Оголился весь лес, зашатался.
Только чудом на ветке высокой
Лист последний качаться остался.
Он увидел своими глазами,
Проклиная и жизнь, и судьбу,
Как его золотыми друзьями
Устелили пустую тропу.
И не страшно уже нетерпенье
Сбросить дерева старого власть,
Чтобы в небо взлететь на мгновенье
И к земле, умирая, припасть.
1982
Колокольни, что белыми пальцами
В тёмно небо упёрлись, грозя,
Вы гремели, как гром, над страдальцами,
И горели вы – ярче нельзя!
И, казалось, под птичьими криками
Вознеслась твоя голова,
Колокольня Ивана Великого,
Даже шапки роняла Москва!
Но поднялись дома стооконные,
Подступили и взяли в кольцо,
И теперь одинокой колонною
Ты за ними скрываешь лицо.
Безголосая, простоволосая,
И стройна, и бела, словно дым,
Меж чужими, тупыми колоссами,
С одиночеством гордым своим.
Не желающий падать невольник!
Как тебя подпирает земля!
И замкнулся многоугольник
Перестроенного Кремля.
1982
Ленинград
1.
Ночь белая, ну что ты сделала,
Ты исказила все черты.
И над Невой остекленелою
Ты разломила все мосты.
На улицы взяла разбуженных,
Запутала среди дворцов,
Где тенью улицы запружены
И растворяется лицо.
Ночь смутная, ты всё напутала.
Смотри: теряю облик свой.
И легче с каждою минутою,
И забываю быть собой.
1981
Правильный город.
Дворы, как кутузки.
Какой ты угодно,
Но только не русский, не русский!
Ты – наша добыча.
Чужого величья огранка.
Как немец, практичен,
И чопорен, как англичанка.
Рожденный насильно,
На мор обречён и потопы,
В Неве отражается
Каменный слепок с Европы.
Мир правильных линий,
Законченных и безысходных.
Какой ты угодно,
Но только – увы! – не свободный!
Блестящая брошка
На нищей одежде России.
Здесь чисты подошвы,
Которые грязь по дорогам месили,
Тут всё из гранита –
Сердца, и одежда, и лица.
В отставке забыта
Взорвавшая русскую дрёму столица.
Подкидыш,
Взращённый на боли народной,
Какой ты угодно,
Но только безродный, безродный!
1982
3.
Из мёртвого – слова не вытянуть.
Но камни остались в живых.
И каждое зданье – событие,
Когда-то застывшее в них.
Высокое шпилей свечение
В тумане мерцает едва.
Он видел злодеев и гениев,
Ничтожества и божества,
Расстрелянный, но не потерянный,
Рождавший и бравший назад,
Шагами великих измеренный,
Холодный, сырой Ленинград.
Мальчишка, соперник непрошенный,
Седой, величавой Москвы,
В болота холодные брошенный
У самого устья Невы.
И в камне над почвою поднятый,
Презрителен и молчалив,
Тех первых ступеней не помнит он,
И то, что строитель их – жив:
Мужик, что размашисто крестится,
Едва различимый вдали,
У самого низа той лестницы,
Идущей из-под земли.
1981
Арарат
Когда громада Арарата
Мне заслоняла белый свет,
Казалось, не уйти обратно,
В страну, где Арарата нет.
Недостижимый и высокий,
Он не касается земли,
И манит, и рождает строки,
И растворяется вдали.
Глазами чёрными, как сливы,
И вперехлёст, и вперехват,
Призывно и нетерпеливо
К тебе все взгляды – Арарат.
Зовут тебя – приди! – упорно,
С твоею тенью на щеке,
На быстром, древнем, непокорном,
Непостижимом языке.
1982
Подавлены любовь и стоны.
Все мнятся праведными днём.
Но в темноте свои законы.
Ночь не расскажет ни о чём.
Какая речь, какое платье,
И где оставлены следы,
И чьи украдены объятья,
Не выведать у темноты.
Она снимает все запреты,
Чины, одежду, имена,
И перед нею все раздеты
И сущность каждого видна.
Когда её подвластны воле –
Незримые – хоть глаз коли! –
В постелях корчатся от боли,
От ненависти, от любви.
И этой тяжестью гружёны,
Назад, сквозь яркий свет, скорей,
Уходят чёрные вагоны
Закрытых наглухо ночей.
