| |
Всадники без головы
Только ложь. Только ложь усталости.
Только бисер непролитых слёз,
В двадцать лет – дыханье старости
И запретный заветный вопрос.
Но никто не найдёт ответа,
На губах – дыхание лжи,
На заветном – запретное вето,
На дымящейся крови – жир.
Ложь вокруг. Безликие лица.
Заколдованный круг слепых,
Боль Венгерской рапсодии Листа
Станет ложью в руках толпы.
Только ложь. Невесомые строфы.
А расплата? Возмездие? Гнев?
Никогда не придёт на Голгофу
Купина в нетленном огне.
Гнев иссякнет. Возмездие духа
Недоступно для нас. Увы!
Нам легко походить друг на друга –
Пешим всадникам без головы.
1956
Худая тёмная Агарь
Кричала (молча) на пороге,
Дрожали тоненькие ноги
От страха – приближался Царь.
Он бросил ей под ноги жемчуг,
Она сказала: «Ну зачем ты
Столь расточителен, мой царь?!»
«Я так хочу тебя, Агарь», –
Ответил царь. Она смеялась.
Она смелела и смирялась.
И царская вздымалась ярость.
И сторож погасил фонарь.
Сиял рассвет. Звонил звонарь.
Блестели хижины росою.
Худой, болезной и босою
Бродила по земле Агарь
Ещё вчера.
Но в утро это
Она была как праздник света,
Которому сравненья нет,
Она смелела и смирялась,
Она сомлела и смеялась,
И Божий Мир был Белый Свет,
И Смерть на Землю не являлась.
18 декабря 1959
Вот так – на чёрном – чёрствость белого,
Вот так – на белом – чернь безликого,
Вот так сиреневое делают
Опустошённости уликою.
Вот так затравленная нежность
Лиловым падает на веки,
В сиену вправленная нежить
Зелёной ищет подоплеки,
Голубизну несёт в зачатьи
И оправданье видит в сером,
И синее ночное счастье
Оранжевому дарит сердцу,
А жёлтое – оно повсюду,
И в фиолетовом и в винном,
И обречённость верит чуду,
В котором смерть, как сон, невинна,
Вот так, а может быть, иначе,
И чёрное умрёт на белом,
И белое на чёрном спрячет
Сиреневую плоскость тела.
Проснётся красное и выплеснет
Под ноги голубому лакомства,
А там лишь выкрасить да выбросить,
А там лишь плакать не наплакаться.
И возвратить нетленность первого,
И извратить ленивость знания,
А оправданье ищет серого,
А серое ждёт оправдания.
1960
Таруса
Город Таруса, горько и грустно
Бредит река раскаяньем.
Капли дождя, как стеклянные бусы,
По веткам кленовым стекают.
Я не тянула рук расставания,
Я утонула в реке расстояния,
В талых капелях, стылых снегах,
Пустых канителях и старых долгах.
Добрые люди, простите меня,
Рихтер седлает рояль (я – коня),
Рихтер терзает памяти тьму,
Добрые люди, простите ему,
«Клавишей стаю он кормит с руки»,
Конь улетает от синей Оки.
1960
Дождю
Снимите его со стены
Зачем эти нити
Мне снятся одни и те же сны
Снимите снимите
Зачем повторяется одно и то же
Комната и эти люди
Нарушенное равновесие
Поруганное тождество
Жёлтые лютики
Жёлтые лютики белые жасмины
Белые белые узорные
Самой высшей последней милости
Прошу у твоего взора
Что же ты смотришь так пристально
Не суди меня – возлюби
Белые корабли на зелёной пристани
Я боюсь ваших глубин
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Цветов мне не приносите
Покой мой щадя
Снимите со стены Спасителя
С лицом Дождя.
1961
Друзьям 60-х годов
Все громкие слова бессильны
Перед моим истонченным лицом.
И всё-таки они меня просили,
И всё-таки они меня смущали
Последним счастьем, после пригрозили
Концом.
Мне всё равно. Я ничего не знала.
От острых скул густая синева,
С Савёловского грязного вокзала
Как память начиналася Москва,
И всё-таки я что-то им сказала,
Какие-то холодные слова.
Мне б удержать, согреть их и оттаять,
И отдышать у щёк, у глаз, у рта...
Но мне смешна их истина простая,
А им моя «святая простота».
Они кричали, плакали и мелом
Писали, объясняли на руках –
Я медленно молитвенно немела,
Я лучше и торжественней умела,
И даже невозможное посмела –
Я дальше уходила, как река.
