в граде Китеже
Строят Храм у межи.
И я знаю, что выдержат
Всё твои чертежи –
Все пожары и бедствия,
Бремя войн и оков.
Будет Храм этот действовать
До скончанья веков!

А у нас в граде Китеже
Лето пробует кисть.
Все дома – посмотрите же! –
У воды собрались.
И морочу лукаво я
Нашу местную знать.
Так с тобою мы плаваем –
Никому не догнать!

А у нас в граде Китеже
Стыдно спать в час ночной!
Лунным светом и битью шит
Будет оберег твой.
Будет, мягкий и кожаный,
Он с тобой заодно.
Что-то нынче тревожное
Ветры дуют в окно.

Что-то птицы печальное
Нам кричат с родника.
И такая прощальная
Мной владеет тоска!
И каштаны навытяжку
Уж роняют листву.
Я зачем-то из Китежа
Уезжаю в Москву.
_____

И теперь зимы белые
Всё поют мне, звеня,
Что ни Китежа не было.
Ни тебя. Ни меня.



Сегодня опять приехал театр бродячий.
Давали другую пьесу. И тот актёр,
Что так на тебя похож, был одет иначе,
Иначе смеялся, иначе – глядел в упор.
В тот раз он играл героя, теперь – злодея.
Какой-то даме по пьесе носил цветы,
А после пронзил кинжалом. И, холодея,
В убийце я узнавала твои черты.

А вечером перед замком был пышный ужин:
Форель, фазаны, жаркое из лебедей...
А мне передали, что – третий день недужен,
И что не выйдет к ужину мой злодей.
Он вышел позже, в разгаре разгульной ночи,
Слегка шатаясь, но не опуская взгляд.
Провёл по струнам и, будто бы между прочим,
Пропел с улыбкой одну из своих баллад.

А утром его не стало. Горели свечи.
В пустынной зале торжественно плыл хорал.
Казался почти нездешним, не человечьим
Тот голос, что пел вчера, убивал, играл.
И я поняла, что баллада была приказом,
Предначертанием свыше для нас двоих:
С этого дня уже никогда, ни разу
Мы не должны встречаться среди живых.



                                        Еванг. от Иоанна, гл.8

Благодарю, что ты меня так мало знаешь.
И что моих стихов не помнишь наизусть.
И прошлые грехи, не разобрав, прощаешь.
Кто невиновен, пусть…
Благодарю, что ты быть не боишься проще,
Не обращаешь в злость нечаянную грусть,
За то, что ни беды, Кто невиновен, пусть…

Благодарю тебя. И всё же есть минуты,
Когда отдать хочу всё, что теперь храним,
За тот парящий дух, ещё не знавший смуты.
Кто невиновен, пусть – останется таким!



Судить тебя будут – по мастерству.
По силе любви твоей – любить.
Сумеешь ли так показать Москву,
Чтоб даже меня Москвой ослепить?
Меня – ненавидящую бензин,
Бетон домов и подъездов стыд,
Меня, которую ни один
Уж город не ослепит,
Поскольку мне не пятнадцать лет,
Уж всё я видела в первый раз!
Поскольку обуви в мире нет,
Не промокающей в нашу грязь!
Поскольку, вечно устав от дел,
Я всё спешу не-пойми-куда...

Как тонко голос её звенел,
Как отсекла она это «Да!».
А после – свет был, и свет был – звук.
И я не помню, о чём слова,
Но к горлу ком подкатился вдруг,
Когда предстала её Москва.

Я с тех недавних совсем времён
Брожу Москвою, живу Москвой.
И всё ловлю колокольный звон,
Как эхо дальнее рифмы той.



А лес вдоль Ярославского шоссе
Болеет астмой. (Или малокровьем?)
Больные сосны ищут изголовья
И клонятся к проезжей полосе.

Худые ветки, впалые глаза.
Лбы пышут жаром на машины наши.
И нехороший, с присвистами, кашель.
И даже форточку открыть нельзя!

А по ночам, когда – когда-нибудь –
Целебен станет воздух над дорогой,
Они вдыхают сколько могут много,
В изъеденную выхлопами грудь.

И силятся друг друга рассмешить:
Мол, перейдём в разряд икон и фресок!
И укрывают слабенький подлесок,
Который только начинает жить...


Рождественская звезда

1
И на помощь никого не зови,
Стань решительна, нежна и тиха.
Потому что нет на свете любви –
Есть осколки божества и стиха.

Кто-то тихий их снимает с ветвей
И в рождественскую сумку кладёт,
И невидимой походкой своей
Будит за день запорошенный лёд.

А на севере мерцает звезда,
Отражается в разбуженном льду.
И какая-то большая беда
Отступает, заприметив звезду.

