От Матфея 8, 22.

Пусть мёртвые сами хоронят своих мертвецов.
Оставьте дома ваши, жён, матерей и отцов –
Идите за Мной. И сейчас же к нему из углов
Потёк человеческий сброд,

угадавший чутьём командира.

И Он посмотрел им в глаза,

неулыбчив, серьёзен и строг,

И Он полюбил их за их нищету и порок,
И Он им сказал: Отречёмся от старого мира.

Потом они шли – небольшой, но сплочённый отряд –
По знойной пустыне. И Он говорил им, что яд –
Соблазны мирские,

что меч он принёс и что мир виноват,

Погрязший в грехе. И что дальше пойдёт всё по схеме,
Начертанной Им. Средь голодной, безводной жары
Учил, что недолго таиться и ждать – до поры,
А те, кто сегодня ничто, вознесутся над всеми.

Что дальше – известно. Недаром, в конце-то концов,
Учились на этой истории сто поколений борцов,
Все тысячи тысяч горячих и чистых юнцов,
В которых душа не погибла под бременем жира,
Все те, кто готов без боязни
                отречься от старого мира,
Где мёртвые с плачем хоронят своих мертвецов.

1983


Когда человек исчезает за чёрным забором,
В разорванном космосе не зарастает дыра.
И помнят его темнота проходного двора
И все закоулки промерзшего сквера, в котором

Портвейн он хлебал или, скажем, кормил голубей;
И помнят обои потёртые, стол, табуретка;
И чайник, когда на огонь его ставит соседка,
Вздыхает о нём и не может забыть, хоть убей.

Он снится деревьям – и сон их протяжен и свеж.
Деревья тоскуют о нём, но, привычны к невзгодам,
Они отмеряют опавшей листвой год за годом
И ждут возвращенья его. Просто ждут.
                             Без особых надежд.

1983


Жизнь нельзя рассказать,
                как нельзя пережить её заново.
То, что прожито нами – навек за стеклянной стеной.
Набираешь ответчик судьбы –
                там всё «занято», «занято»,
А судьба между тем равнодушно стоит за спиной.

Всё сложилось как есть.

Ни к чему торопливо домысливать,

Как могла повернуться игра своевольных причуд.
Однозначны пути, а число вариантов бесчисленно.
Словно письма из прошлого, воспоминания лгут.

Жизнь нельзя уломать, объегорить нельзя, убедить её.
Ничего не докажешь – ты трусил и трусишь сейчас.
И никто никогда не полюбит нас так, как родители,
И никто не посмеет так болеть и бояться за нас.

После смерти отца

я не стал ни взрослей, ни достойнее.

Неужели он видит меня через вечную тьму?
Помню лето, жару,

пляж какой-то, каникулы школьные...

Жизнь нельзя объяснить. Слава богу, нельзя, никому!

1985


Дорогой из Иваново в Москву
В холодную весеннюю годину,
Прижавшись к дребезжащему стеклу,
В себя вбираю Русскую равнину.

Недачные какие-то места,
Неласковые. Сумрачно и сиро.
Всё ёлка, да берёза, да сосна.
Однообразно – даром, что красиво.

Но почему-то сердцу тем теплей,
Чем дольше я не отрываю взора.
Чего смотреть? – сосна, берёза, ель,
Ни круч, ни волн, ни блеска, ни простора.

Снег чёрно-белый, талая вода
Полузамёрзшая. Картина в целом
Ритмическому замыслу верна
И отвечает чьим-то тайным целям,

Как будто кем-то выстроены ясно
Резоны, чтоб для нас обосновать
Позицию: терпеть – и не смиряться,
Сопротивляться – и не бунтовать.

