Э.М.Дмитриев
Элли Михайлович Дмитриев (13.01.1923, Москва – 31.08.2008, Москва) родился в греческой семье. В 1940 г. поступил на химический факультет МГУ. С октября 1941 по весну 1942 г. в числе других студентов химфака отправлен учиться на курсы химзащиты Военно-химической академии, затем в училище в Самарканде, откуда выпущен лейтенантом с должностью «начальник химической службы полка». На фронт попал в сентябре 1942. Воевал в составе Калининского и Воронежского фронтов, на Курской дуге; затем в составе 7-й гвардейской армии 2-го Украинского фронта (1944–45). В начале 1945 в районе оз. Балатон был контужен и попал в плен, более месяца находился в немецком лагере Кайзерштейнбох (Австрия), после побега оттуда – три месяца в лагере в Башкирии проходил спецпроверку. В одном из интервью он так рассказывал об этом: "Конец февраля 1945 г. Наша 7 гвардейская армия форсировала реку у озера Балатон. Мы укрепились на небольшом плацдарме площадью 5 км. Наши позиции подвергаются массированным, жесточайшим атакам немцев. Им удается в ходе последнего их контрнаступления выбить нас с этого плацдарма. Командир нашего полка, начальник штаба, комиссар разбежались. Вот, на этом примере, еще одна грань войны, еще одна правда о ней. …Командиры наши разбежались, а мы же решили отдельными группами пробираться к своим. ...Контузия. Так я оказался в плену. Я всегда стеснялся своего пленения. Конец февраля 1945 г. и плен?! И тогда, когда наши наступали. Спустя годы из архивов я выяснил, что в то время в Венгрии севернее и южнее Будапешта в плен попало 100 тысяч человек наших. Невероятно, да? ...После этого как бы стало легче жить".
В конце 1945 года демобилизован и восстановлен в звании. В 1946–50 гг. заканчивал свое образование на химическом факультете МГУ.
Работал в НИИ местной промышленности, затем 30 лет на кафедре физики в Московском энергетическом институте. Доцент, кандидат технических наук. В конце 1980 – начале 1990-х стоял у истоков образования Московского общества греков. Участвовал в работе поэтической студии «Орфей» имени Д.В.Веневитинова при МГУ. Опубликовал поэтические сборники «От рассвета до заката», «Шагреневая кожа».
Следы на песке
В лагере (1945)
Воспоминания о 22 февраля
Четыре австриячки
День Победы
Жизнь прожить
Тот день
Тогда была война...
Следы на песке
По-прежнему давнее кажется давешним.
Борис Пастернак
Когда это было – теперь и не верится,
хоть в памяти теплится образ живой:
весна, именины расцветшего сердца,
сакральные замыслы, свиданья с Москвой.
Свежа была юности позолота,
но ценность ее мы не знали тогда;
куда-то спешили, искали чего-то,
считали минуты, а не года.
Мы не стремились к законченным знаниям,
но широк был помыслов круг:
мы до ночи спорили о Северянине
и до утра играли в «буру».
И обсуждали так живо и страстно:
и неберущийся интеграл,
и бросок неудачный Квасникова,
и вчерашний студенческий бал.
И с одинаковым интересом
воспринимали фантазий взлет,
вести, почерпнутые из прессы,
и наискабрезнейший анекдот.
Третьестепенным считали мы вывихи
интеллигентских высоких лбов.
Место второе – отдано выпивке.
Ну а на первом месте – любовь.
В жизнь страны мы вникали редко,
пафос гражданский нам вовсе был чужд.
А страна жила пятилетками,
прославляла стахановский труд.
А в стране затевалось разное:
ломка церквей и прокладка метро,
смычки, рекорды, процессы, казни,
льдина Папанина, гулагский Дальстрой.
Как четок шаг караульной смены!
Как сладок сталинской трубки дымок!
А что там вершат за кремлевскими стенами –
все это нам невдомек.
Ясно: радостей, а не печалей
ждали мы из-за этих стен.
И что же с нас взять! Мы ведь не знали,
даже какой он есть, этот Кремль.