Октябрь 1962
Забота
Забота пахнет карамелью
И зимней комнатой со сна,
Несвежей утренней постелью
И свежим снегом от окна.
Забота кроет пылью стены,
Растрескивает потолки,
А в сумерках приводит Тени
И тайно прячет в уголки:
За старое большое кресло,
За книжный шкаф и за сундук,
Уютное находит место
Для каждой из домашних скук.
Забота ставит утром чайник
И луком чистит зеркала,
А тихое, как ночь, отчаянье
За ней следит из-за угла.
Гримасы строит на паркете,
Исподтишка ломает душ,
А вечером – гвоздик букетик,
Сластей пакетик: добрый муж.
Гримёры в спальных маскарадах
Заботу рядят в блёстки слов
И поселяют в доме радость:
Семь белых мраморных слонов.
Они доверчиво и просто
Блюдут заботливый уют,
За это произносят тосты,
Домашнюю наливку пьют.
Гостей сзывают и судачат:
Опять заботы полон рот!
Жена беззвучно в кухне плачет
Из года в год, из рода в род.
О чём?! – найти в воде стоячей
Не может брод.
Но знает путь в земле незрячий
Домашний крот:
Забота.
1963
Ю. Г.
Чёрный ягнёнок
1.
Чёрного Ягнёнка
Гневу Ягве
Привели на заклание,
Стоит – не гнётся,
...Кровавые язвы...
Стоит – не кланяется.
Чёрный Ягнёнок,
Не бойся, не майся,
В жертвенном пламени безмолвно сгорая,
Господу угоден
Палёного мяса
Дух; примет пепел земля сырая.
2.
След копытцев на чёрном песке,
Соль слезы на кровавом платке,
Погребальную песню сыграю
Я тебе на пастушьем рожке.
Рожки твои у судьбы в мешке,
Ножки твои у избы на меже,
Шкурка твоя в сарае,
Высохла кровь на кривом ноже,
Открыты ворота Рая.
1963
Долг
Я пасу на лугу жеребят,
На зелёном – коричневых, чутких
Уже сотые сутки подряд.
Мне бы долю иную,
Мне лодку
На широкой воде
Шершавую.
Кусаю локти,
Сумасшедшая, шалая,
Куда плыть
По широкой воде стоячей?!
Жеребята скачут во всю прыть.
Жеребята, они что-то значат
И теперь и впредь,
Ими день и кончен и начат,
И в руке моей плеть.
Всё не лестно! Весло хочу я!
Чтоб круги по воде!
Жеребёнок, беду почуя,
Навстречу беде
Опускает длинную голову,
Поднимает лиловый глаз!
Жеребята умрут с голоду –
Вот и весь сказ.
На зелёном лугу – коричневых,
Я пасу их тысячу лет,
И воды прозрачное личико
Рассекает моя плеть.
1965
Печали нет есть только край
Земли и неба и загадок
Потерянный кромешный рай
Нечаянность в глухой порядок
И нет разлук меж слёз и звёзд
Пространства мост трава под снегом
Заброшенный в полях погост
И край земли у края неба
Но есть любовь – средь пут и слов
Пускай в углу пускай в загоне
Но вечер дымен и лилов
И солнца медленна агония
Но есть любовь и нет разлук
Печали нет и смерть ничтожна
Кудрявый мальчик вскинул лук
И невозможное возможно!
1965
Цветы осота пахнут мёдом,
А соты мёда пахнут солнцем.
И красит солнце полдень, зной
Ржаной тяжёлой желтизной.
Высокий август тих и светел.
И я одна на белом свете,
Но сердцу ничего не хочется
От августейшего высочества.
Не нужно солнца, зноя, полдня,
Любая милость – слишком поздно,
Любая радость безучастна
Душе моей...
Мой месяц ясный,
Мой светлый Август – император.
Прости меня, мои утраты
Так велики, а силы слабы;
Все августейшие услады –
Цветы и мёд, и зной и полдень –
Мне ни к чему. Я слишком помню
Свой тонкий месяц на рассвете,
Зелёный май, холодный ветер,
И – я одна на белом свете...
16–17 августа 1966
Памяти А.А.
Она была величава,
я же была тиха.
Она меня привечала
не ради моего стиха:
«Мне нравится твой профиль,
се-ро-глазая,
и всё же ты – только крохи
того, чем была я!
Лучше бы ты не писала,
слишком ревнива я».
Но чёлку мне причесала,
как будто свою, тая
в тяжёлых руках – угрозу,
в угасших глазах – боль.
Она мне красную розу
не позволила взять с собой:
«Ты будто с другой планеты,
сама по себе живи,
но помни: несчастны поэты,
пишущие о любви.