1986


Судьба мудрей, чем плоский наш расчёт,
Когда с недальновидностью беспечной
Она находит в путанице Млечной
Наш код единственный. А смысл извечный
В реторте у алхимика растёрт
До состояния легчайшей пыли.
Казалось бы, сюжет замысловат
И так не может быть, но во сто крат
Реальней – бред невероятной были,
Чем то, что мы себе вообразили:
Беспомощный и жалкий плагиат.
Судьба творит, как гении в бреду,
С рассудочностью дьявольской и пылкой.
И стало счастьем то, что было пыткой,
А счастье оказалось лишь попыткой
Отсрочить, а не отвести беду.
Ты говоришь: «Иди», – и я иду.

1986


Читаю Вяземского у себя в котельной,
Идя к его усталости смертельной
От подражаний, шалостей и грёз.
И слух мой поэтический раздельно
Воспринимает, чувствуя всерьёз
И путь его – разомкнутый, но цельный,
И нарастанье боли неподдельной,
И – каждый мне доверенный насос:
И воздухоподсос неугомонный,
И сетевой, и циркуляционный,
И третий поршневой, и дымосос.

Читаю Вяземского у себя в котельной –
Немного убаюкан колыбельной
Родных котлов за тонкою стеной,
Витаю где-то мыслию бесцельной,
Слегка рисуясь пред самим собой
Тем, что и я от жизни канительной
Устал, как он – забытый и больной.
Всё это, вероятно, ложь и поза.
А за окном – семь градусов мороза.
И чувствуется скрытая угроза
Моей судьбе в связи с его судьбой.

Трясётся бойлер, паром трубы грея,
Дрожат, вибрируют – стена и батарея,
И пол, и стол, и ритмы, и слова.
Я не того боюсь, что устарею –
Боюсь, что станет жизнь во мне мертва.
Мысль не нова, но что поделать с нею,
И суть не в том – нова иль не нова.
Читаю Вяземского. Вслушиваюсь. Мне ли
Судить его закат, его рассвет?
«Слух звука ждёт – но звуки онемели,
Движенья ищет взор – движенья нет».

Истории не скажешь: «Извините,
Пересмотрите заново судьбу,
Поэт не умер, он как раз в зените,
В тоске и в грусти – да, но не в гробу.
Не прогрессивен, но зато свободен,
И умудрён, и полн душевных сил».
Но век его прошёл и мой проходит,
А предыдущих – тех и след простыл.
Не мистик я и в холод запредельный
(В ничтожество! – как говорил он дельно)
Готов уйти от здешнего тепла.

Читаю Вяземского у себя в котельной.
Проходит жизнь, а ночь почти прошла.

1986


Лишиться отечества – что умереть
И в парке загробном гулять беспечально,
Не мучась ни страхом, ни той изначальной
Тоской, ни гордыней, – гулять и смотреть

На тропики цвета, на радугу трав,
На небо, где облачком белым и гладким
Подчёркнута мысль, что земные загадки
Здесь малоуместны. Увы, потеряв

Отечество – переместится не плоть,
Оставив судьбу для витаний бесплотных –
Душа передвинется в ранг безработных
И будет безделием жечь и колоть,

Как острый комок, залетевший под веко.
Да, там хорошо, за забором беды,
Там пена морская смывает следы,
Там дышится легче. А здесь, где от века –

Безумие, злоба, невежество, ложь,
Где с мукой на сердце и дулей в кармане
Достигли мы некой мистической грани,
Здесь – в чёртовом омуте, в тьмутаракани,
Средь мерзости, хамства, бессмысленной дряни –
Здесь прожита жизнь и её не вернёшь.

1987


Бруклайн. Массачусетс. Канун Рождества.
Зелёная травка, поющие птицы.
Круг лампы настольной, пустые страницы.
И жизнь предъявляет иные права.
Что б ни было, а позади – перевал.
Здесь веруют в Бога, а пуще – в удачу,
Здесь прячут тоску, а безумья не прячут,
Собаки не воют и дети не плачут,
Здесь всё – по-иному. А как же иначе?
Не здесь ты любил, тосковал, пировал.

