Сухого ветра и сухого слова
мне надоело слушать пустоту,
когда уходят над землёю снова
чужие самолёты в темноту.
Мы плыли по Днепру к Днепропетровску
на обгоревшей беженской барже.
Река казалась узкою полоской
на роковом, на смертном рубеже.
Я никогда не думал, что в июле
так холодно под звёздами лежать,
когда ветра рассветные подули
и берега задвигались опять.
Как реквием, тянулись километры
и, сидя на шершавинах перил,
какой-то парень, кашляя от ветра,
о гибели России говорил.
А я курил плохие папиросы,
не видя толка в этой болтовне.
Знакомые по лекциям откосы
об оползнях рассказывали мне.
И мир не мог погибнуть оттого, что
пугали немцы киевский рассвет
и приносила утренняя почта
трагические листики газет.
И это вовсе не было началом
кровавого библейского конца –
затопленные лодки у причала
и сломленные взрывом деревца.
И я слыхал, плывущий ниоткуда
по сумрачному тихому Днепру,
как на мосту поругивались люди
и рельсы починяли поутру.
1941
Возвращенье
Ты не вейся, чёрный ворон, над моею головой.
Я вернулся в древний город, искалеченный войной.
Снял шинель, отбросив ранец, и заплакал от тоски.
И пошёл, как иностранец, возвращенью вопреки.
«Дня умирающего облик
был так банальности далёк...
Он по небу плывущий облак
в кайму сияния облёк».
Анатолий Юдин.
Пропал без вести под Вязьмой
в октябре 1941 года
был так банальности далёк...
Он по небу плывущий облак
в кайму сияния облёк».
Анатолий Юдин.
Пропал без вести под Вязьмой
в октябре 1941 года
По старинке многолюден, город был совсем не тот,
где скуластый Толька Юдин по Крещатику идёт.
Толька, Лист над садом вырос, скрипку бедную знобя.
Только что с тобой случилось, что играют без тебя?
Улетает дым пожарищ. Глохнут выстрелы вдали.
Где ты сгинул, мой товарище? На каком краю земли?
Толька, ты ли в древний город не вернёшься никогда?
Над тобой ли вился ворон, провожая в никуда?
«Я говорю, быть может, скоро
мы все подохнем, Тамада.
И пепелищем станет город,
где мы родились, Тамада.
Опустится старинный ворон
на Золотые ворота...»
Яков Гальперин.
Расстрелян в Киеве в мае 1943 года
мы все подохнем, Тамада.
И пепелищем станет город,
где мы родились, Тамада.
Опустится старинный ворон
на Золотые ворота...»
Яков Гальперин.
Расстрелян в Киеве в мае 1943 года
Горькой памяти неверен, город явно был не тот,
где хромающий Гальперин по Владимирской идёт.
Яшка, стихла канонада, и война пошла на слом.
Доживи до листопада в этом городе чужом.
Спит весёлый виночерпий, трав надгробьем не поправ.
Яшка, ты ли – пыльный череп? Ты ли – тело тонких трав?
О тебе ли древний город песни жалостные пел?
Над тобой ли вился ворон, провожая на расстрел?
«Ничего теперь не осталось,
даже улицы, даже дома.
Только ночи глухая усталость,
только пыль дорог незнакомых,
только гарь костров придорожных
да запевки песен острожных».
Мун Люмкис.
Погиб под Киевом в ноябре 1943 года
даже улицы, даже дома.
Только ночи глухая усталость,
только пыль дорог незнакомых,
только гарь костров придорожных
да запевки песен острожных».
Мун Люмкис.
Погиб под Киевом в ноябре 1943 года
И по-прежнему туманный стынет берег за Днепром,
где в могиле безымянной Люмкис спит последним сном.
Оседает пыль развалин. Возвращается весна.
Мунька, в городе читален наступает тишина.
Слышишь, Мунька, книги мира без тебя лежат в пыли.
Ладомира Велимира в печке сволочи сожгли.
Над рекой желтели звёзды и чернел разбитый мост.
Ты ли пил предсмертный воздух в этой сутолоке звёзд?
Ты ли рвался в древний город, умирающий солдат?
Над тобой ли вился ворон, провожая в медсанбат?
От горячих разговоров след остался неживой,
Вьётся ворон, вьётся ворон над разрытой мостовой.
Он шныряет у вокзала и спиралит над рекой,
где у старого причала мы простилися с тобой.
Фонари и тротуары ничего не говорят.
Ошалевшие базары матерятся и едят.
Спекулянты и кликуши держат город в пятерне.
Города имеют души... Души гибнут на войне...
1945
На смерть друга
Но говорю, что мы поспорим,
я говорю, ещё поспорим,
кому подохнуть, тамада...
Яков Гальперин, 1941
Дорога, дорога, дорога,
ах, сытая дрожь лошадей,
спаси нас от чёрта, от бога,
а паче всего от людей,
от их недреманного ока
и длинных ослиных ушей.
Яков Гальперин,1942
я говорю, ещё поспорим,
кому подохнуть, тамада...
Яков Гальперин, 1941
Дорога, дорога, дорога,
ах, сытая дрожь лошадей,
спаси нас от чёрта, от бога,
а паче всего от людей,
от их недреманного ока
и длинных ослиных ушей.
