| |
Приходи, мой дружок, на Мазутный проезд,
Где старик свою старость никак не доест.
Ты не сможешь забыть и у стенки, дружок,
Этих глаз потускневших небесный ожог.
Отдышись, мой дружок, от любви и тоски
И прими эти плески печали в виски,
Этот сладкий асфальт тополиной грозы,
Коммунального детства на стенке тазы,
Полуночную кухню и пепел в вине,
Мужика в подворотне с заточкой в спине.
Отдышись, мой дружок, под язык положи
Холодок электрички, когда набежит.
И прими, как судьбу, как разливы реки,
В обмороженной трубке тупые гудки.
И когда через Яузу скрипы моста
Повидавшее сердце догонят до ста,
Ты с ладони Сокольников вечность бери,
Как намокшую корку клюют сизари.
Будет время любви.
Будет время больших сопряжений,
большеротого горя,
броженья и сбора плодов.
Переполнятся чаши.
Изменится время движений
поездов и комет
и значение шума садов.
И в ненаших долинах,
где в рифму молчат капители
под языческим солнцем,
дрожащим в бездонных лозах,
там, конечно, поймут,
что мы только благого хотели,
но себя потопили
в своих же вселенских слезах.
И потом над землёй
прозвучит окончательный амэн.
И не будет Суда.
И не будет подсчёта очков.
Просто рук целовать
будут честный и мудрый пергамен
у печальных моих,
коммунальных моих стариков.
Отвези меня, милый таксист,
В те места, где трамвай голосист,
Где в песочнице смутного детства
Обмороженный светится лист.
Возврати мне, таксист, на часок
Этот детский прохладный песок,
Ностальгию пустой электрички
И перрона стучащий висок.
Отвези меня, милый, в места,
Где грохочет железо моста
И горчинку гудронного ветра
Навсегда заучили уста.
В этой рощице водится лось,
В этой липе – всемирная ось.
Довези меня, брат, до подъезда,
От которого всё началось,
Где дыхания сладкий парок
Стал неровным дрожанием строк.
Мы не так уж и смертны, мой милый,
В этом мире обратных дорог.
Любовь грустна,
как три глотка воды.
Один – немыслимый, в растресканные губы.
Другой – для насыщенья,
а третий –
обыденный,
замкнувший круг восторга,
во вновь услышанном
жужжаньи мошкары.
В антракте между поездами
Мерцает лужами перрон,
И память плачет над годами
Разлук, попоек, похорон.
И в сокровенном прошлом роясь,
Зашепчет что-то горизонт –
И разразится скорый поезд,
В архимандрита дачных зон.
Он разразится, как сраженье,
Он закричит о том, о чём
Нельзя кричать. Запахнет жженьем
Письма, свечою, сургучом,
Россией, Тютчевым, пожаром
Заздравных чаш, лицейских снов
И всем эпистолярным жанром,
И сотрясением основ.
И, брови огненные хмуря,
Сей обезумевший монах
Напомнит: мирозданье – буря,
Где люди – пена на волнах.
Я люблю, когда по листьям
Осень в тапочках идёт,
И мерцают капли смысла
В сером небе ваших глаз,
И корою мокрых яблонь
Пахнут губы и ладонь,
И лежит, как сто симфоний,
Вечность яблоком в траве.
Вот и прошло високосное лето.
Чист я и пуст, как под ливнем скамья.
Ты – моя жизнь, моя Чёрная Леда,
Ты перед небом – супруга моя.
Помнишь, как липы дождливого парка
Пахли судьбой, и болело в груди.
Нити мои, Кропотливая Парка,
Прялка моя, я прошу, допряди.
Нет, нам нельзя, не дано разлучиться
В этом огромном, всевидящем зле.
Ты – моё всё, что, как сердце, стучится,
То, что никто не поймёт на земле.
Ты променяешь свой уют
На соль волны, на стоны судна
И тех, с которыми уютно –
На тех, которые поют.
