По углам заснули мухи

По углам заснули мухи,
Жадно жрут их пауки;
Чинят кислые старухи
Пропотевшие носки;
Головой тряся плешивой,
Одноглазая в очках
Поднимает спор крикливый
О тринадцати рублях.
Говорит, как ведьма злая:
«Всякий воровать горазд!»
Ей в ответ твердит другая,
Что ни чёрта не отдаст
(Чёрный плат надет на стерве;
Весь в морщинах, рот обвис;
То ли сопли, то ли черви
По морщинам полились ...).
Мальчик спит под образами;
Ничего не знает он,
И закрытыми глазами
Точно в книгу смотрит в сон.
...Одноглазые злодейки
Будто штопают носки,
А в углах – четыре змейки
Засыпают от тоски,
А снаружи – холод лютый,
И проходят стороной
Полулюди, полуспруты,
Всё ломая за собой...
...Пожалели б хоть младенца,
Не кричите: он ведь спит! –
Так, сморкаясь в полотенце,
Пелагея говорит.
И к перстам прижатым пальцем
Перекрещивает плоть...
«Всем нам, грешникам-страдальцам,
Двери в рай открой, Господь!»
...Полотёр огромной ложкой
Набивает рот пшеном,
И компания с гармошкой
Веселится под окном,
И на души всем страдальцам
Горько капает уют,
И дрожит под одеяльцем
Полумальчик-полуспрут.

7 января 1941, Москва


В зоопарке

В зоопарке, прославленном грозными львами,
Плакал в низенькой клетке живой крокодил.
Надоело ему в его маленькой яме
Вспоминать пирамиды, Египет и Нил.
И увидев меня, пригвождённого к раме,
Он ко мне захотел и дополз до стекла, –
Но сорвался и больно ушибся глазами
О неровные, скользкие стены угла.
...Испугался, беспомощно дрогнул щеками,
Задрожал, заскулил и исчез под водой...
Я ж слегка побледнел и закрылся руками
И, не помня дороги, вернулся домой.
...Солнце радужно пело, играя лучами,
И меня увлекало игрою своей.
И решил я заделать окно кирпичами,
Но распался кирпич от оживших лучей,
И, как прежде с Землёй, я порвал с Небесами,
Но решил уж не мстить, а спокойно заснул.
И увидел: разбитый, с больными глазами,
Задрожал, заскулил и в воде утонул...
...Над домами взыграло вечернее пламя,
А когда, наконец, поглотила их мгла,
Я проснулся и долго стучался глазами
О холодные, жёсткие стены угла...

4 февраля 1941


Шизофрения

...Я дождался конца болтовни докторов
И пошёл к ней. Смеркалось.
Я вошёл и сказал, что не буду здоров...
– Рассмеялась!
...Я ей всё рассказал (был белей мертвеца),
От конца до начала, –
Рассмеялась, как будто иного конца
От меня и не ждала...
...А на улице тихо светила луна –
И не только поэтам:
В эту лунную ночь разыгралась война
Тьмы со светом, –
И она (если всё это было во сне, –
Значит, сон лицемерил)
Говорила так долго, и всё о войне...
Я молчал и не верил,
Что сжигают Варшаву, Париж и Москву
Ради стран или денег:
Просто бьётся в припадке, кусая траву,
Великан-шизофреник.

7 сентября 1941


Идёт он, весело размахивая

Идёт он, весело размахивая
Пустым и длинным рукавом, –
И эту искорку в глазах его я
Назвал бы только торжеством...
Он – счастлив! Нам же – счастья недодано!
...Его ресницы сожжены,
И, как последний аккорд из оперы
Живут видения войны...
Но что победы ему – и что пиры
Царей, что сгнили под землёй, –
Людские кости волками глоданы,
На них спускается роса...
...Теперь там тихо... Но стоны раненых
Сливались там в протяжный вой...
Но слёзы глаз, уж отуманенных,
Там испарились в небеса...
...Из тех, кто после был там, никто ещё
Не смел промолвить слова вслух –
Лишь волчья стая ушла с побоища
И воет сытая вокруг...
...Идёт он, рукавом размахивая, –
Он там лежал, и – ничего!
– И эта искорка в глазах его – я
Вам говорю, – что торжество!
Он – декламирует! И, по-моему,
Он – счастлив! Рад бы жить века!
– Ну, в самом деле, на что, – на что ему
Была б ещё одна рука!
...Одна ли, две ли... Вздор! И в глазах его я
Прочёл, что он махнул рукой –
И, рукавом пустым размахивая,
Идёт, шепча, по мостовой.