Мы же туда не могли захаживать,
доступен был только внешний огляд:
Красная площадь, Кремлевская набережная,
Каменный мост, Александровский сад...
Под небесами, покамест мирными,
не прилипал к нам казенный стиль –
сами себе были кумирами,
сами себя распыляя в пыль.
То – пробавлялись танцами, песнями,
то – предавались любовной игре;
и было нам – весело, весело, весело;
и не было дела – что там, в Кремле.
Так, не страдая ни спесью, ни гордостью,
думали: «Как-нибудь жизнь проживем».
А если случались какие горести,
то их смывало весенним дождем.
Но вот – хоть достаточно было предвестий,
что нам подложат другое меню, –
всё же, как громом из поднебесья:
двадцать второе, месяц июнь.
Все упования – как ветром сдунуты,
прахом развеяны, втоптаны в грязь...
Нежданно-негаданно в том июне
юность наша оборвалась.
Так беспощадны судьбы скрижали,
всё превращающие в ничто;
так неизбежно ее ожидали,
но никого, кто к ней был готов.
И разбросало нас по окопам
по бескрайней российской земле.
И только теперь – шепотом, ропотом:
а что же думают там, в Кремле?
Какие теперь распевать нам песни?
Какие теперь объясненья в любви?...
И – идут неблагие вести:
этот убит... и этот убит.
Выворот. Выморка. Охолодь. Оторопь.
Леший и ведьмы в чащах лесных.
Всё уже отдано. Всё уже отнято.
И остаются нам только сны.
В яви – наш каждый шаг очерчен.
В яви – в душах провал, пустота.
А в снах мы можем любить своих женщин.
А в снах мы можем даже летать.
И, пролетев над страной непрощаемой
тысячи ранее пройденных верст,
мы возвращаемся, мы возвращаемся:
кто-то в свой дом, а кто – на погост.
О, как же, как просыпаться не хочется!
Побыть бы подольше в объятиях сна!
Но помнишь: война еще не окончена.
Но знаешь: завтра – опять война.
Война не окончена. Много ли, мало ли
бревен класть под последний венец?
И все же – кому-то, кто видел начало,
дано прозревать и ее конец.
Вот я, один из несметной стаи
тех людей, что уходят в смерть,
я не загадываю, не чаю,
но доверен отпечатлеть:
С трудом прорвавшись
сквозь растр тумана,
посланец гордый
небесных круч,
гигантским бивнем
сквозную рану
в стекле буравит
рассветный луч.
Как знать – какие еще потери?
И сколько дней еще? И сколько лет?
Но будем верить – как в Бога верить –
В тот прозреваемый рассвет!
1940
В лагере (1945)
Воспоминания о 22 февраля
Эту рану ничто не излечит.
Всё возникнет – одно за другим, –
Только вспомню: февральский вечер,
поле взрытое, серый дым;
в тяжком воздухе танков скрежет,
пулеметов свинцовую трель…
Капли крови из раны свежей
на мою стекают шинель.
Ты лежишь... Гаснет жизни пламя.
Я в глазах твоих вижу смерть.
Нина! Нина! Какими словами
говорить о тебе теперь?!
Чуть забудусь – бездушно и дерзко
в память врежется черная тень,
и возникнет: в селе венгерском
тот безумный и страшный день.
Все сидели в сыром подвале.
Лица прятала полутьма.
А на улице – мины рвались,
загорались, как свечи, дома;
а на улице – порохом пахло,
и пугал каждый новый звук...
Но мы шли с тобою без страха
и без страха смотрели вокруг.
Рядом – бой кипел, не смолкая,
а земля
улыбалась весне,
и на солнце медленно таял
под ногами розовый снег.
О весна! Ты была ошибкой.
Принесенной из жизни другой.
Но для нас – обернулась улыбкой
неожиданной и дорогой.
Так мгновенно оранжевой лентой
кто-то наши сердца обвил,
и, зажженное искрой момента,
ярко вспыхнуло пламя любви.