Бруклайн, Массачусетс. Канун Рождества.
Причудливы стыки, и швы, и изгибы
Сквозящего времени. Значит – спасибо,
Какая бы ни начиналась глава.
Любой поворот – испытание, ибо
Лишь в тождестве духа – залог торжества.
Лишь в тождестве духа – не в жёсткости фразы.
Остаться собой, не страшась перемен.
У времени – сложный рисунок, и фазы
Причудливы. Не раскумекаешь сразу:
Что кара, что – дар, что – даётся в обмен.

Бруклайн, Массачусетс. Канун Рождества.
Попробуем свыкнуться с данностью новой
И не раствориться... Багровый, терновый,
Скрипучий кустарник... Звучащей основой
Струящейся речи останется слово
Младенческой памяти. Бог с ней, с обновой!
С тобою – твой опыт, и боль, и слова.

1987


Ничто не нарушает тишины.
Как иногда приятно очутиться
В глухом углу непуганной страны,
Где будят только прошлое да птицы.

Прошла ли жизнь – ты спрашиваешь? Да.
Точней, всё то прошло, что жизнью мнилось.
Остались сосны, реки, холода,
Дожди, прогулки да Господня милость.

Благополучным быть не тяжело:
Расслабься, улыбнись, забудь печали.
Любовь и ненависть, добро и зло –
Уже не так контрастны, как вначале.

И жажда истины былую власть
Утратила. Пришла пора такая,
Когда всего важней, чтоб речь лилась
Мелодией, утёсы обтекая.

И дом чужой, и жизнь уже давно
Своей не кажется, да в том ли дело?
Здесь тихо и тепло. Мне всё равно.
Вот – мой предел. И я – хочу предела.

1990


Туман

Над стальной полосой монотонного тусклого льда
Серебрится, сгущаясь, туман океанский, рельефный до дрожи.
Я когда-то читал, что на время – не стоит труда,
От кого-то я, помнится, слышал, что смерть и забвенье похожи.

Как я долго скитался один среди каменных зданий и догм,
Натыкаясь в тумане случайно на мёртвые души,
Позабыв почему-то, что Джеком построенный дом
Никаким ураганам уже не подвластно разрушить.

Как упорный монах, как щенок, что всю мебель изгрыз,
Открывает душа в изумленье, что суть не вмещается в числа.
Ничего нет сравнимого с чудом бесцельной словесной игры,
Из тумана которой зачем-то являются искорки смысла.

Власть над словом не знает пределов и этим сродни
Крайней степени рабства бесправного, вечного плена.
Все мы данники дня – и щенок замирает, уснувший в тени,
И младенец кричать устаёт, и монах подгибает колена.

Так давай же с тобой говорить ни о чём, а точнее – молчать.
Нас нельзя уличить ни в мотивах, ни в заданной цели.
Прилетели в апреле грачи, развели, откормили грачат,
Дождались холодов и туманов – и вновь улетели.

1992


Держу трёхцветный лист осенний.
Нет сообразней ничего
Равно – для ищущих спасенья
И отвергающих его.

Всё напряженье жизни жадной
Смягчит узор его простой –
Пурпурной, рыжей, шоколадной
Безосновательно парадной
Невыразимой красотой.

Священный атом листопада,
Бесплатный праздник бытия!
И ничего уже не надо –
Все спасены: и ты, и я.

Ни слёз, ни боли, ни карболки,
Ни разведённого моста.
А там зима. И снег на ёлке.
Пространство. Холод. Чистота.

1992


Наставление видящему сны

                        Можно и нужно у любой самой
                        страшной фигуры спросить Имя.
                                                 Евгений Цветков. «Счастливые сны»

Если увидишь во сне незнакомый сад
На самом верху горы, неизвестно в какой стране,
Смело иди вперёд, не оборачивайся –
Ибо смотреть назад хуже всего во сне.