1983
Историк
Не юноша и не старик,
Ветшаешь ты быстрей собратий,
Историк, пожиратель книг,
Ушедшей жизни толкователь.
И окружающим чужой,
В упор увидеть не умея,
Назад – а что там за спиной? –
Глядишь, сворачивая шею.
Зачем сирень и мокрый сад,
Любовь, неповторимость мига,
Когда перед тобой лежат
Века, открытые, как книга?
Когда друзья – земля и прах –
Как много их промчалось мимо! –
Все в датах, будто в кандалах,
Лежат уже невозвратимо.
И ты ограблен, посмотри,
На каждый день, прожитый дома,
Средь лживых текстов, что в пыли
Лежат уютно и знакомо.
За дверью дождь, за дверью май,
Но ты туда не бросишь взгляда.
Там каждый шаг ведёт на край,
Он страшен и не предугадан.
И ты сидишь, весь мир забыв,
Из-под его спасаясь ига,
Как страус, голову зарыв,
В старинную большую книгу.
1983
Я смотрю из толпы миллионами глаз её,
Исчезая в прибое несущей меня волны,
Как проносите вы по эстраде своё враньё,
Потому что слова не имеют у вас цены.
Я – толпа, прибитая ветром к вашим ногам,
И я съем, что бросят, и буду ждать до конца.
Я уже не имею, пока я внимаю вам,
Ни своей головы, ни своего лица.
Я сточная яма всего, что ни скажете вы.
Во мне отложились осадки от ваших речей,
Размножена я по дорогам Москвы и страны,
Словами тиранят меня и толкают взашей.
Вы дома везде – забираясь на сцены карниз,
На бледных экранах, в скрещенье бесчисленных глаз.
Слова ваши замертво падают вниз,
В болото молчанья толпы каждый раз.
Вас слышат, не слушают. И в наступившем году
Вы снова на сцене и глотка у вас не слаба.
И всё же вам страшно, вы голы, вы все на виду.
А я рядом с вами всегда. Меня нет. Я толпа.
1986
Ворона
Здравствуй, здравствуй ворона!
Снова просишься в дом.
Мне твой вид похоронный
Нипочём, нипочём.
Ну а всё же я трушу
И смотреть мне невмочь:
Не заглядывай в душу
Глазом чёрным, как ночь!
Кровожадная птица:
От неё нет житья –
Она съела синицу,
Она съест воробья.
На ветвях и балконах,
Без числа и границ,
Заменили вороны
Певчих, маленьких птиц.
И блестя опереньем,
Тяжелы и важны,
Всё идут со значеньем
По дорогам страны.
Слушай, слушай ворона,
Что тебе я скажу:
Я ведь тоже ворона,
И с вороной дружу.
Только карканье впору
И привычно устам.
За железным забором
Пенье птиц по кустам.
А ночами я – каюсь –
По слогам, но с огнём,
Безуспешно пытаюсь
Говорить соловьём.
1987
Как странно, глухо и нескладно
В двадцатом, вздыбленном году
Звучало имя – Ариадна,
Подаренное на беду.
С презрением к аристократам
И к небом избранным творцам,
Толпа делила хлеб и матом
Ругалась, и взрывала храм.
Но девочка в стихии этой
Ещё не потерялась, нет,
Своей голодною диетой
Оправдывая этот бред,
И жадно впитывала речи,
Плач, крики, беснованье, вой,
Приняв на худенькие плечи
Всю тяжесть бури мировой.
И те народные гулянья,
Одушевление и раж,
Не выкрали ни расстоянья,
Ни зоркий на таможне страж.
Они хранились ценным грузом
У сердца самого, в груди,
Куда ни чехам, ни французам,
Как ни хотели б, не дойти.
А по России носит ветер
Фату бескрайнюю пурги.
Не только взрослые – и дети
Там негодяи и враги.
Все, кто ругались и гуляли
В двадцатый и допрежний год,
С той бывшей девочкою встали
В один смертельный хоровод.
Уже не различая краски,
Покрепче рот голодный сжав,
Она продолжила их пляски,
Соседний чувствуя рукав,
Едина со своим народом,
Тянувшим бесконечный срок,
Разматывая год от года
Судьбы безжалостный клубок.
1988
Арест
Мечись среди круговорота,
Между машинами, домами,
Автобусами, поездами,
Наскучившими до зевоты,
Меду коробками, стандартно
Расставленными по ранжиру.
Прямоугольных линий карта,
Где страшно жить, но не до жиру.
