Поэзия Московского Университета от Ломоносова и до ...

Аз есмь строка, живу я, мерой остр.
За семь морей ростка я вижу рост.
Я в мире – сирота.
Я в Риме – Ариост.

Ты помнишь пахнуло внезапно печёной картошкой
и Фултона дым потянулся по водам Гудзона
наследник Колумба блеснувший в кромешном окошке
нагрел в пустоте золотой волосок Эдисона
Так весело было на юном плоту Гекельберри
казалось, что буря рифмуется с ясной лазурью
Начавшись с лицея, ещё ты лишён лицемерья
но в возраст входя изощряются позы в фигуре
И после всех войн уже нет безрассудства начала
Как выдохлось время и ворон кричит всё не ново
И если уехать как прежде на чай нам
мотор покидая не бросят за чистое слово

Орёл ли печь мою клюёт?
Мне холодно, хотя и дымно.
Никак не разучу я гимна,
танцую ночи напролёт.

В большой стране
короткие стихи
слагать и страшно и отрадно,
что вот и на ветрах стихии –
чулан, и луч, и поле ратное,
сгустившись в кончике пера,
сверкают ярче топора

Как темна судьбы воронка
словно ворон чёрный мудрый
крылья ширя над ребёнком
в темя время бьёт сквозь кудри

Тем всё меньше для рассказа
тем ли этим увлекался
втечь тебе в глубины глаза
как в окошечко где касса

Ненависть – опора
ненадёжная
не на ней стоишь ты,
настоящее,
разрядится злобою
заряженный
расплетётся плеть его
свистящая

Разовьётся дерево доверия
розой раскрываясь над
раздорами
переполнит взорами
бездонными
бедноту безоконья бездверия

Нет нигде настоль
неимоверного
кто хоть раз за прозой
муравьиною
не встречал любовь
не только парную
но высокопарности
лишённую

