Дожди из детства шелестят

Дожди из детства шелестят
В траве и яблоневых листьях.
Созданья акварельной кисти –
По небу облака летят.
Собака лезет под крыльцо,
Напуганная дальним громом,
И смутно видится лицо
Моё в одном из окон дома.
Льёт ливень спорый и косой,
Как водоём, наполнив дворик.
Едва оправившись от кори,
Я у окна стою босой.
И что война недалека –
Об этом я ещё не знаю,
Но яблони и облака
Зачем-то впрок запоминаю.



Катилось время на колёсах
Коротких и дождливых дней.
Утрами туши туч белёсых
Барахтались у луж на дне.

По лужам шлёпали галоши,
С рожденья розданные всем.
Усталый парк вздыхал – как лошадь
Во сне вздыхает об овсе.

Плакат с сентенцией о гриппе
Чихал воспитанно в платок,
И кашель – нота в общем хрипе –
Пугал, как выкрики в лото...

Ты не надеялась на милость
Минут, и время истекло.
Толпа перронная ломилась
Сквозь запотелое стекло.

Я на стекле писал: «Полгода»,
Но ты читала: «Никогда».
В такую гиблую погоду
Я этот город покидал.

Ты улыбалась мне, но слёзы
Улыбке падали назло...
Катилось время на колёсах
Осенних дней, и нас везло.

1957


Мне говорят: иди! и я иду.
Мне говорят: постой! и я стою.
Мне говорят: лежи! и я лежу.
Мне говорят: умри! А я живу.

1961


Не спрашивай, откуда я пришёл.
От тех холмов, что чуть видны в тумане.
Не спрашивай, что у меня в кармане.
Листок ольхи – он высушен и жёлт.

Дай мне ночлег и скромную еду.
И коль захочешь, за любезность эту
Я расплачусь единственной монетой,
А рано утром встану и уйду.

Не говори, что дни твои тяжки,
Что стало трудно жить на этом свете.
Ты видишь, сколько денег гонит ветер?
Бери метлу и наполняй мешки.

А сколько их я видел на пути!..
Ты, кажется, обижен не на шутку?
Дай, отдохну ещё одну минутку...
Ну, вот и всё. Теперь могу идти.

1967


Университет

Мой автограф
        навечно врезан гвоздём
в одну из колонн
Аудиторного корпуса на Моховой.
Я сюда прихожу
        на свидание к этой колонне
Через пять, через десять лет...
В старину бы воскликнули:
        «O, alma mater!»
Это не то.
Это верность себе.
И друзьям,
        что, как эти двенадцать колонн,
держат своды воспоминаний.



Кто мёртвому заглядывал в глаза,
Тот мог понять природу власти.
Под ветром гнётся до земли лоза,
Но не подвластны этой буре страсти.

Живут животные разнообразной масти –
Их повергает в панику гроза.
На тризне пьют и поедают сласти,
Едва закрывши мёртвому глаза.

Лоза, глаза... Где масти, там и пасти...
Спаси нас, Бог, от этакой напасти!

13 ноября 1974


Одуванчики России,
В яркой зелени травы
Вы любых цветов красивей –
Я хотел бы жить, как вы.

Чтоб седою головою
Мог бы я на склоне дней
Наклониться над землёю
И рассеяться по ней.

1975


Они пришли в начале лета,
В сезон цветенья всяких трав,
Пришли, чтоб хоронить поэта,
Который был во всём неправ.

Был день – как музыка прелюдий,
И одуванчики цвели...
А в доме гроб стоял, и люди
Сквозь дом, как через время, шли.

Шли, на его лицо глядели.
А он, согнав сомненья тень,
Лежал в гробу, как в колыбели
В свой самый первый в жизни день.

1976


От снов иль от вина
Под утро мне не спится.
Какие письмена
По небу пишут птицы?
Зачем растёт трава
И рак был нужен греку?
На жительство права
Кто выдал человеку?

1976


Дом

Я рисовал какой-то дом
И дым, стоящий над трубою.
Был некий знак в рисунке том,
Вдруг обернувшийся судьбою.

Была зима, была тайга,
Мороза смертная истома,
И непролазные снега,
И белый дым над крышей дома...