А быть бы живу, быть бы живу
Средь треска, копоти и вони,
И на пустом ночном перроне
Ох, не сойти бы за наживу.
Пока туда-сюда вагоны
Кружатся по своей орбите,
Вы понапрасну их не ждите,
И не надейтесь на погоны
Курчавого милиционера,
Что к вам идёт походкой шаткой.
Хоть документы и в порядке,
Он арестует для примера,
Он вас посадит в назиданье
Другим гулякам и страдальцам,
Чтоб не ходили на свиданья,
Не попадали в небо пальцем,
Чтобы они ночной порою,
Как мыши, тихо-мирно спали,
А не храбрились, как герои,
И улицы не занимали.
Вы и заметить не успели,
Как вас под белы руки взяли,
И с дрожью искреннею в теле
«Я невиновен!» – вы кричали.
Но глухо затаясь, округа
Не отвечала даже эхом,
А вас спокойно и без смеха
Свели с заученного круга,
Похитили из тьмы событий,
Рассчитанных вперёд на годы,
Свезли в стандартное укрытье,
Украв у матушки-природы.
«Где справедливость, где свобода?» –
Тюремные внимали стены.
А вы охрипли постепенно
Без отдыха и без исхода.
А вы забылись в тяжкой дрёме,
Прижав колени к подбородку,
В обиде жаркой и истоме
Забыв вихлявую походку
Курчавого милиционера,
В сознании безмерной власти
Определившего вам меру
Быть наказуемым несчастьем.
Он, как Господь, своей рукою
Подвёл черту под жизнью вашей.
Он знает, будет успокоен
Вот этот жалкий, задремавший.
Ему вину его расскажут
На долгом завтрашнем допросе.
А он уже двух слов не вяжет,
С глухой мечтой о папиросе.
Ещё он вспомнит первый, тяжкий
Свой сон за чёрною решёткой,
Забредит им, за все промашки
Платя лицом и подбородком.
На кулаках ему объявят
Все следствия и все причины,
И тело невесомым станет,
А небо – даже не с овчину.
Ему припомнятся перроны,
Звезда, луна, дорожки сквера,
А также звёздные погоны
Курчавого милиционера.
Как этот представитель власти,
Суровый страж и друг закона,
Ему сочувствуя отчасти,
Увёл с собой во время оно,
И сапоги стучали громко,
А местность тёмная молчала.
И ночи чёрная воронка
Их погребла и засосала.
1988
В недра ветхого дома посредине Лефортова.
Там старуха, истошно крестясь во все стороны,
Всё кормила насильно домашнего ворона.
Заводила часы она, ветхие ходики,
Чтоб стучали они не минуты, а годики.
И, как ведьма, притопав с кошёлкой базарною,
Отрывала старуха листки календарные.
И кружились они над моею головушкой,
И сушили они мою жизнь, мою кровушку.
Заставляли метаться без смысла, без паузы,
Опускались на воду умершую Яузы.
На её берегах моё детство проболтано,
Над водой маслянистой, бесплодной и жёлтою,
Бормотанье старухино рядом я слышала,
В деревянном дому под дырявою крышею.
Нету дома давно, ни старухи, ни ворона,
Только ветер пылищу несёт во все стороны.
Засыпая глаза, оставляя без памяти,
Хороня в круговерти московской и замети.
От бесплодной реки и старухи-уродины,
Я к тебе подхожу, моя жизнь, моя Родина,
От лефортовских ветхих домишек покошенных,
От церквей, превращённых в кирпичное крошево.
В моём сердце они без труда помещаются,
Вместе с кровью по кругу неслышно вращаются.
И старухины дни, на мои не похожие,
Как занозы, навечно засели под кожею.
1989
Сквозь частокол его, сквозь бред,
Я продираюсь бестолково,
Но смысла не было и нет!
Неужто эти сонмы строчек,
Букв прихотливые крюки,
Проговорятся, забормочут,
Свои развяжут языки?
И молчаливая страница
Откроется младенцу – мне,
Чтоб увидать, что там таится
В её бездонной глубине.
В бреду, в волнении, в угаре,
Узнаю я – потрясена –
Что каждой вещи, каждой твари,
Другие дали имена.
Какой сомнительный учёный,
Марающий свою тетрадь,
Весь мир, однажды наречённый,
Осмелился переназвать?