	Аз есмь строка, живу я, мерой остр. За семь морей ростка я вижу рост. Я в мире – сирота. Я в Риме – Ариост. Ты помнишь пахнуло внезапно печёной картошкой и Фултона дым потянулся по водам Гудзона наследник Колумба блеснувший в кромешном окошке нагрел в пустоте золотой волосок Эдисона Так весело было на юном плоту Гекельберри казалось, что буря рифмуется с ясной лазурью Начавшись с лицея, ещё ты лишён лицемерья но в возраст входя изощряются позы в фигуре И после всех войн уже нет безрассудства начала Как выдохлось время и ворон кричит всё не ново И если уехать как прежде на чай нам мотор покидая не бросят за чистое слово Орёл ли печь мою клюёт? Мне холодно, хотя и дымно. Никак не разучу я гимна, танцую ночи напролёт. В большой стране короткие стихи слагать и страшно и отрадно, что вот и на ветрах стихии – чулан, и луч, и поле ратное, сгустившись в кончике пера, сверкают ярче топора Как темна судьбы воронка словно ворон чёрный мудрый крылья ширя над ребёнком в темя время бьёт сквозь кудри Тем всё меньше для рассказа тем ли этим увлекался втечь тебе в глубины глаза как в окошечко где касса Ненависть – опора ненадёжная не на ней стоишь ты, настоящее, разрядится злобою заряженный расплетётся плеть его свистящая Разовьётся дерево доверия розой раскрываясь над раздорами переполнит взорами бездонными бедноту безоконья бездверия Нет нигде настоль неимоверного кто хоть раз за прозой муравьиною не встречал любовь не только парную но высокопарности лишённую
	Мне нравится трамвай уже он тем не мёртвый что звон его как бы пасхальный как гимназистка беззаботный Прозрачною альпийскою канаткой он созерцает средь безумства но путь без гуттаперчи колыханья и чувство есть что можно жить без устали
	Если собак отпустить на волю стали они бы сызнова волки Если бы все мы надели ермолки Бог Авраама нам новой не выдал бы роли Если же нет никого на престоле лишь зодиака спорящий вечно парламент в паре с тобою ситный дружок под парами что бы нам выдумать чтоб уклониться от боли Если же есть взгляд вездесущего Бога дай ему Бог пробиться минуя прислугу я не отвёл бы глаза не закрылся бы книгой встретил бы взор через ливень звериного бега
	Ужас кошмар – на семейном часты языке а на самом-то деле рука приникает к руке но и это – не суть покрывала завесы не снять ничего не понять и не сдвинуться с места ничуть так и стынешь на месте и местью за это – бездна настоящая – не словесная между мной и тобой хоть и тысячи вместе ночей не шепчи: дорогой может быть я под кожей чечен
	Довольно изучать, давайте излучать, измучившись от внутреннего жара, друг другу свет передавать, а не туман клубящегося пара.
	Нам, римлянам периода упадка молчание в ответ как и тогда но двухтысячелетняя зарубка не зарастает Божьего следа Смотри как вьётся узкая тропинка хотя и разбредаются стада зато различий тонкие оттенки как отойдёшь увидишь без труда На вкус и цвет пускай никто не братья и нет сестёр на запах и на ощупь но по-другому вправе собираться всечеловеческая общность Не в словопрениях понятий самих себя узнав со стороны когда разжались жёсткие объятья на брачный пир летим обручены И женственность и смысл – всё едино и мужество, что выбравшись из плена мы помним ароматы не гальюна а краски чьё свечение нетленно
	На Бога выйдет частный только сыщик. Нескладны государства сапожища – они скрипят туда, где проще обнять непротухающие мощи. А жизни смерч могуч как Стандарт-Ойл, и нужен новый свежий Конан-Дойл, в сей час забравшийся на холм свой, пронзающий очами зорче Холмса. Ах, доктор Ватсон, ваксы ночь темней, но боль и счастье есть во мне, залог, что сыщется в уме молящийся над спящими во тьме.
	Но не хочу быть мухой в будущем янтаре. Лучше быть дятлом, глухо тукающим по коре. Мощи в ларце целуя, шёпота не слыхать. Лучше прижму к лицу я шаткую губ печать. Бьющийся из ущелья, вот он источник мой, быстрый набросков пчельник, пока ещё черновой.
	Осени меня осень века окуни меня окунь в реку откуда плывёт всё потоком издавна, издалёка Отдели во мне прах, плевел хоровода плесни в напеве парохода гудок тяжкий отреши от звенящей чашки Ещё живы во мне все вещи ещё держат меня все клещи но стоят на пристани люди что пасхальный кулич на блюде И весна ли то или осень кто мне скажет – скрипят полозья по снегам ли по соли звёздной в эту рань, в этот вечер поздний Поверх заборов языка текла языческая влага и Айседорина рука сжимала шест лишённый флага Но затянулся длинный шарф но закурился дым Рейхстага к чему любовь твоя отвага от смеха к смерти только шаг О бессловесная душа все разговоры лишь предлоги пора бумаги сжечь как Гоголь прекрасной бездною дыша Под небом прохладным и бледным играть в белоснежных и тонких Трусах, где напротив стоит мой холодный партнёр, отражая Упругой ракеткой размером с кулак мой мячи. И в воздухе лёгкая горечь звенящего краткого звука Вздымает и навзничь бросает моё опустевшее сердце, Оно как приятная красная тряпка в груди моей бьётся, Как в детстве по улицам в праздник Бездумные флаги поют.