В безудержном порыве к счастью
жизнь была нам уже нипочем:
безотчетно отдавшись страсти,
мы не думали ни о чем.
А от взрывов земля гудела,
сталь
хотела бы всё разбить,
но ликующий праздник тела
не могло ничто победить!
Показалось: из моря гула
звук мелодии чистой возник –
будто вся наша жизнь мелькнула
в тот торжественно-чудный миг...
Но минуты прошли как минуты,
мы очнулись от краткого сна –
повелительно, властно, круто
снова встала пред нами война.
Над равниной сгущается вечер,
вражьих мин не смолкает вой,
догорают дома, как свечи,
серый дым плывет над землей.
И уже траектории чертят
злые пули немецких стрелков.
А по полю, как призраки смерти,
бродят лошади –
без седоков.
Враг подходит всё ближе, ближе.
Вот – штыков заблестела сталь...
Я стою на разбитой крыше
и смотрю безнадежно вдаль.
Голос радио из землянки
чуть доносит слова до меня:
«Справа танки... и слева танки...
Дайте... дайте скорей огня!..»
Но молчат безнадежно пушки.
Нас обходят с обеих сторон.
И позиции на опушке
оставляет наш батальон.
Мы решаем: назад – ни шагу!
Пусть погибнем, но не отойдем.
И торжественно, как присягу,
мы прощальную песню поем:
«Я по свету немало хаживал,
жил в землянке, в окопах, тайге,
похоронен был дважды заживо,
знал разлуку, любил в тоске...«
И звучат, просветляя лица,
нашей песни последней слова:
«Дорогая моя столица,
Золотая моя Москва!»
Я опять подхожу к развязке...
Мысли каждого так просты:
вот скорей бы –
тускнели краски,
вот –
дождаться бы темноты.
Мы подсчитываем патроны:
только час продержаться еще б!
И –
последняя оборона:
полукруглый сырой окоп.
Я смотрю на лучи заката,
на красивый твой силуэт –
пальцы крепче сжимают гранату,
пальцы стискивают пистолет.
По плечу моему тревожно
пробегает твоя рука...
(Вот и жизнь:
как она ничтожна,
как безвластна, слаба, жалка!)
– Для чего ж это всё? Для чего же?..
И уже не слова, а стон...
А на небе – заката прожелть,
солнце падает на горизонт.
Всё становится резче и жестче,
наступает трагический час.
И единственный пулеметчик
наконец покидает нас.
И тогда –
мы друг другу клянемся,
и тогда –
мы решаем вдвоем:
не погибнем – так вместе пробьемся,
не пробьемся – так вместе умрем.
На войне рассуждают просто:
не погибнем – пробьемся к своим!..
И с тобой сквозь огонь перекрестный,
взявшись за руки, мы побежим.
Мы бежим по изрытому полю,
пригибаясь к земле слегка...
Вдруг –
из пальцев, сжатых до боли,
ускользает твоя рука.
И – не вскрикнув – ты падаешь навзничь...
Нина!
Не оставляй меня!
Кто ж уймет этот страшный праздник –
праздник крови, свинца, огня?!
– Нина, встань!..
Но в злорадном экстазе
смерть заносит свою косу...
Я в отчаянье бросился наземь
и припал к твоему лицу...
И так медленно кровь из раны
на мою стекала шинель,
и звучали слова так странно
в наступившей вдруг тишине.
И какую-то детскую жалость
в каждом слове я мог уловить.
Ты навеки с жизнью прощалась,
Я –
еще оставался жить.
В этот миг, последний, прощальный,
я не мог ничего сказать.
На меня смотрели печально
голубые твои глаза.
И тогда, над тобой склонившись,
прикоснулся к твоим губам...
И ушел,
навсегда простившись,
по кровавым ступая следам.
Юной жизни тускнело пламя.
Ты безмолвно встречала смерть.
Нина! Нина!
Какими словами
говорить о тебе теперь?!
Четыре австриячки
Их облик и наряд, их голоса и взгляд –
всё стерла память, спрятав в самый дальний ящик.