Как стародавнею зимой,
Знакомый скрип под сапогами.
А жизнь засыпана снегами,
И не вернуться мне домой.

Но если суждено потом
Нам жить реальностью другою,
Я там себе построю дом –
Одноэтажный и с трубою.

1977


Ни любви, ни дружеской пирушке
Не развеять затаённый страх.
Господи, я был твоей игрушкой –
Не забудь, что мною Ты играл.

Закружённый будней круговертью,
Я страшусь того, что впереди.
Будь же добр и самой лёгкой смертью
Ты меня за службу награди.

1977


Ворона

Напротив – дерево без кроны,
Засохшее давным-давно.
На дереве сидит ворона
И смотрится в моё окно.

И я гляжусь в обличье птичье,
В глаза с нездешней хитрецой,
И всё-то в ней мне симпатично:
И тело в перьях, и лицо.

Но вот сидеть ей надоело –
Что можно высмотреть в окне?
Она снялась и улетела,
И стало одиноко мне,

Как будто бы на целом свете
Нет никого родней её...
А по двору гуляет ветер
И треплет нижнее бельё.

1978


Апельсины 30-х годов

Не выношу нервозной суеты –
Напоминает мне она бомбёжку.
Хоть десять раз перекрести окошко –
Волна взрывная умертвит цветы...

Росла герань, и с ней играла кошка,
И аспарагус паутину плёл,
И ежедневно вырастал немножко –
Как на чужбине чей-то блудный сын –
Посаженный случайно апельсин.
Он вырастал из косточки испанской –
Антифранкистской и республиканской.

А между тем и на казённой ёлке
Висели золотистые плоды,
И радовались жизни комсомолки,
И вымерзали русские сады.

А между тем Испания поэта
Вела куда-то, и послушный сын
Шёл на расстрел, не ведая об этом,
И по дороге чистил апельсин.

О, Боже мой, какой простор для тем
Вдруг открывает собственное детство!..
Но от судьбы нам никуда не деться,
И я иду и апельсин свой ем.

1978


История

1

Должны ли почитать потомки
Умерших предков? В старине
Что ценного, скажите мне?
И что история – потёмки
Иль всё-таки какой-то свет?
Увы, молчание в ответ.

Когда-то самый древний город
Был Новеградом наречён
И с градом на Днепровских горах
Был обручён и обречён
На поношенье и разруху,
Шесть сотен лет проживши зря,
В отчаяньи приявши руку
Врага Московского царя.
И всё тогда здесь было внове –
Земля, погода и судьба...
Но стали старыми гроба
Умерших предков, и в основе
Всей нашей жизни старина,
Хоть новой числится страна.

Нам не забыть того, что было,
Что батогом и плёткой било
Нас сотни лет по голове.
Одно ушло, другое всплыло,
Передоверив нас Москве.
А та Москва, слезам не веря,
Копьём Георгия с коня
Пронзает некоего зверя,
Втыкая остриё в меня.

2

Не блестят кольчуги и шеломы,
Не бряцают копья и мечи –
Вражье войско подошло к Шелони,
Словно тать, таившийся в ночи.
Будет день и тусклый и короткий,
Но единственный из тысяч дней –
Зарыдают в голос новгородки,
Увидав без всадников коней.
Кони в сумерках бредут – но чьи бы?
Спят на колокольнях звонари.
Чутко дремлет на болоте чибис,
Но и он не вскрикнет до зари.
Ни костра, ни говора, ни всхлипа –
Будто призраки бредут они
Сквозь туман... О Новгород Великий,
Сочтены твои златые дни!
Всё прощай – и буйство, и богатство,
И друзья заморские прощай!
Ради единения и братства
Ты Москву пращою не стращай.
Будешь ты ещё стоять для виду,
Будто баба скифская в степи.
Было время отроку Давиду,
Ныне Голиафу уступи.
Уступи Корелу и Задвинье,
Пригороды даже уступи.
Пусть история тебя задвинет
В самый потаённый свой тупик.
Далеко от стен святой Софии
Будет решена твоя судьба...
Где-то ухает ушастый филин.
Тихо отверзаются гроба.

