Книжки пишут очень просто:
                             Слово к слову,
Строчка к строчке,
За страницею страница,
Зачеркнём – начнём опять.

Книжки пишут очень быстро:
Ночь за ночью,
Год за годом,
За морщиною морщина,
За тетрадкою тетрадь.

И чернила полиняли,
И тетрадки истрепались,
И родные недовольны:
Не хватает им тепла.
Надо бы поставить точку –
Снова ставишь запятую.
Снова пишешь с новой строчки…
Написал –
И жизнь прошла.


Гравюра

Тишина висит над лугом.
Зябким сном охвачен лес.
Чёток в воздухе упругом
Каждый шорох, каждый всплеск.
Что за время для охоты!
Гулко в сердце кровь стучит.
И заплывший глаз болота
Всё скрывает и молчит.
Не понять в траве высокой,
Где добыча, где стрелок, –
Рядом замерли в осоке
От беды на волосок.
И ни тени опасенья
У гусей в последнем сне.
Может, видят возвращенье
На гнездовья по весне…
Но, как бритва, острый – свист
Вмиг гусей подбросит ввысь…
Смерти взгляд неуследим.
Вздох пороховой клубится.
Камнем падает один,
А полёт другого длится…

Лает пёс. Скрепит весло.
Спит роса на паутине.
И разбитое крыло
Остывает в мокрой тине.


                                      Ольге Чугай

Всё пустяки. Всё просто ерунда.
Но только знать хотелось бы, куда
Ведёт дорога. А над ней звезда
С другой звездою говорит доныне.
Зачем стихи слагаются, когда
Что ни душа – то склеп или пустыня.

На кладбище несбывшихся надежд
Пестрым-пестро от праздничных одежд.
Опять змеится очередь в Манеж
На вечный «кич», на нового кумира.

Всё ярче зрелища
                            и всё преснее хлеб.
Чума отныне стала частью пира…

Прости, мой друг,
                            Я, кажется, брюзжу,
Занудствую.
                      Но страх в себе глушу,
Когда с недоумением гляжу
На чахлый серпик, что в ночи дымится.
А звёздам этим, видно, сносу нет.
Смерть – на бегу.
Любовь – «а-ля фуршет».
Век на закате.
А судьба всё длится…



Ещё зелёный свет,
Прохладное дыханье.
Шаги осенних снов
Лишь к вечеру слышней.
И клумба из окна,
Как вышивка на ткани,
Наивна и проста –
И нет её точней.
Ещё роса светло
Горит перед восходом
На листьях и цветах,
На камне и траве.
Ещё гроза бредёт
Угрюмым переходом
От сумрака к огню,
От баса к синеве.

Как необъятна жизнь
И как неистребима!
И никому из нас
Она не помнит зла.
Нет для неё чужих,
Ненужных, нелюбимых –
На всех хватает бурь,
Морозов и тепла.

Ракета в небеса
Врастает невесомо.
Хоры степных ветров
Свой дикий гимн поют.
И солнце, как корабль,
Висит над космодромом:
Сверкают паруса,
И полдень склянки бьёт.

Мы ходим по земле,
Спокойно, кропотливо,
     И на прицел берём,
И давим виноград.
И каждый рвётся стать –
Хотя б на пядь –
     Счастливей.
     Тому, что просто жив,
     Совсем, чудак, не рад.

Пора расслышать смех
Пастушьих колокольцев,
И, голову задрав,
Прозреть в конце концов:
Так чисто и светло
Горит корона солнца,
Перекрывая блеск
Любых земных венцов…


Апокалипсис

Земные часы на полуночи
Стоят.
Над церквами, над срубами,
В воде, отдающей полудою,
Густой кровяной слюдой,
Некошеный страх отражается.
И чёрная стая снижается.
Все солоней бабам рожается
Под шелест молитвы худой.
И в каждой семье – по раскольнику.
И в каждой петле – по разбойнику.
А истина мечется по кругу,
Не ведая сна и границ.
И небо набило оскомину,
Пресытившись клёкотом птиц.
И вроде все сроки отмерены,
Все беды на прочность проверены.
А тайны все – Богу поверены.
И – крошевом – жизнь без прикрас…
Но где-то в укроме заплатанном,
Надежды надёжно припрятаны,
Как горстка семян, про запас.
Не правда ли, всё одинаково:
От первой победы Иакова
До этой закушенной, лаковой,
Задымленной веком губы?