Ты смотри на это, долго смотри.
И потом – не говори ничего.
А когда погаснут все фонари,
Может, сплавишь со стихом божество.

2
В темноте на пробег электрички
Всё еловые смотрят волхвы –
К величавой осанке привычка,
Снег – сиянием у головы...
Всё им ведомо в нашем вагоне.
Долго в небе мерцает звезда –
То ли тучи над крышами гонит,
То ли гонит в ночи поезда,
То ли что-то кричит, объясняет,
Что важнее концов и начал.
И еловые старцы внимают
Напряжённым, тревожным лучам.
А потом – переглянутся молча,
Молча хвойные лапы пожмут,
И одна из грохочущих гончих
На мгновенье изменит маршрут.

Там, внутри, в освещённом вагоне,
Кто-то вздрогнет, взглянув за окно.
Все пространства шумов и гармоний
Для него вдруг сольются в одно.
И соседям покажется страшным
Поравнявшийся с вечностью взгляд.
А в двенадцать, приехав к домашним,
Он забудет, как звёзды кричат.



                                                           А.Тарковский

   – Покружу, покружу,
Потужу, отслужу, провожу.
На межу у дороги осенний букет положу.
И ещё погожу,
Меж людьми поброжу,
Погляжу.
У постели твоей посижу –
Вдруг тебя разбужу.

Вдруг тебя разбужу,
Расскажу тебе, всё расскажу!
Всё, что знаю теперь, всё, с чем я ухожу –
Покажу!
И от новой беды огражу!..
Задрожу. Охлажу.
И страницу Евангелья
Ухожу...



Глядя на бабушку, я понимаю, Это – любовь, В мире притихшем, Грань единения с небом – и мастерства.

Это когда так сильно пахнет сирень –
Это когда так много яблок в саду – Это когда бродячие кошки Птицы едят с руки,
Это – почти предчувствие, С тем, чьи глаза на снимке С тем, до кого Но их набор теперь,
Это – улыбка мамы, – Мамочка, милая, как там вы все? Как ты?

Сны – С теми, кто нас встречает из темноты.




Этой границы нельзя перейти живому.
И с каждым годом – глубже её печать.
От Вашего старого дома – к новому дому.
Здравствуйте, Макс!
Трудно поверить, что здесь пролегло столетье.
Было ли так при Вас, или этот холм –
Маятник, разделяющий жизнь со смертью –
Вы угадали зорким своим чутьём?

Там, за спиной – виноградники, пашни, дети,
Бабочки парусов, разноцветье крыш...
Здесь – И марсианских впадин цепкая тишь.

Этот пейзаж – недвижим и бесконечен,
Властен любую бурю смирить собой.
Шаг –... Этой границы нельзя перейти живой.

Дерево здесь – одно. На холме, в безумном
Солнечном откровеньи суша листы,
Дерево металлическим звоном струнным
Путника извлекает из суеты

Нижних прибрежных кафе, ресторанов, пляжей,
Набережных, шашлычных, филе, азу...
Макс! Вы ведь мне поверите? Вам бы даже
Чем-то понравился весь этот мир – внизу.

Только бы дом Вы перенесли на гору,
Чтобы вот так же – сверху – на всё смотреть,
Мне не известным, полумифическим взором
Медленно примиряя жизнь и смерть.



Что-то нет мне тёплого слова
От обугленных южных гор.
Мне мерещится север снова,
Просветлённый его простор,

Высь плато, по каким бродили,
Озирая рельеф долин.
Я нуждаюсь в спокойной силе,
Что сокрыта в коре Хибин,

В этом холоде, в этом долгом,
Не сдающемся ночи дне,
В обострившемся чувстве долга,
В притаившейся глубине,

В том радушьи, с каким из цирков
Нас встречали глаза озёр.
Я нуждаюсь в хорошей стирке
Запылённых душевных пор,

В чётких линиях, чьим узором
Выправляли судьбу мою.
И в бесстрашии – на котором
Всё основано в том краю.



Там, где ещё не кончилась реальность,
А нереальность только началась,
Где не случайна всякая случайность
(Конечно, если шутка удалась),

Где так серьёзна каждая игра,
Что жизнь пред ней бледнеет, замирая,
Там, где сегодня, завтра и вчера
В один клубок свивает запятая –

Там все безгрешны – ибо нет греха,
Все влюблены – а значит, бессердечны.
Там боль и счастье пребывают вечно –
Покуда длится чтение стиха.

Так и должно, наверно, быть в раю:
– Мой друг! Несуществующую руку
Свою я Вам навеки отдаю, –
Промолвит звук, и покорится звуку.


..Переплести б – и старенький архив
Оставить о себе на память близким.
Они ж потом, реальность позабыв,
Перекроят нас в призрак или миф
По двум листкам из нашей переписки.



