[1904 год. Г. Чулков, которому нет ещё и 25, оказывается фактически руководителем журнала Мережковского и Гиппиус «Новый путь».]

      […] Прибавьте к этому двойную цензуру – светскую и духовную. Борьба с цензурою всецело была возложена на меня.
      Почти две трети статей из светской цензуры направлялись в духовную, и буквально каждый месяц повторялась та же история. В редакцию «Нового пути» являлся посланный от духовного цензора, архимандрита Мефодия, с извещением, что всё запрещено.
      – Как всё? Быть того не может?
      – Так точно-с. Отец архимандрит изволили сказать, что всё. Они только просили вас самих приехать. Они вам всё лично объяснят.
      И я, захватив с собою второй экземпляр гранок, ехал в Александро-Невскую лавру объясняться с архимандритом.
      Цензор встречал меня чрезвычайно любезно. В келью подавали немедленно самовар. Послушник приносил малиновое варенье. И архимандрит предлагал мне всё читать по порядку.
      – Тут всё ересь, Георгий Иванович, ужасная ересь. Я не могу пропустить. Тут у вас прямо-таки гностицизм проповедуется.
      Я потом разгадал психологию этого почтенного архимандрита. Ему до тошноты надоели официальные духовно-нравственные журналы, где нечего было вычёркивать. А тут представлялся случай поговорить на острые темы – с людьми из иного лагеря. Всё это было интересно. И архимандрит требовал меня к себе для беседы и спора. В конце концов обыкновенно погибали две-три страницы, а весь материал, по правде сказать, в самом деле «еретический», беспрепятственно появлялся на страницах «Нового пути». Нравы были патриархальные.
      Этот архимандрит Мефодий Великанов поставил однажды меня в очень затруднительное положение. Это случилось осенью 1905 года, когда я работал в «Вопросах жизни». Наш цензор оказался членом «орфографической комиссии» и выпустил брошюру «К вопросу о реформе русского правописания». Робея от избытка авторского самолюбия, он просил меня поместить в «Вопросах жизни» рецензию на его брошюру. Ознакомившись с её содержанием, я убедился, что согласиться с её тенденцией никак не могу. Архимандрит был сторонником радикального орфографического упрощения. […] Итак, нужно было поместить дипломатическую рецензию, то есть, не соглашаясь с идеями архимандрита, облечь твёрдую критику в вежливую и приятную форму. По счастью, Вяч. Ив. Иванов самоотверженно согласился взять на себя эту миссию, и надо сказать, что своё задание исполнил виртуозно. Эта его философско-филологическая заметка своего рода шедевр^*). Рекомендую ценителям этого писателя прочесть её в сентябрьском номере журнала «Вопросы жизни» за 1905 г. И архимандрит был очень доволен. […]


      [1905 год. Г.Чулков вместе с С.Булгаковым и Н.Бердяевым основал журнал «Вопросы жизни».]

      […] Однажды на журнальном нашем журфиксе проф. Ф.Ф.Зелинский должен был читать доклад о Прекрасной Елене. Дело шло, разумеется, об античном мифе, и Зелинский блистал своей филологической эрудицией. Народу было человек сорок. Я зачем-то пошёл к себе в кабинет (я жил тогда при редакции) и, направляясь обратно в залу, вдруг увидел в конце анфилады комнат странную картину. Почтенная А.П.Философова, ныне покойная, как-то странно прыгала на своём стуле, помахивая рукой и нервно взвизгивая:
      – Продолжайте чтение, пожалуйста, продолжайте чтение.
      На некоторых лицах я также заметил признаки волнения. Оказывается, в передней толпилась полиция, и эти мундиры смутили некоторых наших гостей.
      Я поспешил к налётчикам и застал там неожиданный спектакль. Бердяев в чрезвычайной ярости топал ногами и кричал на обескураженного пристава, который, прижатый к стене, явно был испуган припадком этого странного для него человека.
      Н.А.Бердяев страдал к тому же тиком и во время волнения несколько неестественно высовывал язык. Этот язык окончательно вывел из себя блюстителя порядка, который принял его, по-видимому, как личное оскорбление.
      – Я не привёл бы полиции, если бы редакция вовремя предупредила меня о собрании! – закричал пристав.
      Тогда я, имевший добрые намерения уладить историю, отстранив нервного Бердяева, вдруг сам вознегодовал, ибо лично по телефону предупредил, согласно тогдашним правилам, помощника пристава о литературном собрании в помещения редакции.
      – Как! – закричал я, стукнув кулаком по столу. – Вы ещё лжёте! Я сам предупредил о собрании... Извольте убираться вон!..
      Пристав не стерпел этого нового нападения.
      – Возьмите его! – завопил он, сделав жест в сторону полицейского.
      Но городовые топтались на месте, не решаясь исполнить царственного приказа. В это время мы уже как-то передвинулись из передней в соседнюю комнату, и она вся наполнилась нашими гостями.
      – Ну, вот что, – сказал я, стараясь быть миролюбивым. – Извольте составлять протокол и уходите поскорее.
      Пристав обрадовался, взял перо и принялся писать.
      – Вы говорите, что профессор Зелинский читал доклад?
      – Да.
      – На какую тему, позвольте спросить?
      – О Прекрасной Елене.
      – Не извольте шутить! Я ведь при исполнении служебных обязанностей...
      Может быть, неделю тому назад смотрел он, смеясь, оперетку на пикантную тему, и в его голове никак не укладывалась идея, что столь почтенное собрание, да ещё в революционные дни, может заниматься таким сомнительным сюжетом. С трудом убедили мы пристава, что доклад в самом деле был посвящён античной прелестнице и за этим именем не скрывается вовсе гидра революции. […]