28 июля 1942


Офелии

Ты с цветами взберёшься на иву,
Под которой несётся поток,
И невольно отдашься мотиву,
Что и ангел напеть бы не мог...
Станут песни твои шаловливы,
И, забывшись, оступишься ты,
И, стремительно падая с ивы,
Налету растеряешь цветы –
И заплачет печальная ива
О том, кто в тебя был влюблён...
...Но виновна ли ты, что красива,
И виновен ли он, что умён?

17 февраля 1944, Москва


Полнолуние

В стекле зеркал каменеют лица,
В холодной луже, как труп, луна;
В такую ночь никому не спится,
Ведь полнолунье – не время сна!
...Синеют лица, мелькают платья,
Неровный голос поёт стихи,
Супруги молча ползут в объятья,
К невестам тянутся женихи,
Друг другу губы несут заразу,
И всюду, всюду блестит луна...
И без конца повторяют фразу:
«Я буду, буду тебе верна»...
Какой-то дурень одну и ту же
Мильонный раз теребит струну...
О, как хотел бы я видеть в луже
Не отраженье – саму луну!
...Она смотрела в твоё оконце,
Ты выбегала на резкий свист;
Она была нам нужней, чем солнце,
Нас было двое; был каждый чист;
Я был в беспамятстве. Ты играла.
Я жизнь и волю вложил в игру.
...Пчела, ужалив, теряет жало
И умирает... И я умру...

6 октября 1944


Смерть

Моя душа не в пустоту
Упала, светлая, из тела –
Она, сверкая на лету,
В тебя, как ласточка, влетела –
И мы вдвоём, и мы одно!
– А мама бьётся, мама стонет...
А мы спокойны. Нам чудно
Смотреть, как мальчика хоронят.

12 декабря 1944


Лежит неубранный солдат

Лежит неубранный солдат
В канаве у дороги,
Как деревянные торчат
Его босые ноги.
Лежит, как вымокшая жердь,
Он в луже лиловатой...
...Во что вы превратили смерть,
Жестокие солдаты!
...Стремглав за тридевять земель
Толпой несутся кони;
Но и за тридцать вёрст отсель
Коней мутит от вони,
Гниёт под мёртвыми земля,
Сырые камни алы,
И всех не сложат в штабеля –
Иных съедят шакалы...
...Я вспомнил светлый детский страх.
В тиши лампады меркли.
Лежала девочка в цветах
Среди высокой церкви...
И все стояли у крыльца
И ждали отпеванья, –
А я смотрел, как у лица
Менялись очертанья,
Как будто сердце умерло,
А ткань ещё боролась...
И терпеливо и тепло
Запел протяжный голос,
И тихо в ней светила смерть,
Как тёмный блеск агата...
...В гнилой воде лежит, как жердь,
Разутый труп солдата...

20 января 1945


Никогда я не брал сохи

Никогда я не брал сохи,
Не касался труда ручного.
Я читаю одни стихи,
Только их – ничего другого...
Но, поскольку вожди хотят,
Чтоб слова их везде звучали,
Каждый слесарь, каждый солдат
Обучает меня морали:
«В нашем обществе все равны
И свободны – так учит Сталин.
В нашем обществе все верны
Коммунизму – так учит Сталин».
...И когда «мечту всех времён»,
Не нуждающуюся в защите,
Мне суют как святой закон,
Да ещё говорят: любите,
То, хотя для меня тюрьма –
Это гибель, не просто кара,
Я кричу: «Не хочу дерьма!»
Словно я не боюсь удара,
Словно право дразнить людей
Для меня, как искусство, свято,
Словно ругань моя умней
Простоватых речей солдата...
Что ж поделаешь, раз весна –
Неизбежное время года,
И одна только цель ясна,
Неразумная цель: свобода!