Крошится небесная корочка.
И сладко поёт полукровочка.
Трещит смоляная верёвочка
Под тяжестью общей судьбы.


Астенический синдром

I.

Когда луна,
Заваливаясь набок,
Швыряет нас
В такой глубокий амок,
Что беспричинно в новеньких часах
Японская сникает батарейка.
(Так в клетке затихает канарейка,
мистический испытывая страх.)

А на экранах – новый Буревестник,
Подкорки властелин,
Судьбы наместник,
Пророчит бури новый поворот.
Разлад.
Разброд –
До умопомраченья.
И – неизбежно –
Жертвоприношенье,
И – воскрешенья
                          радостный аккорд…

Но это – завтра.
Нынче ж вечер дивен,
Так вернисажен, бледен,
Так картинен!
Бульвары цедят
Поцелуев мёд.
Уютно всем под крышей Зодиака.
В сплетение злокачественных знаков
Там,
За глухой и нежной синевой –
Не верится.
Но вот,
Перед рассветом,
Луна моргнёт каким то пыльным светом
И скатится
                   отрубленной главой…

II.

Теперь всё ясно:
Судеб искривленье –
Наукой разъяснённое явленье.
Растаял вкус
Запретного плода.
Едва взбрыкнут
Капризные светила,
Как в нас самих
Уже трещат стропила
И крыша едет –
Ведомо куда.
Теперь мы знаем,
Отчего страдаем.
Себя едим
Или других съедаем…
Живых анчаров
Тучные стада…
Исходит ядовитыми парами
На дне души
Тяжёлая вода.

III.

Лишился мир лица.
Но и с изнанки
Изгажен он,
Как стол, в тяжёлой пьянке.
Простят ли нам зверьё и муравьё?..
Уж близок миг
Последнего дыханья.
А покаянье
Метит
В оправданье…
И вновь восходит:
«Каждому – своё».


                          И. Иогансону

Отсутствие Хроноса
Жизнь продлевает не слишком.
Присутствие Бахуса
Всё же её оживляет.
Параметры жизни:
От тёмного дна –
И до крышки…
Но всё же
Сечение
Стать золотым обещает.
А жизнь с каждым днём
Всё опасней, трудней и нелепей.
Но веруя в то,
Что всё снова вернётся на круги,
С упрямством безумцев
Друг друга мы пишем
И лепим,
И всё неустанней и глубже
Мы дышим друг в друге.



Ещё ничего не случилось,
И в доме крепка тишина.
Но что-то уже просочилось
В глухой репродуктор окна.
И вязкие тени предметов,
Ночной властелин темноты,
Вдруг стали точны и конкретны,
Обыденны, ясны, просты.
И силою неодолимой
Рвануло с постели к окну…
Там резалась неумолимо,
Так зуб разрывает десну,
Так режет – внатяг – парусину
Солёного шторма страда,
Там резалась неотвратимо
Сулящая беды звезда.
Она по-хозяйски глядела
И по-деловому цвела,
Как будто бы всё, что хотела,
Поделать с планетой могла.



– Нас не купишь – мы дорого стоим! –
Голоса, как литавры, звенят.
Намолчавшись досыта в «застое»,
Режут правду минувшего дня.
Лишь едва потеплело, а эти –
Все раздеты уже донага.
И, счастливые, дышат, как дети,
И у всех по куску пирога…

Что ж, резвитесь, ликуйте, кричите!
Нынче выпал не нечет, а чёт.
Только помните: строгий родитель –
Он детей своих больно сечёт.
И одних исправляет исправно,
А других…
Вот о них-то и речь.

Боже правый!
Яви свою правду!
Научи, как нам этих сберечь.



Уже смешно чему-то удивляться
И на судьбу щекою опираться,
Как на подушку,
Грезя наяву.
«Свой путь земной пройдя до середины»,
Однажды взвыть от боли загрудинной,
Ничком упасть в колючую траву.

Вот был – и нет.
Уж и лица не вспомнить.
Поминками последний долг исполнить,
Следя, чтоб всё как надо – на столе…

А там – опять:
Подъёмы и провалы,
То свадьбы назревают,
То скандалы,
То лопаются трубы в феврале…

И зрелый свет над медленной рекою
Зовёт напрасно к миру и покою –
Нам некогда в поток его глядеть.
Нам недосуг в потоке отразиться.
Задуматься.
                  Вглядеться.
                                      Удивиться.
Жмут сроки,
Только поспевай крутиться,
Чтоб успевать.