Ты променяешь всё на бред
Стихов и горестного чая,
На доски скользкого причала
И на удушье сигарет.
Так поскорей же затянись
Затяжкой пасмурной свободы,
Где взоры долги, словно годы,
И перепутан с верхом низ.
Но ошалев от поездов
Своей трагической отчизны,
Вернёшься ты к обычной жизни,
Как к рифмам пушкинских стихов.
Сегодня был ливень. И бабочки гибли.
И плакали липы. И гнулись, как в танго.
И лбы намокали. И волосы липли.
И крыши неслись табунами мустангов.
О сладкая осень намокшей Лосинки,
Когда ты приходишь в мой грустный рассудок,
Тебя узнаю я по полной корзинке,
По ломкому свисту испуганных уток.
Уже обезумела совесть рябины.
Уже наступает сезон для охоты,
И в очи оленям глядят карабины,
И тлеют сырые, как веки, восходы.
И хочется думать о смутных предметах,
Больших и прохладных видениях сердца –
О смуглых плечах и летящих кометах,
И хочется плакать. И некуда деться.
Я люблю Воробьёвые горы в ночи,
Эту влагу фонарных очей,
Я люблю, Альма Матер, твои кирпичи,
Миллионы твоих кирпичей.
И торжественным сердцем походов и од
Я, как воин в кирасу, влюблён
В эту пыльную тяжесть чугунных ворот,
В бесполезность гранитных колонн.
Я люблю, Альма Матер, твой бронзовый бред,
Непорочную деву с веслом,
И студенческий мятый в чернилах билет,
И со вкладышем синий диплом,
И благие надежды, и тысячи вер,
И фонарный мерцающий блик…
Я глотаю пространство твоё, Универ,
Как сердечные капли старик.
Мы покидаем наши города
Дождливой ночью, ощупью, когда
Большие тени мечутся попарно.
И мы садимся в наши поезда,
И полночи оконная слюда
Дрожит и плещет жидкостью фонарной.
И мы заводим таинства бесед
О том – о сём, всё больше из газет,
В чаду печальном общего вагона.
Брюзжит стакан, и щёлкает клозет,
И нам родным становится сосед
За то, что он не любит Пентагона.
И длится ночь, и тамбуры скрипят,
И ясно всё от головы до пят,
Мокры глаза, и сухи полотенца,
Никто не бит, не предан, не распят,
Бегут огни, и, наигравшись, спят
Простых стихов здоровые младенцы.
Когда душе не надо тела,
Когда глазам нужны поля
И, разогнавшись до предела,
В висок вонзается земля,
И дождь внезапен, как припадок
Последней нежности, когда
В холодно-чёрном мире кадок
Мерцает сладкая вода,
И слух садов по-птичьи тонок,
И губы – лета горячей,
Когда моргает, как ребёнок,
Звезда ресницами лучей,
Когда душа не ищет брода,
Томясь вселенским холодком,
Всё это – Бог, или Природа,
Российским бредит языком.
Стихи, как женщины, пугливы.
Их говор смутен и бредов
В минуты ошалелых ливней,
В часы качания садов.
Бывает, робко напророчат
Словами, мирными вполне, –
А жизнь становится короче,
И сад качается в окне.
И нами проклятые трижды,
Глазами дики и черны,
Стихи – всегда скоропостижны,
Стихи – всегда обречены.
Но по земному правосудью
Садов осенних и дождя,
Стихи свершаются, как судьбы,
Свои пророчества твердя.
Простоволосые, как жёны,
Они ведут нас до конца,
Сжимая руки напряжённо,
Скрипя ступенями крыльца.
Там, за окном, воробушек
Воду из лужи пьет…
Ты
распустила
волосы?
Это тебе идет.
Дождики скоро кончатся,
Солнце начнет палить.
Знаешь,
Тому воробушку
Нечего
будет
пить.
Ты приходишь. Друг в кровати.
Ты повесил плащ на крюк.
Он с кровати: «Ты, приятель?»