31 августа 1946


Ворон

Как-то ночью, в час террора, я читал впервые Мора,
Чтоб Утопии незнанье мне не ставили в укор,
В скучном, длинном описаньи я искал упоминанья
Об арестах за блужданья в той стране, не знавшей ссор, –
Потому что для блужданья никаких не надо ссор.
Но глубок ли Томас Мор?

...Я вникал в уклад народа, в чьей стране мерзка свобода...
Вдруг как будто постучали... Кто так поздно? Что за вздор!
И в сомненьи и в печали я шептал: «То друг едва ли,
Всех друзей давно услали... Хорошо бы просто вор!»
И, в восторге от надежды, я сказал: «Войдите, вор!»
Кто-то каркнул: «Nеvегmоге!»

...Всё я понял. Ну, конечно, старый Ворон! И поспешно
Я открыл окно – и вот он, статный ворон давних пор!
Он кудахнул в нетерпеньи, озирая помещенье...
Я сказал тогда в смущеньи: «Что ж, присядьте на ковёр;
В этом доме нет Паллады, так что сядьте на ковёр –
Вот ковёр, and nothing more!»

И нелепо и понуро он уселся, словно кура...
Но потом нашлась Паллада – да, велик мой книжный сор!
И взлетел и снова сел он – чёрный, как из смоли сделан,
Он глядел, как сонный демон, тыча клювом в титул «Мор»,
Но внезапно оживился, стукнул клювом в титул «Мор»
И промолвил: «Nеvеrmоге!»

...Я подпрыгнул. О, Плутонец! Молчаливый, как тевтонец!
Ты влетел, взглянул – и сразу тонкий, едкий приговор!
Ты – мудрец, не корчи мину, – но открой хоть половину:
Как пройти в твою пучину? Потому что с давних пор
Я боюсь другой пучины в царстве, грязном с давних пор...
Каркнул Ворон: «Nеvеrmоге!»

– Ворон, Ворон! Вся планета ждёт солдата, не поэта –
Вам в Плутонии, пожалуй, непонятен наш раздор!
О, какой грядущий гений об эпохе наших рвений
Сочинит «венец творений», зло используя фольклор –
И, пожалуй, первым делом нами созданный фольклор!
Каркнул Ворон: «Nеvеrmоге!»

– О Пророк, не просто птица! В нетерпеньи есть граница,
И тогда берут Вольтера – или бомбу и топор,
Мы бледнели от позора – так, пускай не слишком скоро,
Ведь у нас разгар террора, – но придёт ли Термидор?
... Пал Дантон и Робеспьера поразил же Термидор!
Каркнул Ворон: «Nеvеrmоrе!»

– О Пророк, не просто птица! Есть ли ныне заграница,
Где свободный об искусстве не опасен разговор?
Если есть, то добегу ли я в тот край, не встретив пули?
В Нидерландах ли, в Перу ли я решил бы старый спор –
Романтизма с реализмом до сих пор не кончен спор!
Каркнул Ворон: «Nеvеrmоrе!»

«Никогда!» – сказала птица... За морями заграница...
...Тут вломились два солдата, сонный дворник и майор...
Перед ними я не шаркнул, одному в лицо лишь харкнул, –
Но зато как просто гаркнул чёрный ворон: «Nеvеrmоrе!»
И вожу, вожу я тачку, повторяя: «Nеvеrmоrе...»
Не подняться... «Nеvеrmore!»