Знай, что твоя спина надёжно защищена.
Не бойся волчьих зубов, не бойся больших собак.
У чудищ – сколь ни страшны – спрашивай имена.
Вкладывай душу в сон, как деньги – в швейцарский банк.

Если встретишь в саду одноэтажный дом,
Прежде всего смотри: какой из трубы дым.
Ежели дым – бел (не важно, в ночи ли, днём),
Входи в тот дом, не стучась, и верь, что неуязвим.

В доме может вполне оказаться открытый гроб.
Сам в него не ложись, но если попросят, ляг:
Выполнить просьбу во сне – себе принести добро,
А гроб – он попросту гроб, совсем он тебе не враг.

Не смотри во сне на часы, не спрашивай про число,
Не пробуй запомнить путь, ориентируясь по звезде,
Поскольку что бы с тобой там ни произошло,
Время ему – всегда, место ему – везде.

Старайся запоминать всё, что тебе говорят:
Любые слова из сна осмысленны и важны.
А главное – ещё раз! – никогда не смотри назад,
Прижимаясь спиной к стене, доверяй уступам стены.

Но если увидишь вдруг своих покойных друзей,
Весёлых и молодых – какими ты их забыл,
Не расслабляйся, друг, возвращайся из сна скорей,
Попробуй предупредить коварный удар судьбы.

В лодке с ними плывёшь – прыгай, бросай весло,
В башне с ними пируешь – выбрасывайся вовне!

А не сможешь проснуться, что ж, тебе повезло:
Всегда считалось завидным вот так умереть, во сне.

1998


Сними свою обувь, одежду сложи,
Омойся, входя в золотое жилище –
Наивная вера в загробную жизнь,
Наверное, делает чище.

Блаженны, должно быть, и муж и жена,
И отрок, и отроковица,
Которые знают, что жизнь не должна
Совсем завершиться,

Что кончится разве что тленная плоть,
А дух воспарит на свободе.
Будь к ним милосерд, ниспошли им, Господь,
Чего-нибудь вроде.

Хор ангелов, свет в лучезарном венце,
Спокойные, тихие реки.

А нам – лишь сознание в самом конце:
Проститься навеки.

1998


Спектакль

В полутьме опускается задник,
На холме появляется всадник,
В бутафорский смешной палисадник
Молодая выходит вдова.
Все актёры (они же – герои)
На глазах воплощаются в роли:
Старый граф умирает в Тироле
И служанка заносит дрова.
Я, присутстствуя в зале при этом,
За сюжетом слежу и за светом
И, конечно же, слышу слова.

Эта пьеса мне с детства знакома,
Неизбывная, как глаукома;
Я вчера полистал её дома
И заснул, повернувшись к стене.
И подумал, как только проснулся:
«Всё не так теперь – действия, чувства,
Отношение к правде искусства,
И к любви, и к вине, и к войне».
Режиссёрское видя решенье,
Я приветствую ритм и движенье,
Образ, пластику, воображенье,
(Даже музыку, даже вторженье
Звукозаписи), рощу в огне...
Но какое, скажи, отношенье
Драма эта имеет ко мне?

То ли дело – на телеэкране:
Там обычно не знаешь заране,
Где случится – в Судане, в Иране –
Взрыв, потоп или переворот,
Но зато нам, как правило, ясно,
Что для нас в самом деле опасно,
Что влияет на наше пространство:
Жизнь, работу и банковский счёт.

Как любил я театр когда-то!
Вот что с возрастом плохо: растрата
Бескорыстной прослойки души.
И присутствую я, отмечая,
Как продумана нить звуковая,
Как умна мизансцена иная,
Декорации как хороши...

1999


Русский сюр

Хоть три года скачи, никуда
Не ускачешь из этой страны:
То ли больно объезды длинны,
То ли больно брусчатка тверда.

Три дорожки ведут от крыльца.
Обернёшься – не будет пути.
Хоть по морю плыви, хоть лети
Самолётом – всё нет ей конца.