Ты краснеешь: «Здравствуй, друг».
Он такой же добрый, нежный,
Но похож на старика,
На крахмале белоснежном
Тает жёлтая рука.
Рядом с другом, на кровати,
Как дитя, рука в руке,
Спит жена в мужском халате
С сизой кляксой на щеке.
Дом похож на скит и келью.
Друг спокоен, словно Ной.
Он умрёт через неделю.
Он совсем-совсем больной.
Он бумажным жёлтым пальцем
Знаки странные чертит.
Ты краснеешь: «Поправляйся».
Друг спокоен и молчит.
За окошком торопеет
Ливня древний клавесин.
Ты уходишь. Друг успеет
Съесть твой вкусный апельсин.
Снова осень, снова пролит
Месяц в лужи янтарём,
Снова звёзды, звёзды колют,
Звёзды пахнут октябрём,
Осень, звёзды… И усталость –
Тяжким камнем мостовой.
За любовь, что мне досталась,
Я отвечу головой.
Знаешь, я поднялся выше
Смерти, подлости и вирш.
Я умру, как всё, что дышит.
Ты меня возобновишь?
Ночь, Москва, искристым мелом
Кроет изморозь фасад.
Фонари, в кармане мелочь.
До рассвета три часа.
За тысячи вёрст от столицы,
Где зори в озёрах, как плат,
Гнедые, как медь, кобылицы
Ласкают своих жеребят.
Они раскалённой тропою,
Хвостом обметая бока,
Ведут жеребят к водопою
И учат их пить облака.
Пусть травы всё жёстче и суше,
Пусть свищет и корчится кнут,
Они их пугливые уши
Целуют и ласково ржут.
Приедет чабан на рассвете,
Лицо его – бурая ржа.
Его бесконечные плети –
Как острое жало ножа.
Он крикнет картавое слово,
Гортанный и лающий звук,
Хлестнёт жеребёнка гнедого
И плетью угонит на юг.
Охрипнет кричать кобылица:
Тоска – бесконечная хворь.
И годы, как чёрные птицы,
Помчатся над платами зорь.
Но как-то зарёй отгоревшей,
Всё с тем же визжащим кнутом
Приедет чабан постаревший
На новом горячем гнедом.
А сбруя на том серебрится –
Такую б царю самому,
И нежно заржёт кобылица,
И морду протянет к нему.
Но матерь свою не признает
Поджарый и гордый кипчак,
Он гривою синей играет,
Копытом дробит солончак.
Он создан для шумных парадов,
Он может царя ослепить,
Он вздыбится медной громадой
И с пылью умчит по степи.
И ржанье все глуше и глуше,
Но сон старой матери прост:
Пугливые рыжие уши
И маленький ласковый хвост.
Когда-нибудь потом, когда мы будем седы
И юность уплывёт в страну глухих имён,
Мы встретимся опять и заведём беседы
О дальних островах младенческих времён.
Там снова захрустит старинная пластинка,
И через этот хруст прорвётся полонез,
И вновь ты загрустишь во мне, моя Лосинка,
Во мне ты зашумишь, мой Богородский лес.
Там будут лить вино в гранёные стаканы
И яблоко кусать, дробящее скулу,
И вновь выговора нам вынесут деканы,
И девочка в джерси споёт нам Бричмулу.
Там густо, как смола, автобусное пекло,
Там пьяный в орденах свою судьбу клянёт.
Там девочка в джерси и с чёлкой цвета пепла
Пройдётся в каблучках – и всё перевернёт.
Я пишу вам письмо – оттого,
Что мы так отрезвляюще порознь,
И за мутью окна моего
Разгустилась осенняя морось.
Я пишу вам письмо о судьбе,
Оттого что судьба – это больно.
Я пишу вам письмо о себе,
Как звонит о себе колокольня,
Я пишу вам письмо о душе,
Так беспутно и путанно шедшей,
Всё спасавшей свой рай в шалаше,
Но не спасшей его, не нашедшей…
Есть один только Спас – на крови,
Спас окопов и узкоколеек.