21 февраля 1948


Звезда

Напрасно я считал, что заключённым
Легко в тюрьме смеяться над законом,
Что никакой для них не нужен строй –
Нет, и в тюрьме в тюрьму загнали слово!
...Седой марксист упорно и сурово
Заводит речь, разящую тюрьмой!
Евангелист – наверно, парень тёртый,
Чеша живот, глотает воздух спёртый,
И ни за что не распахнётся дверь...
Через окно не прилететь надежде!
Но вижу то, о чём не думал прежде,
Я вижу ту звезду, где я теперь! –
...Она бела и, весело мерцая,
Мне шепчет, что похож на подлеца я,
Смирившегося с гробом и тюрьмой,
Тогда как лопнуть может заточенье, –
Ведь так легко путём перерожденья
Без промедленья слиться с ней, звездой!
Да! На тюремный вырез небосвода
Она пришла – ведь ей дана свобода!
И светит нагло, ярко и маня...
...И не поймёт испуганный астроном,
Зачем она смеётся над законом,
Над тем законом, что сразил меня.

10 августа 1949; Москва, Лубянка


Фронда

Нам было пресно – петь псалмы на воле
И лить елей, порядку не вредя, –
И стыдно жить, гнилой урок твердя
В наш гнусный век о прежнем произволе.
И мы смеялись, как мальчишки в школе, –
А славящим всемирного вождя
Мы вторили, забавным находя:
– Хвала, хвала великому Лойоле!
...И вот, мы доигрались: мы в тюрьме...
Крепки ли мы? Что нам грозит? В уме
Мелькают безнадёжные догадки...
...Мы запирались в солнечные дни
Для самой беспокойной болтовни...
...Какая глупость – фронда без рогатки!

7 ноября 1949; Ленинград, тюрьма № 2 (психбольница).


Разбито сердце, забыта страсть

Разбито сердце, забыта страсть –
Нас разделила чужая власть.

Меня травили со всех сторон
Чужая вера, чужой закон.

...Я жил безгласно, как жук в стене.
Ты прибегала тайком ко мне,

Ты трепетала в слезах стыда,
Я колебался, сказать ли да –

Но, за стеною от бытия,
Мы были счастливы – ты и я...

...Теперь ты в ссылке, а я в тюрьме,
Всю ночь при лампе, весь день во тьме,

Среди бандитов, среди воров,
Седых попов и профессоров.

...Конец! – Но теплится в глубине
Надежда жуткая: быть войне...

Надежда будет, раз нет газет,
А ждать, быть может, пятнадцать лет...

...А в мёрзлой тундре ветры, снега...
В холодной шахте у всех цынга,

И твой отец не поднимет глаз,
Он под камнями не слышит нас!

...А там, на воле... ну что ж, сытней –
Конца не видно, хоть там видней!

...А самый главный молчит всегда,
И так в молчаньи идут года –

И нет вопроса: за что, к чему
Тебя – за Волгу, меня – в тюрьму!

11 июня 1950


Весенний лист

Весенний лист, подарок непогоды,
Влетел, кружась, в тюремное окно...
Не я ли говорил, что для природы
Жить больше дня не стоит всё равно?..
Не я ли объявлял моё желанье
Любить и жить – лишь рвеньем к новизне?
Не говорил ли, что хочу страданья,
И что весны, весны не надо мне?
...Был василёк – и он попал мне в руки,
Его поднёс я к носу – он не пах,
Но искривился и застыл от муки,
Как девочка, убитая в кустах...
Его теперь мне жаль! Его волнение
И стыд – не те ли, что владеют мной;
И здесь, в тюрьме, я понял умиленье
Перед природой бедной и простой!
...Но я схитрю – и буду я на воле
Рвать и топтать счастливые цветы!
И хохотать над тем, что, кроме боли,
Я никакой не знаю красоты...