	Тебя замучила постель, одна лишь капельница держит, но что ж весенняя капель в окно декабрьское брезжит. Ты спал. Мешалась с плеском речь, на палубе смеялись пары, и трепет ханукальных свеч дышал дыханием Сахары. А в окнах кружево зимы, кругом снега – каменоломни. И что тебе Карамзины и бубны, бьющие в Коломне. Отпал температурный лист, отшкурилась короста тела и кто-то скажет – как он чист, земное завершивши дело.
	Потерянных неписанных стихов, никем неслушанных молитв архив из водорослей, мхов хранят гроба незнаменитых – до времени когда согнётся ось, и потечёт ручей обратно, и все, кому не довелось, задышат шёпотом набатным.
	Холодный птичий взгляд – расплата за летучесть, за кривизну крыла, секущего эфир; собачий мой зрачок, чего ты просишь мучась? Хвостом виляет лес, лопух ползёт из дыр.
	Что можешь ты один? Пришпилиться бы к лету! Как весел бражника полёт! Но легче выпалить ракету, чем оторвать мускулолёт. Занять бы силы лошадиной, уйдя из башни на песках, и, в форточку влетев, кружить у лампы милой в протуберанцах на висках. «Отдай всю ненависть козлу пусти блуждать его в пустыню пусть он устанет и застынет на растерзание орлу» И я отдал, и стимул сгнил и огнь действия пропал а если б я не злясь любил я засверкал бы как кристалл
	Мне снилась мать – презрев обычай пестуньи видом представать она глядела с безразличьем на подростковую кровать Жива – так что ж ты не сказала? Обидное просилось с губ она же прелестью сияла обворожительно голуб цвёл взгляд над движущимся станом вздохнула встав из-за стола и голову склоня направо в свои просторы проплыла
	Самолюбие себялюбие одинаковы для святого А учитель подолгу про каждое слово так и этак
	В траве на дне травы На самом дне травы Я спал отдавшись лону, Когда подобно башенному звону По скорлупе огромной головы Ударил дождь – и в бок меня и в спину, И понял я, какой я страшно длинный – На мне зрачки как бабочки открылись И удивились – о, как удивились!
	Октябрь мой лицейская игра засесть за пир и быть со всеми в сборе в межвременном услышать разговоре в глухом бору напевы комара Вот таинство, вот вежество пера – хрустальный звон с лесоповалом в хоре в преображающем фаворе нет разницы что завтра что вчера Не сетуй же что вызван до утра что вороньё хрипит о нэвэрморе Грядущего волнуемое море всегда с тобой, судьба сколь ни хитра Ни тяжесть лба ни крутизна бедра ни камень воском дышащий в соборе не утолят ничьей душевной хвори пока не взглянешь в мощь добра
	Вещи нужны и они же мешают, так же как люди – душу потешат, измучат. Только деревья безмолвно в окне вырастают, в тень приглашают, с солнцем в горелки играют. Дайте, деревья, ответ, жить как не в тягость, жаждешь – сорви, медлишь – гнездись, или же влезь в беспредельную высь. Мы в дружбе гладиаторы, пока не разобьют нас зрители на пары а там – к шутам: победа жизнь фанфары нужнее чем обнявшая рука Так может быть пока нас не разделят – рассоримся, катись приязнь-обряд но если вдруг поймает душу взгляд есть мы всегда – не после или перед
	Другой души касаешься когда вдруг понимаешь: здесь предел свободы не погрузиться в те трубопроводы рекой остаться, где стрекоз слюда Один лишь Бог не оседлает на искренность поймав не подомнёт вот дерево вот воздух вот полёт простор квадрат и круг соединяет но их не соизмерить никогда Отдельным будь как та и та звезда беседуя гори но не сливайся лишь согласись: ты прав, ну да, ну да.
	Безглазые деревья это лучше иначе бы не дали мне покоя освобождения от боли когда бы взгляд я их заметил жгучий О, медленно скользить по их извивам о, понимать их спрятанную душу боящуюся выглянуть наружу чтобы не видеть раны и нарывы
	Что надо, чтоб летать? Всё лишнее убрать, как пуля в воздухе скользя. Но взмыть желая ровным быть нельзя Как шершень будь взъерошен и шершав, широким парусом дубрав, взлохмаченным всевидящим орлом ловящим ветер вздыбленным крылом
	Кто оглянется назад всё увидит как пилот но не тем же век живёт чтобы помнить страх утрат Кто уставится вперёд только мысль свою найдёт а не плотный топот стад а не в брызгах водопад Радость радугой висит свадьбой низа и высот но её округлый вид миг побудет и уйдёт Отчего всё не да не пыль бурьян разрыв-трава или где-то в стороне встречей пьяные слова
	И в жизни сей хреновой случается денёк, когда как лист кленовый шикарно одинок – летишь себе в пространстве, забыв про то да сё, японец икебанский, какой-нибудь Басё. И кто тебя поймает, пусть исповедь поймёт... А осень полыхает, а птицам – в перелёт.