Я пишу вам письмо о любви
На бумаге за двадцать копеек,
О любви, о стечении глаз,
О солдатах, что кабели грызли,
О России, похожей на вас,
О любви в обобщающем смысле.
Мы выйдем рано. Будет хмарь –
Как бы свинец в извёстке,
Нетрезвый йодистый фонарь –
Как перст на перекрёстке.
И мы пойдём туда, где лес
Чернеет на болоте,
И камня брошенного плеск
Туман, как вор, проглотит.
И будет бить нас по щеке
Сырого ветра плётка.
И будет всё на волоске,
И Водолей – не тётка.
Но мы услышим, я и ты,
За Яузской заставой,
Что прокричит нам с высоты
Вороний бог картавый.
Он крикнет, принц небытия.
Картавый бог вороний,
Что в бытии ни ты, ни я –
Никто не посторонний,
Что жизнь мучительно трудна
И всё-таки прекрасна,
Что в этом мире ни одна
Молитва не напрасна,
Что будет послан нам судьбой,
Кто снимет боль рукою.
Вот что услышим мы с тобой
За Яузой-рекою.
Всё будет странно: и рассвет,
И лес, и ворон вещий,
И что на свете счастья нет,
Но есть другие вещи.
Мы ходим по кромкам значений
Печальных событий души.
Мы очень неточно рифмуем
События в обликах слов.
Мы бродим по узким дорожкам,
Где двум разойтись не дано.
Мы спим на своих раскладушках
И видим во сне океан.
Мне приснился посмертный покой
И что я только бедный пришелец,
И прощания запах морской,
И утёсов прибрежных замшелость.
Ветер с берега веял теплом.
Ветер с моря был бешен и солон.
И подстрелянной чайки псалом
Был предчувствия жгучего полон.
И едва ли касаясь камней
Невесомым забывчивым телом,
В сновиденьи бежала ко мне
Сероглазая девочка в белом.
И сказала спокойно: «Пошли»,
И ручонкой ко мне потянулась,
И мучительной струнки земли
С легкомыслием детства коснулась.
Мы ходили по краю воды,
Говорили о всяких игрушках.
И за нами смывались следы,
И шипела вода на ракушках.
Было тихо в стране неживых,
Где не плачут, не варят варенья.
Не целуются на мостовых
И не ставят в словах ударенья.
Там лишь девочка машет рукой,
И воды нескончаемый шелест.
Мне приснился посмертный покой
И что я только бедный пришелец.
Он ходил по Лосинке,
Где смолы стекают по соснам
И глазастые лоси
Склоняют к болотам рога.
Он ходил, как нетрезвый,
И думал,
Что всё не поздно
Непомерную душу,
Как реку,
Собрать в берега.
А вокруг простиралась
Прозрачная церковь природы.
Говорила вода,
И блестели на солнце листы.
Мастера-живописцы,
Кусая свои бутерброды,
Наносили мгновенья
Навечно себе на холсты.
И дышала собака,
Хорошая, верная псина,
И работала белка,
Разумный комочек тепла,
И бессмертная жизнь
Полновесной своей древесиной
Вдруг прижалась к нему
И тихонько его позвала.
И увидел он мир
Сопрягающим розные части,
И заплакало сердце,
И Бог замерцал впереди.
Но огромная птица
Того моментального счастья,
Пошатнув его разум,
Покинула лоно груди.
И теперь он больной.
И характером вечно несносным
Раздражая жену
И бросая уют очага,
Всё он ходит к Лосинке,
Где смолы стекают по соснам
И глазастые лоси
Склоняют
к болотам
рога.
На день рождения С.Г.Т.
Качает лапой ёлочка,
Горит кленок листовой.
Светланка-комсомолочка
Бежит по Моховой.
Зелёненькое платьице
На лекцию бежит.
А жизнь то речкой катится,
То листьями кружит.
А жизнь шуршит страницами
Стихов и словарей
И хлопает ресницами
Всё чаще, всё быстрей.