Но не утерян ключ... И предо мной стоят
четыре девушки, четыре австриячки.
Суровый лейтенант сказал: «Держите их,
чтоб вдруг не вздумали сбежать...»
И хлопнул дверью.
Отныне я – властитель этих четверых,
и я готовлю им печальную вечерю.
Сам только из тюрьмы. Теперь – тюремщик сам.
Такой вот камуфлет. Такая незадача.
Приставлен стражем к этим юным существам –
покорным, ко всему готовым австриячкам.
Дана над ними власть. И символ власти дан:
нож – скипетром, державою – таз медный.
Но я в гареме том, конечно, не султан,
а евнух.
Они сидят рядком. За женской болтовней
махнув рукой на тот секрет полишинеля.
А мне так жалко их... Но лишь одной, одной
я смог сказать:
«Geh fort! Mit Gott! Und schneller, schneller...»
Вернулся лейтенант с ватагою шальной.
И костерил, и материл, что было силы,
за ту четвертую, отпущенную мной.
Что ж, трех оставшихся им разве не хватило?
Вот кончилась война.
Петлей через гулаг –
вернулся я домой. И жизнь пошла иначе.
А вы? Какая вас судьба подстерегла,
четыре девушки, четыре австриячки?
1945–1994
День Победы
Сядем за стол. Выпьем за тех, кто не дожил.
Выпьем скорбя, выпьем грустя – выпьем до дна.
Вспомним о тех, с кем воевал, жил не во лжи –
Вот и вся быль, вот и вся боль этого дня.
Годы прошли. Годы ушли. Старость пришла.
В доме большом стало совсем тихо теперь.
Мало друзей, мало любви, мало тепла.
Много забот, много обид, много потерь.
Жизнь прожить
Я один, все тонет в фарисействе.
Борис Пастернак. «Гамлет»
Жизнь прожить.
Перейти поле.
В промежутке – неравенства знак.
Так завершил с нескрываемой болью
свой монолог Борис Пастернак
В эту проблему – вовсе не мнимую –
вникнуть поглубже был бы резон:
а что, если поле это – минное?
Или простреливается с обеих сторон?
Поле – полем. И жизнь – жизнью…
И там, и там много скверны и лжи…
Однако же вековечно признано:
главное –
как свою жизнь прожить.
Если весьма осторожно действовать
и не копать чересчур глубоко,
то, невзирая на все фарисейства,
можно и жизнь пройти легко.
Также и поле: оно беспричинно
не станет грозить враждой и войной.
А коли поле окажется минным,
можно его обойти стороной.
Но если ты смелый, то смело и действуй.
Это тебе прокладывать шлях,
барахтаться в сетях фарисейства
и подрываться на минных полях.
Тот день
Двадцать второго июня
Ровно в четыре часа
Киев бомбили,
Нам объявили,
Что началася война
Фольклор начала войны 1941/45 гг.
...«Двадцать второго июня,
ровно в четыре часа...»
Что ж философствовать втуне,
квохтать, затылки чесать?
Память в чернильницу сунет
заржавленное перо:
двадцать второе июня –
летний солнцеворот.
И потекут вереницей
выпростанные из сна
были и небылицы –
те, что сложила война.
Стоит ли?
Если честно
речь об этом вести,
Не стоит!
Неинтересно
уже никому почти.
Юноша аккуратный
думает: ладно, ври.
А старикам приятно
лишь о своем говорить.
Разве что – дошлый историк...
Разве что – пылкий поэт...
Сколько их? Капля в море,
а может, и вовсе нет.
Скажут: «Да хватит про это!
Эвон куда занесло!..»
Песня, которая спета,
больше не требует слов.
Мне ж – злоязыких певуний
слушать всю ночь голоса...
...«Двадцать второго июня,
ровно в четыре часа...»
Ночь с 21-го на 22-е июня 1999
Тогда была война...
Тогда была война.
Мелькали люди, судьбы, как в калейдоскопе,
и голубые, розовые стеклышки утопий
дробились, разбивались, как волна
на сумрачной гравюре Хокусая.