	Не Тютчев, но Пушкин Ассирия – та же Россия наследство от Ноя насмешка над ним, над мессией И смех белозуб беломраморный брызжет по-Зевски, и исповедь после дуэли так чистосердечна по-детски А в латах ландскнехта пчелиные вздохи над рыльцем кто высосал сердце под пледом сидит погорельцем Но Чёрная речка всё так же стоит расступясь ещё не сомкнулась волны виноградная вязь
	Продаём пирамиды духа, принимаем земли сырьё. Плодоносна эта разруха – вызнать каждому дело своё. То досье за семью замками, семь цветов в ледовитом огне, Воркутинского неба сиянье, ты с Воронежским наравне. Вербы гибкие, брёвна грубые подгибались колени слабые, не с губами сближали губы мы, а с железного дня уставами. Узок жалобы желобок, Жесткорунных мимо собак пусть дойдёт до тебя, лжебог, как коросту дерёт наждак, как вповал мы лежим в парше в индевеющем неглиже, индивиды, твою растак, сжав последнюю мысль в кулак.
	Заснуть какой соблазн опять а кто-то рядом вяжет плеть а ты молчишь проклявши плоть в небесную упершись твердь О бремя аббревиатур без гласных жёстких букв союзы ты вновь в себя вдеваешь слёзы и бисер льющихся культур Но не забыть что гласных чистота одна не в силах долго длиться согласных крепость, пестрота дыханию как рёбра пригодится
	Надо вежливым быть, незаметным не оставить следа и знака экология – враг человека друг наш чаща, поляна, собака У великих богов под ногами не мешайся душа, крошка, ходят звери большими кругами осыпая нам манну в ложку Лишь когда вас, богов, не станет колоссальный очаг остынет мой единственный в суть мою глянет крепко-накрепко – здравствуй, обнимет Благовещенье – связи начало, обнимания неба с землёй. Отозвалась, вздохнула, сказала, Да – ответила, Боже ты мой. И как будто часы переставя на декретное время в себе, задышала незримою славой... Где-то ангел играл на трубе. Не убивать, не красть, не доносить – вот нынче совести основа, всё прочее оставим для святого – ни жён чужих, ни смех не сметь любить.
	Надежда летает как снег, как время несётся вода, холодный свободный отдельный я в окна лечу без труда. Когда же влечёт меня время, все сточные воды и вред в меня проникают, и тема собой застилает тот свет. О, как научиться быть мокрым как годы и духом сухим и литься в огромное море, и быть неслиянным одним. Душа – это место утопий, И в нём пустота невозможна. Ты крикнешь: всё ложно и ложно! Но можно ли жить безнадёжно в Крыжополе, Тьме, Конотопе? Есть где-то Великие Луки, но нету Великой Мишени, одно только мнений смешенье, движенье во имя движенья, душа – это место разлуки. Благославенно имя тень. Присядь, Адам! Какое лето: Здесь то снуёт, мелькает это, Не умолкая ни на день. ......................................... Свобода сводит не концы, Как край железа сводит бондарь, Куёт свободу не свобондарь. Свобода, кто твои отцы? Кто свод твой выковал железный? Исак, не в темя бьют плоды, В душе их тяжкие следы. 1968 Вводить себя во искушение Так непрестанно, что порой Порывы жертвоприношения В сравненьи с этим лишь игрой Пустою выглядят. Сухая Не входит вдумчивость во лбы, И лишь соблазном проникаясь Я в ваших мыслях как грибы Произрастаю за ночь болью Ещё не сознанных обид, Ещё не бед. Ещё настольных Под снегопад пока бесед За чашкой мирною, но как-то В случайном вихре перемен Всё переменится. На трактах, Где белый торжествует день, Вы упадёте вдруг на рельсы, Чтоб в этой белой духоте Услышать, как неровный цельсий В моей сердечной суете Вздымаясь, падает и бьётся Так неустанно, что порой Сухое сердце рассмеётся Над этой мокрою игрой. 1969 Сонет 2 Душа моя, как тускл твой музей На фоне блеска солнечного лета! Как ярок мир! Но падают предметы В цене прозрачной осени моей. Приходит снег, как чистое паденье Почти неощущаемых телец, И внешний мир сужается вконец, И возникает мысль как виденье. Во мне она расплавленная мнёт Рельеф лица во многие гримасы, Но опадают глиняные массы, Когда она холодная встаёт И прочь уходит в головы друзей... Душа моя, как тускл твой музей! 1970 1. Дмитрий Авалиани. Пламя в пурге: Тексты. М.: Арго-Риск, 1995. 2. Дмитрий Авалиани. Улитка на склоне: стихи, палиндромы, анаграммы, листовертни, граффити. М.: Эпифания, 1997. 3. Дмитрий Авалиани. Лазурные кувшины. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2000. 4. Своим путём: 25: Стихи. М.: Издательский Дом «Грааль», 2002. 5. Тексты, присланные Ильёй Иословичем. Звуковые записи c компакт-дисков серии «Антология современной русской поэзии \ Новая поэзия в контексте новой музыки»; тт. 9,10. Руководитель проекта Александр Бабушкин, редакторы-составители серии Аркадий Ровнер и Виктория Андреева, музыкальный редактор Антон Ровнер.