22 августа 1950


Я когда-то стоял дугой

Я когда-то стоял дугой,
Растопырив ноги,
Наклонившись вниз головой
Посреди дороги,
Чтоб деревья, земля сама –
Всё повисло,
И лепились вверху дома,
Не имея смысла...
Если кто говорил: «Дурак!» –
Смешное дело!
– Небо маленькое, как гамак,
Подо мной висело, –
Отвечал я: «Не надо ума,
Лучше грубое чванство!
Есть на свете одна зима:
Постоянство!
...Люди терпят со всех сторон –
Лицемеры!
– Ну, а мой, так и быть, закон –
Ни любви, ни веры!»
...Но влюблялся я вновь и вновь,
И, боясь огласки,
Сапогами топтал любовь,
Чтобы не было ласки...
...Только мне те дни и года
Вспоминать бесполезно...
Между мной теперь и тогда –
Бездна!
Я не даром узнал тюрьму,
Страх и голод –
Поклониться пришлось всему,
Я не молод...
Я давно разлюбил мечту
Жить мечтами
И невинную красоту –
Мир вверх ногами...

23 марта 1951, Караганда


Я вчера ещё резвился на полянке

Я вчера ещё резвился на полянке,
Засыпая, я не думал про тюрьму –
И, однако, я очнулся на Лубянке,
До сих пор ещё не знаю – почему.
Не сказали мне солдаты, в чём причина,
И допрос не состоялся поутру...
Так за что же угрожает мне кончина –
Неужели за пристрастие к перу?
– Но причём тут «почему» да «неужели» –
Всё понятно безо всяких «почему»:
Раз не верил в человеческие цели –
Что за диво – заключение в тюрьму!
Я видал её снаружи и с изнанки –
Но могу не удивляться ничему,
Если искорка свободы на Лубянке
Уничтожит необъятную тюрьму!
Потому что – как ни гибельна рутина
Всех, попавших в эту смрадную дыру, –
Я – паук, и мне знакома паутина:
На допросах ничего я не совру,
Смертным запахом последнего гниенья
Я проникну в протоколы и умы!
Не останется ни веры, ни сомненья,
Ни свободы, ни России, ни тюрьмы...

...Мне не надо ни надежды, ни приманки,
Чтоб смеяться и кривляться одному!
Я доволен: ведь сегодня на Лубянке
Я увидел знаменитую тюрьму!
Ну, а если очень скоро я узнаю,
Что ввязался в безнадёжную игру?
Ничего я и тогда не проиграю,
Если как-нибудь порежусь и умру...
С милым видом торжествующей улыбки
Самовольно я оставлю этот дом,
И меня не похоронят по ошибке
С коммунистами на кладбище одном!

Июль 1949 – 23 марта 1951, Лубянка – Караганда


О сограждане, коровы и быки!

       О сограждане, коровы и быки!
До чего вас довели большевики...
       ...Но ещё начнётся страшная война,
И другие постучатся времена...
       ...Если вынесу войну и голодок,
Может быть, я подожду ещё годок,
Посмотрю на те невзрачные места,
Где я рос и где боялся так хлыста,
Побеседую с останками друзей
Из ухтинских и устьвымских лагерей, –
А когда пойдут свободно поезда,
Я уеду из России навсегда!
Я приеду в Византию и в Алжир,
Хоть без денег, но заеду я в Каир,
И увижу я над морем белый пар,
За скалою, над которой Гибралтар!
...И настолько ведь останусь я дитя,
Чтобы в Лувре восторгаться не грустя!
И настолько ведь останусь я аскет,
Чтоб надеяться на что-то в сорок лет,
И настолько ведь останусь я собой,
Чтобы вызвать всех католиков на бой!
...Но окажется, что Запад стар и груб,
А противящийся вере – просто глуп,
И окажется, что долгая зима
Выжгла ярость безнадёжного ума,
И окажется – вдали от русских мест
Беспредметен и бездушен мой протест!..
...Что ж я сделаю? Конечно, не вернусь!
Но отчаянно напьюсь и застрелюсь,
Чтоб не видеть беспощадной простоты
Повсеместной безотрадной суеты,
Чтоб озлобленностью мрачной и святой
Не испортить чьей-то жизни молодой,
И вдобавок, чтоб от праха моего
Хоть России не досталось ничего!

Апрель 1952 – октябрь 1953 , Караганда – Москва


А.С.Есенин-Вольпин.
Философия. Логика. Поэзия. Защита прав человека: Избранное. М.: РГГУ, 1999.