А что мы помним сами
о времени, когда была война?
О да!
Тогда,
когда была война,
судеб и жизней бусинки мелькали
и разбивались в пыль, как разбивается о скалы
ударившаяся волна.
И люди, как пылинки, исчезали
в смерть, в безвозвратность, в никуда.
Была война.
Была война...
О нет! Не надо утверждать: война страшна, –
из разных нитей соткана она,
к ней разные подходят имена.
Когда-то радостно «ура!» кричали.
Когда-то горестно молчали.
И пели. И звучал когда-то смех.
И выпадало время для потех.
А то – от холода дрожали.
Голодали.
Нужду справляли на виду у всех.
Брели по путаной дороге. А туда ли?
Зудели плечи. Ноги распухали.
И на ходу, бывало, засыпали.
И замертво валились в грязь и в снег.
Издалека, извне
что вспомню о войне?
Да все одно и тоже:
и смерть, и кровь, и грязь,
и всяческая мразь,
и мукой искореженные рожи,
и мертвые печные трубы пепелищ
былых жилищ,
окутанные липким смрадом.
Но то не смеет называться адом:
то – жизни ипостась.
А мы – тянули провода по дну траншей...
А мы, не принося врагу заметного вреда,
стреляли нехотя неведомо куда...
А мы кормили вшей...
А что фон-Бок? Гудериан? Манштейн?
И что – сам Гитлер?.. Это всё не к нам!
Вот старшина сегодня выдаст ли «сто грамм»?
(Тот старшина – хоть негодяй он и мошенник –
куда важней фон-Бока и Манштейна).
Из тех, отчаянных и храбрых,
навряд ли выговорит кто: Пёрл-Харбор,
Дюнкерк, Эль-Аламейн...
Так даже Сталинград,
Что был врагу всего больней и солоней,
заполнил головы солдат
лишь долгой трескотней газет
да терпким пафосом киножурнальным.
А в память врезался совсем иной сюжет:
когда ползли на животе под шквальным
огнем на ту злосчастную высотку, –
вот что навек запечатлелось четко.
Пускай не брешут, будто воевали
во имя неких идеологем.
Мы знали только: вот она – война.
А кто там воевал и с кем,
кому была она нужна,
зачем?
Мы, воевавшие, едва ли
себе всё это ясно представляли.
Война была для нас лишь фактом непреложным,
ни объяснить, ни выйти из нее нам невозможно.
Что вспомнить мне
еще о той войне?
Солдат в окопах и землянках,
которых нет уже давно в помине.
Тела, расплющенные гусеницей танка.
От подорвавшихся на злополучной мине
кровавые ошметки и огрызки.
Дыбы повозок, опрокинутых в кювет.
От взрывов бомб земли взметенной брызги.
Огонь холодный осветительных ракет.
Пугающий артиллерийский гул.
И красный злой пунктир трассирующих пуль.
Вот то, что помню о войне
из далека далёкого, извне.
А изнутри?
Один ответ на всё, что каждый перенес:
– Беда! Беда!
Один вопрос:
– Когда? Когда? Когда?
Когда-то наступило и «тогда»...
Тогда,
вернее, не тогда – потом
была, как помнится, еще
победа.
Так что ж – забыть о том?
Так что ж – её не в счет?
О нет, конечно, в счет!
Но в счет не тем, которые,
пройдя сквозь все лишения и беды,
ее добыли. В счет не тем, кто вскоре
прогорклый вкус ее отведал.
А только в счет потомкам и истории.
И как ни драли глотки в громовом «ура!»,
как ни палили в небеса самозабвенно,
в права вступила новая игра,
сегодня превращалось во вчера, в позавчера
и постепенно
то, что натянутой казалось бечевой,
скукожилось, обмякло, расползлось...
а победители – как то и прежде повелось –
не получили ничего.
Не утолить печали.
Из тех времен
мне всё слышнее погребальный звон,
хотя в те времена колокола молчали...
Те времена!
Лихие времена, глухие времена, –
они мне говорят одно из дальней дали:
тогда была война.
2001
|
