Из лагерного письма жене от 8 октября 1935 г.

     […]…я недавно (ах, как это было трудно в моих рабочих условиях) написал на строительные темы стихо-плакат. Конечно, творчество в нём и не ночевало, но мастерство было и ряд формальных задач я в нём разрешил довольно удачно. И вот что из этого получилось. Мой начальник – известный тебе юноша с обеспеченной карьерой по линии НКВД, довольно большой почитатель моих талантов, что не мешает ему, оседлав меня, как думающую лошадь, делать за счёт моих бессониц свою карьеру. Между прочим это тоже персонажик. Юноша, прочитав несколько отрывков моего плаката, пришёл в большое восхищение и, когда стенная поэма была готова, показал её нач. нашего Отделения. Для того, чтобы ты оценила перспективу, нужно сказать, что Начальник отделения – это Чингис-хан в радиусе своих 200–300 км... Это единственный, кто в нашей скорбной долине знает вкус пышного бифштекса с хрустящей корочкой и правит жизнью и принудительным трудом 20–25 тысяч человек. Не хватает только, чтобы перед ним носили бунчук и булаву, подтяжки и чистый носовой платок (большая редкость в Забайкалье). Ездит он, конечно, в собственном вагоне, а по грунтовым дорогам на белом сиамском слоне. Вот что такое начальник Отделения. Днём он спит, а ночью (старая чекистская привычка), сидя у селектора, посредством которого можно разговаривать с любой точкой и любым человеком на протяжении 200–300 км, он творит суд и расправу и организует труд-штурм. Продолжаю свой шизоидный рассказ. Конечно, я не могу быть Оссианом того, что происходит вокруг меня – моя вещь чужда подхалимства. Согласившись на показ вещи, я не знал, как этот показ мне обернётся. Вернувшись от начальника Отделения, мой юноша взволнованно сказал: начальник приказал вам пойти к нему немедленно. Я пошёл. Между прочим, я до этого никогда не видел этого человека близко. Вхожу. Прекрасный кабинет, в глубине которого сидит наместник высшего существа с одним ромбом на петлице.
     – Вы написали такую-то вещь?
     – Да, я, гражданин начальник.
     – Говорят, вы были знакомы с Брюсовым?
     – Был знаком, гражданин начальник.
     – Сейчас пишите?
     – Пишу.
     – Интересно бы почитать ваши вещи. Кстати, как вы относитесь к Маяковскому?
     – Примерно так же, как к телеге, на которой везут железные полосы по булыжной мостовой.
     – Но мастером вы его считаете?
     – И начался интереснейший продолжительный разговор с чрезвычайно интересным человеком. В течение часа мы с ним говорили о Брюсове, Верлене, Гумилёве, об Иннокентии Анненском, о прозе Пушкина и силлабических вставках в прозу Достоевского, о грустных дольменах и высоких менгирах. Цитировали стихи, искали определения понятия поэзия. Мой собеседник был лично близок Гумилёву и Есенину и, по-видимому, обладая гениальной памятью, знает наизусть всё прекрасное, что было сказано в стихах за последние 30 лет. Странно, что не было упомянуто имя Блока. Для меня стало очевидно, что он в других масштабах и других плоскостях, но живёт такой же двойной жизнью, которой всегда жил и я, чувствующий себя по-настоящему дома только в своих тетрадях. Его вызвали к прямому проводу. Мы крепко пожали друг другу руки и вернулись каждый на своё место – я на дно моей галеры, он на её капитанский мостик. […]


Лепта. М., 1995, № 26.