Звериный рык и птичий гомон
В многоязыкие слова
Вошли, и башня Вавилона
Меж них покоится, мертва.
1989
Паяц
На площадь тёмную, на плац,
Я выхожу, одна из тыщи.
А там очередной паяц
Кривляется и смерти ищет.
Как страшен он, многоголов,
И как меняет он личины!
До смысла его скользких слов
Доискиваться нет причины.
И перед взорами толпы,
Перед её отверстым слухом,
Он обещает не гробы,
Не гибель и не заваруху,
Он раздвояется, скользит,
И завораживает речью,
И одобрительно гудит
Толпа, готовая к увечью.
Кривляка, дергунок, урод,
Над нею правит без утайки,
И ослеплённый им народ
Его выслушивает байки.
И вдруг бросается, крушит,
Рвёт, мечет, убивает, гонит.
Потом, опомнившись, молчит,
И мёртвых, преклонясь, хоронит.
1989–1990
Российской дороги осенняя жижа.
Тону по колена, но брода не вижу,
Тону по колена, по пояс, по грудь.
И листья летят над моей головою,
И птицы рыдают над русской землёю,
В далёкие страны направив свой путь.
Прощайте навеки, изменницы-птицы,
Все страны открыты для вас, все границы,
Без вашего пенья остались леса.
Пока вы летите за стаею стая,
Я в землю корнями всё глубже врастаю,
И ваши готова забыть голоса.
Окрест, как ни глянешь, всё пусто и голо,
Как будто прошли по дороге монголы,
Неся запустение, горе и смерть.
Всё скоро завалит большими снегами,
И зимние звёзды заблещут над нами,
И вьюга свою заведёт круговерть.
И вижу – в горячке, в бреду, вероятно –
Как стаи грачей прилетают обратно,
На крылья им падает мартовский снег.
Они по-хозяйски на ветки садятся,
Галдят и хлопочут, и жить не боятся,
Забыв свой давнишний осенний побег.
1990
Засыпаю на белом снегу,
Среди русского зимнего поля.
И очнуться никак не могу –
Ни мороза не чую, ни боли.
Укрываюсь рогожей небес
И дымами далёких селений,
И стеклянный насупленный лес
Сторожит мой покой в отдаленье.
Не бежит ледяная река
И мороз постепенно крепчает.
Но такая любовь и тоска
Моё сердце в груди разрывают!
И так бьют моей крови ключи
На холодной земле, на родимой,
Словно в доме лежу, на печи,
Отогретою и невредимой.
1991
Белая, белая, белая плачет метель-завируха.
Белая, белая, белая конница скачет над нами,
С небом сливаясь, и ржанье доносится глухо.
Кто там на конях – лица белей, чем бумага,
Белые руки навеки с поводьями слиты?
Над ними метелица белым колышется флагом,
А снизу позёмка змеёю летит под копыта.
Белые кони льдом отливают и снегом.
Белые всадники в небо глядят, ледяные,
С белою бурей единым порывом и бегом
Связаны намертво, скачут они, как живые.
Ни в чужестранных гробах, ни в российской землице,
Белому воинству отдыха нет и покоя.
Как по тревоге поднявшись, их конница мчится
По-над Доном седым, по-над Волгою, по-над Москвою.
То не вьюга гудит и не ветер порывистый стонет,
Это ржание, топот и крики, которым я внемлю,
Это белые всадники, белые кони,
Ни уйти, ни спуститься не могут на русскую землю.
1991
Эх, родная сторона, сторона,
Взглядом шири мне твоей не объять.
И граница не видна, не видна,
И рукою до неё не достать.
Эх, земля моя, как ты велика,
Много суток можно думать в пути,
Но такая сердце давит тоска,
И такая темнота впереди.
Еду, еду, то ли Русь, то ли нет,
То моя ль земля вослед мне бежит,
Иль мне дали за границу билет,
И колёса причитают навзрыд.
У меня в глазах бело от берёз,
У меня в глазах от боли темно,
И куда ты меня поезд привёз,
Да ни всё ли мне, ни всё ли равно –
На чужую, на свою ль сторону,
То ль сограждане вокруг, то ль враги.
Но разъятую проехать страну –
Словно сердце разорвать на куски.
1991
Земля, как ненадёжный плот,
Над кровью, камнем, тленом, прахом,
И это зная наперёд,
Я горсть её беру со страхом.