Я редко прошу о чём-то,
умна и давно стара,
но пусть твою тёмную чёлку,
пока ещё без серебра,
и взгляд твой, такой серый,
любят не за стихи».
Упало моё сердце,
слова мои были тихи,
но я обещала твёрдо
в ответ на её «прошу»
стихов не писать. Я гордой
была. И с тех пор не пишу.
Давно её нет на свете,
но клятва моя жива:
воспоминанья эти –
слёзы, а не слова.
1969–1979, Вена
Кирилло-Белозёрский монастырь
Холодные своды. Тяжёлые воды.
У берега дремлют худые челны.
Спешат на работу Века и Народы.
Стоит Монастырь на путях Сатаны.
Молчат колокольни. Кресты покосились,
Но белые Храмы далече видны.
Отсеялись справно. Почти откосились.
Стоит монастырь на путях Сатаны.
Над озером Белым рассветы белёсы,
Юродивый спит у замшелой стены.
Свистят над Россией бесовские косы.
Стоит Монастырь на путях Сатаны.
Лето 1979
В Париже восемь лет гощу,
Как будто на весёлой тризне,
И об оставленной отчизне
Принципиально не грущу.
Вот разве только речь зайдёт
О тех кукуевских болотах,
Где клюква крупная растёт,
В душе вдруг встрепенётся что-то,
Сожмётся больно – и пройдёт.
Париж пригоден для жилья,
Для разговоров и свиданий,
Деревня ж бедная моя
Живёт во тьме воспоминаний,
И никому не объяснить,
Как ту «развесистую клюкву»,
Что можно пламенно любить
И ненавидеть так же люто.
Что вечно – хорошо в гостях
И так же вечно – дома лучше.
Воспоминание, не мучай
Души! Не принесёшь в горстях
Ты клюквы той. И не научна
Твоя тоска. И всё равно:
Когда в Версаль садится солнце,
Я вижу низкое оконце,
На всей земле – его одно.
И в нём закат горит огнём
И поджигает ствол берёзы.
Самих себя мы не вернём,
Но возвратим слова и слёзы.
9 октября 1987
Любови Петровне Молоденковой,
моей маме
Мама милая, зачем
Не бывала ты в Севилье,
Почему была ты сильной,
А счастливой не была.
И какой была ты нежной,
Знали только наши свиньи,
Наши смирные коровы –
С ними жизнь ты провела.
Мама милая, зачем
Не бывала ты в Париже.
Каждый день в навозной жиже
В ватнике и босиком.
Лишь телёнок руки лижет,
Вечер ближе, солнце ниже,
Ты глядишь на Дальний Запад,
Руку вскинув козырьком:
Умирает красный Запад
За берёзовым леском...
Мама милая, зачем,
Почему такая доля –
Эта вечная неволя,
Эта нищая земля?!
На Кукуевское поле
Ты выходишь... Сколько боли,
Сколько мужества и воли
Жить меж «надо» и «нельзя»!
За горами, за долами
Сны: я с мамой за цветами,
Колокольчики в расцвете,
Конопельки полегли.
...Милой мамы нет на свете,
У меня большие дети.
Елисейскими полями
Выхожу на Риволи.
Господи, je te supplie:
Со святыми упокой мою маму.
12 октября 1987
Пасха в Кукуеве
Сестрице
О, Господи, как они пели
в прохладном полночном апреле,
три бабы под старой ветлой!
Большая Луна сияла,
Большая Вода стояла,
оттаявшей пахло землёй.
О, Господи, как они пели
в прозрачном, простудном апреле
в мои молодые года!
Текли голоса в поднебесье:
«Воскресе, Христосе, воскресе»
– Большая стояла Вода.
Счастливое нищее детство,
кладбищенской церкви соседство
(в 30-х пошла на дрова),
Большая Луна во Вселенной
сияла. Надеждой нетленной
пасхальная радость жива.
Три бабы на красном крылечке
поют, и далёко-далече
живая молитва слышна.
Плывут голоса в поднебесье:
«Воскресе, Христосе, воскресе...»
С той ночи мне смерть не страшна.
Апрель 1991
Вольная воля
Живу безмолвно, про себя,
Лишь волю вольную любя;
Мой день – ладья, а ночь – челнок,
Пусть лёгок путь – тяжёл венок.
А у венка, как у венца,
Начала нет и нет конца.
Плывёт ладья по воле волн,
На склоне дня дырявый чёлн
Привозит ночь и время спать...
Сиянья звёзд не исчерпать
Ковшом и Млечного Пути
Мне до утра не перейти.