Лучше пробовать в чём-то другом
Свою силу – зазря прогоришь.
Хоть в Мадрас твой билет, хоть в Париж,
Всё равно ведь сойдёшь в Бологом.

Только льдины плывут по Неве,
Только волки в Тамбове поют,
Только шторки уют создают
Да торгуют купцы на Москве,

Да шумит на Садовом Кольце
Бесконечная лента машин,
Да ещё кинолента шуршит,
Как ямщик об одном бубенце.

Бубенец предвещает пургу,
И ямщик погоняет коней.
Тот, кто выпал из этих саней
Остаётся лежать на снегу.

Не ругай ямщика, не кори:
Ночью в поле – какие огни?
Хоть в Каире, хоть в Риме засни –
Всё равно ж просыпаться в Твери!

Так что лучше подумай стократ
Прежде чем выходить на мороз:
Дело тёмное, скверный прогноз,
Ничего не поделаешь, брат…

Убежишь – тебя барин вернёт,
Если хватится, впрочем. Подчас
Жизнь забавна, как ловкий рассказ,
А точней – как лихой анекдот.

1999


Музыка навеяла

Поменяв на следствие причину,
Перепутав радость и печаль,
Я завёл зелёную машину
И поехал в голубую даль.

И включил я радиоприёмник,
Подсоединённый к проводам,
Чтобы мир просторный и огромный
Между делом в уши попадал.

Уловив движение в эфире
(Что сегодня свойственно вещам),
Он сейчас же о событьях в мире
Завещал мне и заверещал.

Но слова мне не запали в душу,
Не зажгли души моей огнём,
Потому что я его не слушал,
А рулил и думал о своём.

Жизнь моя ползла, переползая
От одной реальности к другой,
Вспоминая сказку про Мазая
Вперемешку с дрязгой бытовой;

Вспоминая умного мужчину,
Статного без сабли и погон,
Видевшего в следствии причину
Будущего прения сторон;

Вспоминая время золотое,
Думая о юности с тоской,
Где когда-то раннею весною
Поплыли туманы над рекой.

Я не слушал радио, однако
Долетела из большой страны
Весть, что взбунтовавшиеся даки
Будут вскоре все истреблены.

Легионы, пыльные от славы,
Возвратятся из родных пустынь,
Отстояв незыблемое право
Каждого народа на латынь.

А затем, суровы и багряны,
Усмехаясь мудро и хитро,
Счетоводы славные нагрянут
И начнут описывать добро.

Все холмы, и трубы, и каналы,
Всех собачек, кошек и котят –
Всё внесут в особые анналы,
А потом в вагонах разместят.

Увезут Италию из Рима
В Африку, а там – на Колыму.
Это трудно, но необходимо:
Всё, что важно, делать самому.

Капитан, обветренный, как скалы,
Протокол составит не спеша:
Пусть теперь довольствуется малым
Некогда бессмертная душа.

Широка земля – да есть граница.
Мил, не мил – а всё равно силком.
И страна берёзового ситца
Не заманит шляться босиком.

Не взметнётся молодость вторая,
Поступать придётся по уму:
Это крайне важно, повторяю –
Всё, что надо, делать самому.

Я объехал голубые дали
И вернулся к ужину домой,
Пусть не удостоенный медали,
Но зато циничный и живой.

1999


Объяснить нельзя – никак, вообще –
Объяснить нельзя никому.
Разве пьяница пьёт «зачем»? –
Пьяница пьёт «почему».

Желанья нет открывать глаза,
Впускать под ресницы свет.
Разве покойник знает сам
О том, что его нет?

Можно, конечно, на жизнь пенять,
Да только: при чём она?
Разве собака может понять,
Чем ей мешает луна?

1999


Леопольд Эпштейн.
Грунт. Бостон, 1993.
Фрагмент. Hermitage Publishers, 2001.