Уж на Ленгорах с веточкой
Балует ветерок.
Светлана, Света, Светочка,
Надень-ка свитерок.
Не холодно, не боязно,
А так – слегка знобит…
И ведь не спрыгнешь с поезда:
Кто спрыгнул, тот и бит.
А часики всё тикают
На тризнах и пирах.
А годы всё чирикают
На Воробьях-горах.
В горах ли нам спасение?
В крестах учителей?
Стучит в окно осеннее
Московский Водолей.
Ещё какую планочку
Поставит эта жизнь?
Ах, Светочка, Светланочка,
Пожалуйста, держись!..
Пусть жизнь бредёт по гравию
У волн Москвы-реки,
Пусть пьют тебе во здравие
Твои ученики,
За голубую ёлочку
За клён с его листвой,
За Светку-комсомолочку,
За ту, на Моховой.
Россия – ты зала вокзального табор,
Октябрьской ночи белёсый перрон.
Ты – спящий ребёнок, прокуренный тамбур,
И звёзды, впитавшие сладкий гудрон.
Ты – бьющая крыльями, сердцем и лбами.
Ты – верный до гроба, нетрезвый мой друг.
Россия, позволь мне коснуться губами
Надорванных вен синеглазых старух.
Ты – тамбур. Ты – ночь металлических стонов.
Ты – полка, достоинством в жёсткий аршин.
Здесь мучился в слове рабочий Платонов
И щурился в дыме крестьянин Шукшин.
Ты – скорый, плацкартный, товарный, дрезина…
Ты – вечно бегущая в стёклах вода.
Ты – пани с нагайкой, ты оспа грузина,
Гармошка арийца и стоны жида.
Ты – мглистые дали и тяжкие птицы,
Чью муку унять мне, о Господи, дай.
Россия, ты плечики той проводницы,
Что утром шепнула: «Вставайте, Валдай».
Она сидит, как беженка, слепая,
Роняя волосы (вернее – просыпая,
Как осень яблоки) из невесомых рук.
И только снег, на окна налипая,
И только время, кошечкой ступая,
Не торопясь, описывают круг.
Стучал карниз. И, вроде, вечерело.
Она в окне классически смотрела,
Как мокрый снег просился на постой,
Вам не понять, что всё перегорело,
Что бой часов – подобие расстрела,
Где в триста раз фатальней холостой.
Он не пришёл. Она и не роптала.
И жизнь скучна, как автор «Капитала».
И всё равно. И нету больше сил.
И только осень поздняя стояла,
Когда пейзаж измят, как одеяло.
И вечный дождь, как Чехов, моросил.
Писать о феврале навзрыд…
Б.Пастернак
Пахнуло весной, как исходом летальным,
Во всю загорланила галок орда,
И вновь на старинном валу Госпитальном
Свинцового снега просела бурда.
Вперёд же, мой брат, за мессией трамвая,
Сквозь залы Версалем сияющих луж,
На всё без изъятья с восторгом зевая –
В петровского парка утиную глушь!
Туда, где в своём карантине больничном
Имперским прожектом в больной голове
Чернеют дубы на фасаде яичном –
В классический рай господина Бове.
Туда, где чернее, чем год обезьяны,
Очерчены ветки в омлете стены.
И стенам к лицу, словно шрамы, изъяны,
И пахнет проснувшейся прелью весны.
Уж этой весной погуляем, наверно,
Мы в мареве мартовских пьяных лучей,
Пройдёмся вдоль кладбища в стиле модерна,
Вдоль рдяных, как совесть, его кирпичей.
Весна закружит нас в своей круговерти,
Где хочешь – засмейся, а хочешь – заплачь,
И сложим мы песню о Жизни и Смерти –
Московских близняшках, играющих в мяч.
Владимир Елистратов.
Московский водолей. Журнал «Итака», журнал «Комментарии». М., 2002.
Московский водолей – 2 (готовится к печати).
|
|