Плыву на лунной Стороне,
А Воля Вольная во мне
Летит. Сияет Млечный Путь.
Венок тяжёлый давит грудь.
1991
Я пью из звёздного ковша
галактик пыль:
Горчит всемирная душа,
как чернобыль.
В пылинке каждой: мрак и свет
– не разделить!
– Вернуть Всевышнему «билет»?
Чернить? Белить?
Вкушая сумерки Богов –
густую суть:
Всевышний болен? Иль здоров?
Не знай! Забудь!
Не различай добро и зло,
любя равно
Галактик пыль: темно-светло,
светло-темно.
Я пью из звёздного ковша
и мрак и свет.
Молчит вселенская душа –
поёт поэт.
1991
Бесконечная песня
о танцующем Боге
Сыну Тимофею
Танцует Бог. Звенят бубенчики.
Поёт струна. Ликует рог.
Цветами пыльными увенчанный, танцует Бог.
Бредут стада лугами горными.
Кричит сова. Молчит петух.
Танцует Бог. Ногами чёрными
Вздымает пыль. Закат потух.
Танцует Бог. Смеётся дудочка.
Хохочет гром. Грохочет медь.
Танцует Бог. Тугая удочка
В потоке млечном дразнит Смерть.
Не спит Пастух. Стада взволнованы.
Танцует Бог, сойдя с небес.
Худыми пёстрыми коровами
Наполнен лес.
Танцует Бог. Удой балуется:
Поймает Смерть, уронит Жизнь.
Уснул Пастух. С луной целуется.
Не стой, Земля. Вертись. Кружись.
Танцует Бог. Земля заверчена.
Поёт струна. Ликует рог.
Танцует Бог. Глава увенчана
«Цветком в пыли». Танцует Бог.
Танцует Бог. Судьба закручена.
Хохочет гром. Мычат стада.
Нет ничего на свете лучшего:
Танцует Бог. Дрожит уда.
Встаёт пастух, душа беспечная.
Грядёт Заря. Кричит петух.
Нет ничего под Солнцем вечного.
Танцует Бог. Взыскует Дух.
Танцует Бог на пыльном облаке.
Пылает полдень. Жарит медь.
Танцует Бог в чернейшем облике.
Ликует жизнь. Гуляет смерть.
Зовёт рожок. Пастух не ленится,
Ведёт стада на водопой.
Шумит река. Грохочет мельница.
Танцует Бог с самим собой,
с самим собой,
с самим собой танцует Бог.
март 1990–1992, Париж
Картины чужбины
В перелеске бересклет
– розовый безумный цвет
звонких костяных серёг,
вышивка сырых дорог,
бурый дуб не перекрёстке,
жёлтых жёлудей наперстки
в перекрученных суках,
склеротических руках.
День осенний, ясный свет,
ястребиных крыльев след,
паутины седина,
в плющ одетая стена,
серый выцветший камыш,
ржавчина просевших крыш,
в перелесках бересклет...
Сколько зим и сколько лет
помнить, сохранять, беречь
слов родных живую речь
в глубине души на дне
в ласковой чужой стране.
Октябрь 1994; Дроздовка, Les Merles
Заозерье
1.
Назойливый звон комаров:
мак толкут на закате,
летучих мышей ошалелый беззвучный полёт,
кровавые окна, на Запад глядящие, в хате
слепая старуха о девичьем счастье поёт.
Вечерние страхи: смеркается, день умирает,
луна пожилая в морщинах угрюмых забот,
роса ледяная – трава под росой остывает,
ребёнок играет и мать его тщетно зовёт.
2.
Земля, как большая, слепая летучая мышь
в ночи совершает беззвучный, бесшумный полёт,
туман укрывает озябший озерный камыш,
незрячая пряха о призрачном счастье поёт.
Дрожащий, высокий, измученный старческий звук
в зудящую ноту назойливых злых комаров
ложится согласно и вёсел невидимых стук
плывёт над водою и тонет в мычанье коров.
Парным молоком пахнут хаты и липой в цвету,
мать кличет ребёнка, но темень тревожно молчит...
Душа замирает в истоме на звёздном мосту,
звенят золотые от Рая Петровы ключи.
10 июля 1999, La Geraud
Любовь Молоденкова.
1. Вольная воля. Стихотворения. Париж–Москва. Дубна: Изд. центр «Феникс», 1997.
2. Свидетель в созвездии Льва. Стихотворения. Париж–Москва. Дубна: Изд. центр «Феникс», 1998.
3. Дверь. (Готовится к печати).
|
|