Яков Гальперин,1942
Не забудь про базар, где торгуют одеждой убитых,
где вокруг пепелище и чужие солдаты вокруг,
где по городу смерти, по зверинцу людей и событий,
как свидетель проходит расстрелянный в Киеве друг.
Не забудь про тюрьму, где на грубо сколоченных нарах
мой расстрелянный друг доживает последние дни.
Ах, дорога, дорога, ты спишь на весенних бульварах
и в ночных поездах зажигаешь скупые огни.
Ах, дорога, дорога, тюремные стены щербаты
и какая чужая, какая чужая весна.
Мой расстрелянный мальчик, стучат сапогами солдаты,
Ах, стучат сапогами солдаты, стучат сапогами солдаты
и последний апрель исчезает в квадрате окна.
Исчезает апрель, исчезают весенние сроки,
Исчезают года и событья идут чередой.
О, мой мёртвый товарищ, дороги, дороги, дороги,
но когда же мы кончим твой киевский спор с тамадой?
Всё на тех же базарах торгуют одеждой убитых,
те же смутные рожи ругаются, лгут и едят.
И над этим зверинцем зверинцем людей и событий
я по-прежнему слышу шаги караульных солдат.
1945
но музыка уже гремит,
а вдалеке в могиле братской
страданье мёртвое лежит.
И нет страданья постоянней.
Сквозь тысячи мирских забот,
охрипшее от расстояний,
оно свой голос подаёт.
Не спите. Сон Земли недолог.
Глаза столетья застит дождь.
И в некий дом за некий полог
уходит бесноватый вождь.
Замкнёте круг, но снова рядом
безглазое лицо беды...
Не спите. Миром правит атом
в куске урановой руды.
И навсегда неразделимы
плывут над горем мировым
тяжёлый пепел Хиросимы
И Аушвица чёрный дым.
И рвы кровавые Катыни
и шахты смертной Воркуты
зияют посреди пустыни
послевоенной суеты...
1946–1952
Переплетенье дорог
Н.Коржавину
Хороните друзей самолётами Аэрофлота.
В жёлтом зареве русских вокзалов раздаётся последний звонок.
Вот и кончилась ваша работа. Вот и кончилась ваша забота.
Вы летите на запад, а я ухожу на восток.
Два унылых пейзажа с полосатым столбом на границе.
Место вечной разлуки. Не будет ни писем, ни встреч.
До свиданья, мои дорогие. Вы будете сниться.
До свиданья, родная увечная русская речь.
Два унылых пейзажа на закате двадцатого века.
Две нескладных судьбы на трагической грани времён.
Боже правый, мой Боже, зачем, сотворив человека,
Ты его разделил на три тысячи мелких племён?
Я молю тебя, Боже, не дай умереть эмигранту.
Вы летите на запад, а я ухожу на восток,
Чтобы снова хлебать эту жиденькую баланду,
Эти радиоварки, это переплетенье дорог.
Я хотел бы понять, по какому закону природы
Нас судьба разбросала. И где нам последний предел?
Умирает столетье. Срываются в бездну народы.
И ломаются кости худых человечески тел.
Дорогая цена за убогую удаль восстаний.
За мальчишек в кожанках, рубивших людей, как дрова,
А потом похороненных где-то в земле Магаданьей.
Нам остались от них потерявшие смысл слова.
И соборы Европы. И нелепая блажь ностальгии.
Бремя вечной разрухи. И переплетенье дорог.
И барьеры таможен. До свиданья, мои дорогие.
Вы летите на запад, а я ухожу на восток.
2
Мне в последнее время мерещатся странные сцены
Из истории Рима. Языческий звон площадей.
И на красный песок развороченной львами арены
Отрешённо и скорбно идёт умирать иудей.
Было столько смертей, что уже не осталось боязни.
Нас кровавые реки в кровавое море несут,
Говорю тебе, кесарь, уйми эти грязные казни,
Начинаются сумерки Рима и праведный близится Суд.
Это я, Иоанн, прохожу по вечерней пустыне.
Я иду на восток, а за мной стукачи и палач.
В чёрном чреве истории зреют могилы Катыни.
Открывается пасть Магадана, и женский доносится плач.
И кругами расходятся волны багрового зноя.
И опять приближается время кровавых дождей.
На московских дворах устоявшийся запах помоев.
На московских фасадах портреты румяных вождей.
Я иду на восток в ожиданье, тоске и надежде,
Но сгущается ночь, и как призрак маячит вдали
Бледный всадник на бледном коне в обагрённой одежде,
И дана ему власть над четвёртою частью Земли.
И мерещится мне Сатана на высоком престоле.
Это мрачное царство продлится пятнадцать веков.
Вот – железное воинство топчет несжатое поле.
Вот – дымятся развалины вымерших городов.
Я молю Тебя, Боже, спаси эту бедную сушу.
Этот дивный ковчег на угрюмой поверхности вод.
Дай нам душу, Господь, ту начальную добрую душу,
То живое дыханье простых повседневных забот.
Но – последние храмы горят на далёком закате.
Но – багряные звери улеглись у Берлинской стены.
Боже правый, мой Боже, когда же Ты снимешь печати?
Золотые светильники в небе уже зажжены.
1980
Тексты предоставлены автором.
Звук: читает автор.
