<…> У меня была стихийная тяга к переводу. Ещё в ИФЛИ я перевёл три строфы из Вийона, а в октябре 41-го года почему-то весь «Пьяный корабль» Рембо. Это и убеждало в том, что я истинный переводчик, ибо в критические дни истории проявился не как поэт, гражданин или солдат, а именно как переводчик.
      В этом убеждении я принял предложение Льва Озерова пособить ему в переводе «Горцев у Ленина».
      Перевод был принят и напечатан в «Новом мире».
      Так я стал переводчиком.
Я подумывал, где бы достать ещё перевод, и тут как раз пришёл Борис Слуцкий. Ему дали китайскую поэму вполне юбилейного содержания. Перевести её надо было за два дня.
      Молодым поэтам всегда дают работу самую срочную, и они её берут – отчасти потому, что терять им нечего, а ещё потому, что не читали сборников «Мастерство перевода», где подробно доказывается, какое трудное и безнадёжное это дело – художественный перевод.
      Китайскую поэму мы разделили пополам и разошлись, полные творческого рвения. О чём мы не догадались – договориться о размере. Поэтому через два дня выяснилось, что Слуцкий перевёл свою долю задумчивым амфибрахием, а я бодрым хореем.
      Переводить заново не было ни времени, ни художественного смысла. Подумав, мы приняли мудрое решение: перед амфибрахием поставили римскую цифру I, а перед хореем – II. Поэма состояла как бы из двух частей. Она не была шедевром даже в подстрочнике, потому критика её обошла и никто, включая редактора, не заметил самовольного разделения поэмы. Этот второй мой перевод тоже был напечатан. <…>



      <…> В те годы происходили декады литературы. На казахскую декаду приехал акын Нурлыбек Баймуратов. Он привёз в столицу поэму «Пою тебя, Москва» или что-то в этом роде. Добрейший Игорь Базаров из «Литературки», рано умерший мой покровитель, велел поэму перевести, однако из 500 строк сделать штук восемьдесят. И главное – сроку давался день. Я довольно хорошо справился с задачей. В газете, прочитав перевод, попросили только приписать ещё две строфы о дружбе русского и казахского народов. Эти две строфы и были процитированы в ближайшей передовице: «Как хорошо сказал акын Нурлыбек Баймуратов».
      А вечером акын позвонил мне по телефону и позвал к себе в «Кырады Тел», как он выразился, и что по-русски значит «Гранд-отель».
      На диване за столиком сидел бритоголовый мурза. Он сидел на диване, скрестив ноги. Налив мне водки, он сказал:
      – Ты меня всегда переводи, Самойлович. У меня много разных стихов есть: политический, лирический, художественный.
      Мы выпили. Он налил снова и вдруг произнёс по-немецки:
      – Их мус айн медхен хабен…^*)
      Нурлыбека я больше не встречал, но его классификацию поэзии навсегда запомнил.
      Умный был мурза.


      [Из воспоминаний «Московская Албания» в книге
      Давид Самойлов. Проза поэта. М.: Вагриус, 2001.]