      […] Однажды в юности, будучи студентом, зашёл я к В.Я.Брюсову. После звонка мне долго не отпирали. За дверью слышались голоса, стук какого-то опрокинутого предмета и топот ног. Наконец дверь передо мною распахнулась, и я увидел человека небольшого роста, с гривою золотых волос и с такою же рыжеватой бородкой. Голова закинута была горделиво. Глаза, несколько прокуренные, блуждали рассеянно, не останавливаясь на предметах.
      – Кого вам надо? Кто вы такой? – спросил меня рыжеволосый человек надменно, стоя в величественной позе.
      – Мне надо Валерия Яковлевича, – пробормотал я недоумевая. – Я – Чулков.
      – Георгий Чулков?
      – Да.
      – А! В таком случае Бальмонт помажет вас на царство поэзии своею кровью.
      И не успел я опомниться, как хмельной поэт мазнул по моему студенческому сюртуку своей рукой, окровавленной почему-то.
      Впоследствии выяснялось, что Брюсов пошёл как раз в этот час разыскивать Бальмонта, пропавшего на несколько дней из дому, а в это время виновник переполоха явился на квартиру Валерия Яковлевича, весьма смутил своим появлением его супругу и, повествуя ей о каких-то своих необычайных похождениях, так неосторожно размахивал столовым ножом, что окровавил себе руку.
      Припоминается мне ещё один случай с Бальмонтом. Однажды, в Париже, узнав, что я с женою еду к известному коллекционеру Пеллерэну смотреть его собрание Сезанна, Бальмонт и его тогдашняя спутница, Е.К.Цветковская, присоединились к нашей компании. Сам Пеллерэн в назначенный день выехал по какому-то экстренному делу из Парижа, прислав нам уведомление об этом, и собрание картин должен был нам показать его домоуправитель. В этом собрании, если не ошибаюсь, было более пятидесяти первоклассных вещей этого, как бы к нему ни относиться по существу, примечательного мастера.
      Я тогда – в 1911 году – особенно интересовался Сезанном, стараясь в его творчестве найти ключ к пониманию новейшей западноевропейской эстетической культуры, такой богатой и такой ущербной в то же время. Читатель легко себе представит, как мне было забавно присутствовать при заключительном диалоге, который произошёл после нашего осмотра коллекции между важным домоуправителем Пеллерэна и нашим милым и уже тогда маститым поэтом.
      Выходя из последней залы, Бальмонт окинул рассеянным и равнодушным взглядом стены, увешанные Сезанном, и с неподражаемой по искренности интонацией сказал надменно:
      – Et c'est tout?^*)
      – Mats с 'est déjà quelque chose, monsieur! ^*) – воскликнул француз, в высшей степени обиженный небрежностью русского к сокровищам его патрона.
      Одарённый богато волшебной музой, успевший изведать немало эстетических яств и в Европе, и в экзотических странах, этот капризный поэт мог иногда вовсе не заметить чего-нибудь важного и, напротив, восхититься каким-нибудь бедным цветком или каким-нибудь случайным лирическим признанием. Так и на этот раз он не заметил Сезанна, а выйдя на крыльцо шато, вдруг пришёл в восторг от «запаха солнца» и, схватив за руку меня и свою спутницу, требовал, чтобы мы устроили тут же непременно хоровод во славу Аполлона. Слуги Пеллерэна видели эту сцену и стояли буквально разиня рот, уверенные, по-видимому, что «русские совершают обряд, свойственный этому дикому племени». […]


      [Канун первой мировой войны. Место действия – Швейцария.]

      […]...Я чувствовал себя неплохо, но, как только мы поднялись в Грион, у меня опять начался жар. Вскоре выяснилось, что у меня крупозное воспаление лёгкого и плеврит. Мне поставили чуть не сорок горчичников и десятки банок, но я хрипел, задыхался, пальцы у меня стали синими. И все обитатели отеля были уверены, что этот русский непременно умрёт.
      Местный протестантский пастор явился ко мне по собственной инициативе, желая меня достойно напутствовать перед отправлением на тот свет. Но я, хотя и хриплым голосом и кашляя ужасно, всё же нашёл в себе достаточно энергии, чтобы доказывать ему заблуждения протестантского вероисповедания. Пастор обиделся и, забыв свои добрые намерения, завёл со мною запальчивый богословский спор, так что моя жена довольно сурово потребовала, чтобы этот ревностный служитель культа немедленно удалился. […]


Георгий Чулков.
Годы странствий. М.: Эллис Лак, 1999.