Зимний вечер над Москвой
Снежной бабой оплывает.
И никак не поспевает
За рекламой световой.
А меня опять влечёт
В этот старый переулок,
Где стоит особнячок
В бахроме лепных фигурок.
Сколько их на всей Москве,
Умирающих, живучих,
Ожидающих в тоске
Приговоров неминучих.
Вот и этот часа ждёт,
Высшим умыслам покорный.
И забит парадный вход,
И навек загажен чёрный…
Город! Гордый город мой!
Ты, как жизнь моя, искрошен.
Несчастливый жребий твой
Был и мне однажды брошен.
Что ж теперь тебе слова
О любви и о заботе…
Смотрит нищенкой Москва
В модернистской позолоте.
Город, нежный город мой!
Ты в судьбе моей не волен,
Не услышу голос твой
С онемевших колоколен.
И не льётся благодать
На бестрепетные лица
Разучившихся молиться.
Научившихся молчать.



Кто он?
Не левый и не правый,
Не выродок и не мутант –
Он сын и внук,
А также правнук –
Простой советский адаптант.
Всё выдержит и перетерпит,
Роняя ежегодный пух,
И – выживет.
И в нём окрепнет
Приземистый и цепкий дух.
Он ради мысли небывалой
Не вскинет сердце на дыбы
И не набросит покрывало
На тело собственной судьбы.
И страшен свет надежды зыбкой,
Святой в мгновенности своей,
Вновь воскресающий в улыбке
Себя не знающих детей.



Современная былина

                            А.А. Галичу

Такая вот история,
Извечное присловие:
Всё, дескать, возвращается
Да на круги своя…
Но в том-то и безделица,
Что так оно и деется:
Всё вправду возвращается
Да на круги своя.
Мели, мели, Емелюшка,
Покуда дышит времечко.
Средь ясна дня затмения
Бояться не моги.
А если репрессируют,
Так реабилитируют,
Поскольку возвращается
Всё на своя круги.
И снова станет беленьким
Всё то, что было чёрненьким.
К немым вернётся зрение
И голоса к слепым.
Прощение – учёному
И памятник – прощённому…
Взамен навеки канувших
Мы новеньких родим.
От громких истин азбучных,
От переборов праздничных
До этой правды аспидной –
Каким мы шли путём!..
Такая вот история…
Но унывать не стоит нам:
Передохнём маленечко –
И новый круг начнём.



Если б молодость хотела,
Если б старость да могла,
Если б немощному телу
Да могучих два крыла!
Если б божьей бы коровке
Автомат и сапоги,
Если б ядерной головке
Да хорошие б мозги!
Если б мне бы вашу маму,
Ну а вам – мой божий дар,
Если б нашему Ивану,
Если б нашему Абраму
Да толковый бы товар,
Да ещё б не тройку птицу,
А открытую границу…
Мы б такого тарараму,
Мы б такой пустили пар!
Мы бы счётов не сводили,
Не делили бы вину,
Мы бы заново родили
Эту горькую страну,
Мы бы вон из кожи лезли,
Но вернули б Дух и Честь…
Если б…
Если б вместо «если б»
Прозвучало просто – есть!


                            В. Войновичу

И вроде ласточка с весною,
И вроде к нам опять летит,
И вроде травка зеленеет,
И вроде солнышко блестит.

И вроде всё идёт, как надо,
И Спаса взор лучится вдаль…
И незаслуженной наградой
Его вселенская печаль.

Всё вроде так на самом деле
На этой лучшей из планет.
Но что-то кущи поредели
И ни хрена за ними нет.

И вроде тянет помолиться,
Но убедиться вновь дано,
Что кровь людская – не водица,
Хотя её пока полно…

И вроде травка, вроде солнце,
И вроде ласточка с весной,
И все мы, братцы, инородцы,
Но все мы любим край родной.

И мы другой страны не знаем,
Но всё труднее с каждым днём
Любить грозу в начале мая,
Когда весенний первый гром…



                         А. Городницкому

Над Канадой небо сине.
Над Испанией – тем паче.
И над нами тоже небо,
Просто цвет его иной.
Я люблю тебя, Россия,
Я люблю…
Люблю – и плачу…
И другой страны не знаю,
Где мы выживем с тобой.
Видно, мы обречены.
Видно, так уж нам и надо.
Пусть юпитерам – Канада,
Мы – быки своей страны.
Мы тоску свою раздышим.
Пульку, как и встарь, распишем.
И без вас – за вас мы выпьем,
За себя – ещё нальём…
Мы живём – живём, как можем,
И при том, представьте – дышим,
И при том, представьте – можем,
Хоть и можем, как живём…
Видно, мы обречены,
Пусть юпитерам – Канада,
Мы – быки своей страны.