Чем закончится путь? Мой попутчик случайный,
Где нашёл ты билет в мой усталый вагон?
Я полезу наверх, а ты вслух почитай мне –
Скоротаем за чтеньем дневной перегон.

Вот стемнеет – тогда расскажу тебе сны я,
Что мне снятся давно: с незапамятных лет,
Когда в этом вагоне люди были другие...
Как тебе описать их? Я не помню примет,

Помню только глаза, и улыбки, и речи,
Помню споры до ночи, откровений магнит.
Я доподлинно знаю, что время – не лечит,
Не течёт и не движется. Время – стоит,

Идеально и вечно. Это поезд наш едет,
Рассекая пространство, обгоняя года.
... Через две остановки выйдут наши соседи –
И для нас перестанут быть в живых, навсегда.

А они будут жить: снимут номер в отеле,
Купят новый билет в самой людной из касс
И поедут куда-нибудь в Амстердам или в Дели,
С каждым часом всё больше отдаляясь от нас.

Но представь себе карту всех на свете вокзалов,
Расписание всех на Земле поездов.
И представь себе, если бы я случайно узнала,
Что спустя десять лет ровно в десять часов

На соседних путях на четыре минуты
Встанут наш пассажирский и их скоростной.
Это каждую ночь снится мне почему-то
С той поры, как ты рядом здесь, в вагоне, со мной.

Гость из детства мне снится – повзрослевшие жесты,
Крик: «Попутчица, здравствуй!», суета, толкотня...
«Десять лет в этом поезде я берёг тебе место!
Быть не может, чтоб ты не узнала меня.»

Вот и ночь. Будем спать? Здесь разруха такая!
Я пойду умываться в соседний вагон.
Не смотри на меня так светло! Я не знаю,
Что тебе я скажу, если сбудется сон.



Чужую страну наблюдая случайно случайный же срок,
Что видят глаза? Ряд нелепостей, риск отдаленья
От первой любви, от причины и места рожденья,
От выбранных в детстве, неясно влекущих дорог.
И фотографирует почву утративший мозг
Приметы распада порядка: несмех, некультуру,
Изъяны дизайна, неряшливость архитектуры...
А сам постепенно в голем превращается, в воск.
В тепле отстранённости или в угаре борьбы
За право считать эти дни и дороги своими
Он плавится, он под чужое скрывается имя,
И память «я был» заменяет на «если я бы...»

И вот возвратившись на почву, в которой пророс,
Он ищет желанный порядок, оставленный дома.
А время меж тем незаметно пошло по другому
Сценарию – и, вероятно, впервые всерьёз
Он входит в чужие несчастья, нелепость, несмех,
В изъяны дизайна, неряшливость архитектуры...
Лишается сна и надежды, глотает микстуры,
Горит от стыда за бездарность то этих, то тех.

...Очнись! И вдохни – Смеётся в воде отраженье весны голубое,
В случайной стране быть привыкшее только собою,
Влюблять и прощать, и прозренье подмешивать в сон.


В горах Нью-Хэмпшира

                                                                                 А.Блок

Задеваю корявые пальцы корней –
И прощенья прошу за свою неуклюжесть!
В этом ельнике, между коряг и камней,
Мне уже не чужое пространство снаружи.

Сталагмитовый лёд, из подземной струи
Пузырями земли пробивающий тропы.... –
Вот какие они, вот какие они!!!
Я таких не встречала в пределах Европы.

А осколки предания – на языке,
Не имеющем слов с постоянным значеньем, –
Надо мною хохочут в безумной реке,
Убегают по склону огнистым свеченьем:

У индейских богов к бледнолицым свой счёт
К этим, шумно ходящим, глядящим устало.
И нельзя мне узнать, кто был юноша тот,
Чьи черты повторяют надменные скалы.



Я всё отдам за медленный закат
Над постаревшим яблоневым садом....
За то, что в жизни хватит нам преград, –
Нам не придётся возводить преграды.

Но оттого, что ты сегодня рад,
Я тоже – рада.

Когда опять безумный этот мир
Сойдёт с ума от приближенья краха,
Из газом отопляемых квартир
В лесную жизнь мы перейдём без страха –
Вымаливать у Неба чудеса,
У памяти – забытые ремёсла.
И мы святыней сделаем леса,
Что нам – и крыша, и огонь, и вёсла.
Мы углубимся в травы, камни, мхи,
В повадки вепря, ястреба, мангуста...
Мы так слагать научимся стихи,
Что станут их передавать изустно.

Привычный нам, к обрыву мчится век –
На всех парах, под парусами всеми.

Но я боюсь, что пережившим время
Не хватит рек.


Светлана Горшунова.
Переписка с реальностью. М.: Московский литератор, 2000.

Часть текстов предоставлена Василием Чекиным