Метания Руси святой,
Ивана и Петра погромы,
Уложены за слоем слой
Под глины или чернозёмы.
И всё – победы и мольбы,
Боль, ненависть и поцелуи,
На чёрной мельнице судьбы
Перемололось в персть земную.
Но из неё растут цветы
И проступают, как сквозь воду,
Ушедших зыбкие черты
В едином облике природы.
1993
Где я свой оставляю след,
Толкутся все народы мира,
Цепляет месяц минарет.
И воды сумрачного Нила,
Выныривая из песков,
Мне медленно втекают в жилы
И старят молодую кровь.
Она впитала пыль столетий
У молчаливых пирамид,
Где бедуин мне не ответит
И Сфинкс окаменевший спит.
Где жизнь моя словно приснилась,
Как Нила тёмная вода,
И над пустынею склонилась
Оцепеневшая звезда.
2000
Утка взлетает, а снизу охотник палит.
Падает камнем подбитая птица в болото.
Сеттер послушный добыть её тело спешит
Из-под земли иль воды, чтоб с трофеями кончить охоту.
А как взлетала над алой полоской зари,
Как поднималась над лесом болотная птица!
Если б не длинный, предательский выстрел с земли,
Вряд ли б на землю хотела она возвратиться.
2000
Прекрасно красное вино,
Что тёплым током в горло льётся,
Но на губах горчит оно,
И терпкий привкус остаётся.
Кровь виноградная, зачем
Ты так горишь, горишь в стакане,
Чтоб раствориться насовсем
Во мне, как будто в океане?
Чтоб каждый выпитый глоток
Окрашивал нездешним светом
Кинжал реки, реки песок
Под небом, солнцем разогретым.
Чтоб страсть проснулась невпопад
И сутками мгновенье длилось,
Цвёл друга васильковый взгляд
И зеркало реки дымилось.
Чтоб чистая вина струя
В груди играла жизнью новой,
И крепко слилась кровь моя,
С той, виноградною, бордовой.
2002
Близнецы
Памяти Валерия Нехаевского
Как в зеркало, гляделся в брата –
Закрыли нынче зеркала.
Его душа не виновата,
Что в небо погулять ушла.
Не виноваты ни берёзы,
Ни речки тёмная вода,
Ни волжских берегов откосы
В том, что ушёл он навсегда.
В том, что один, за дальним краем
Он новый обретает путь,
И как грачей весенних стаю,
Его обратно не вернуть.
Заплачет дождик над землёю,
Над стылым кладбищем, навзрыд,
Где с непокрытой головою
Твой безутешный брат стоит.
Глядит пронзительно и слепо,
Как будто в чём-то виноват,
Как в зеркало, в пустое небо,
Где навсегда остался брат.
2003
Я иду навстречу солнцу,
Мне уже немало лет.
Я иду навстречу солнцу,
Погружаясь в белый свет.
Погружаясь, растворяясь
В тишине и синеве.
И никто не вспоминает
В это утро обо мне.
Рядом ласточки и чайки
По своим летят делам,
Петухи кричат в деревне
И сияет белый храм.
По селу ведёт тропинка,
Неказистая на вид.
Избам в низкие окошки
Солнце белое глядит.
Я иду навстречу солнцу
Тихим утром росяным.
Надо мной летит неспешно
Облаков кудрявый дым,
И армада срубов древних
Проплывает не спеша.
Просыпается деревня,
Просыпается душа.
Мне гулять ещё не поздно
И прощаться не пора.
Я воды напьюся слёзной
Из холодного ведра.
У колодца с милым встречусь,
И пока глядит он вслед,
Я уйду навстречу солнцу,
Погружаясь в белый свет.
2003
Неспешно курят мужики,
И ничего не видно, кроме
Грозы далёкой и реки.
И девочка с велосипедом
Ждёт терпеливо на краю.
Я поперёк теченья еду
И времени не тороплю.
Не торопись, Ока живая,
И ты не торопись, паром,
Пусть молний связка огневая
Внезапно вспыхнет над селом.
И я увижу в свете этом
Руси тревожную красу.
Под небом грозового цвета
Ещё побуду на весу.
Успею с берега на берег,
Где ждёт берёза у моста,
И в вечность отворяет двери
Полей прозрачных пустота.
2004
Любовь Берзина
Стихотворения. М., «ВАБТВ», 1992.
Серебряный свет. М., «РБП», 1998.
Последние 6 стихотворений предоставлены автором.