Тень

Я устану следить за гудящей толпой
Переулочных летних ручьёв.
И летит моя тень по следам за тобой
И садится тебе на плечо.
Этот шумный поток даже камни дробит.
Ты бредёшь сквозь него, как слепой…
Но пока моя тень за тобою следит,
Ничего не случится с тобой.

Чистой лирикой трудно кого-то пронять,
И смешными казаться боясь,
О любви мы привыкли с усмешкой писать,
От самих от себя отстранясь.
Я попробую тоже – мне вовсе не лень
Над собой посмеяться слегка…
Но летит моя тень за тобою, как тень
И серьёзнее нет пустяка.

И пускай ты не видишь её, ну так что ж –
Только был бы ты жив-невредим.
Чистой лирикой тут никого не проймёшь,
Но зато ты теперь не один.
И хоть я о любви не умею писать,
Пусть другим удаётся сполна, –
Не пытайся в толпе мою тень потерять,
От тебя не отстанет она.


Матросская тишина

Шесть полосок на спине,
Восемь строчек на стене:
Не забуду мать родную
Тут, в Матросской Тишине.
Мама-мамочка моя!
Не гожусь я в сыновья!
Ведь мог бы быть
Другой сыночек,
А получился
Дурень – я…
     Эх, роба-робочка моя,
     Полосатенькая!
     Эх, Москва моя – страна моя,
     Любименькая.
Вот щипач, а вот скрипач,
Вот довоенный чудо-врач,
А рядом с ним – его сажавший
Бывший сталинский палач.
Вот священник-старичок
По фамильи Горбачов,
Всё он тезке письма пишет,
Помолившись горячо:
Там, из вашего окна,
Площадь Красная видна,
А из нашего окошка –
Только серая стена.
Слышен нам трамвайный «длинь»,
За решёткой стынет синь,
И только ты, душа живая,
Не погасни, не остынь…
     Эх, роба-робочка моя,
     Полосатенькая!
     Эх, Москва моя – страна моя,
     Любименькая.
За тебя молюсь я, сыне,
Тут, в Матросской Тишине,
Ведь и тебе не сладко, сыне,
Там, в Кремле ты, как в тюрьме.
Тут охрана – в три ряда
И там охрана – хоть куда,
И всё никак нас не покинет
Наша общая беда.
И пусть занозист крестик мой,
И табурет мне – аналой…
Молюсь, чтоб вся страна не стала
Враз – Матросской Тишиной…
     Эх, роба-робочка моя,
     Полосатенькая!
     Эх, Москва моя – страна моя,
     Любименькая.
Она не знает – знаем мы,
Но ему не скажем мы,
Что доходят эти письма
Лишь до начальника тюрьмы.
Он их за ужином читает
Со смешливою женой,
И, видно, нет другого бога
Над Матросской Тишиной…
А солнце всходит и заходит
Над Матросской Тишиной,
Над Матросской Тишиной,
Да над любимою страной.


Консенсус

– Дребедень^*), –
сказал Рабочий,
вырубая свой станок.
– Дребедень, –
вздохнул Министр
(и горше он вздохнуть не мог).
– Дребедень? –
спросил с испугом
у Совета Президент.
– Дребедень, –
не голосуя,
отвечал ему Совет.
– ДРЕБЕДЕНЬ! –
над всей страною
глас народа зазвучал.
– Дребедень, –
сморкнулся Маршал, –
и на кнопочку нажал…


Экологическо-постапокалиптическое

Я поливаю свой цветок,
И он растёт всё выше, выше…
Я разбираю потолок
И примеряюсь к нашей крыше,
А там, над крышей, облака,
Радиоактивны и кислотны.
И нет полезней для цветка
Дождей зелёных, ливней жёлтых.
Гляжу – и всё не нагляжусь
Я на бутоны цвета сажи.

То к ним присосками прижмусь,
То нежно щупальцем поглажу.



Мне не идёт моё лицо.
Ну что же тут смешного?
Зачем вы радуетесь так
Признанью моему?
Ведь не украсть,
Не взять взаймы
И не найти другого…
Ну что поделать,
Стало быть,
Привыкну к своему.


Елена Дунская.
Уже смешно, хотя и грустно. Издательства ЛИАР.ЭЛИНИНА, САДПР; М., 1997.