3

Ой ты, Марфа, ой, вдова Исакова,
Ай ли худо ли тебе жилось?
Полон терем был богатства всякого,
Да взяла его себе Шелонь.

Заплела ты сети шибко хитрые,
Да не крепкой оказалась вязь –
И сыночка твоего, Димитрия,
Головы лишил великий князь.

А у князя бредень-то не реденький,
И ловцы не ленятся служить –
И второму-то сыночку, Феденьке,
В заточеньи голову сложить.

Не за нас и не за наши вольности
Привелось им буйные покласть.
Доживала б годы в богомольности,
Но тебе была милее власть –

Как от браги, от неё шалела ты.
Ну, а нам – от плети околеть.
Сыновей своих не пожалела ты,
Так тебе ли Новгород жалеть!

И от нас не дожидайся жалости –
Сыновей и Новгород губя,
Ты горда была, не унижалась ты,
Да гордилась только за себя.

Будут сказки сказывать да басенки
Про тебя, Исакову вдову,
А покудова – со внуком Васенькой
Увезут в железах на Москву.

Увезут – умчат отселе по полю,
Где снежок блестит, а не слюда.
А в Москве-то вас поселят в подполе –
Там и сгинете вы без следа.

4

Как из Новгорода из Великого
На Москву, а и дале – в Вологду
Увозили кого да вели кого,
Да за ворот тащили волоком.

А московский князь, как татарин, строг
Всё указы шлёт да указывает:
И тому назначит такой-то срок,
А таких-то – такими казнями.

Всё вменит в вину, даже сродствие.
А дома да поместья кинуты.
Ой, бояре, ой, новгородские,
Вам прижиться бы там, не сгинуть бы.

А в Москве татар – будто сена воз
Растрясли по ней некрещёные.
По Москве-реке всё течет навоз,
А и улицы немощёные.

А захочется зелена вина –
Пососёшь рукав али бороду.
А и в Новгороде, а и сыздавна
Кабаков, что церквей, по городу!

Ну, а в Вологде и того хужей –
Не добудешь и хлеба голого...
Ой, великий князь, твой топор уже
Затупился об наши головы.

5

Хорошо по скрипучему снегу пройтись поутру
И зари отраженье увидеть на золоте старой Софии.
Ну, а лучше – на лыжах скользить по реке на февральском ветру,
Чтоб в мозгу шелестели, шушукаясь, мысли, от ветра сухие.

Добежать по лыжне, запыхавшись, до Юрьева монастыря,
Постоять, отдыхая от бега и ветра, под сенью собора
И обратно пуститься, и думать, что вовсе не зря
Этот город упрямый Москве подчинился не скоро.

На реке пилят лед – вот лежат голубые кубы,
Будто детские кубики или хрустальные храмы.
Я скольжу в ледяной колее общерусской судьбы,
И с неё никуда не свернуть мне – ни влево, ни вправо.

Хорошо, если лыжи твои и узки и длинны,
И ботинки не жмут, и за палки сноровисто браться.
А на улице Маркса уже затевают блины –
Чтобы только попотчевать ими московского братца.

Я уверен, что будет по правилам сделан замес
И счастливыми будут сестёр моих дети и семьи.
Я и сам ведь отсюда – из этих болотистых мест,
А в Москву занесло меня ветром, как лёгкое семя.

1978–1984


Натюрморт

На старенькой веранде –
Бутылки на окне.
Вот так же у Моранди
Они на полотне
Стоят – художник строит
Из них и лад, и ряд,
Но в тёмное нутро их
Не проникает взгляд.

1979


Как странно – надо умирать,
А урожай ещё не собран.
Как будто налетела рать
То ль печенегов, то ли обров
И мнёт копытами коней
Едва желтеющие всходы...

Но если целые народы
Прошли когда-то по стране
И в Лету канули, то мне ль
Роптать на действие природы?

Не рать бесчинствует, а годы
Неумолимы, словно Рок
Античных греков. Вышел срок
Моей земной командировки –
И бесполезны все уловки.

На совесть выучен урок:
Я знаю всё, что можно знать
О смерти и о Царстве Божьем,
Я понимаю всё... И всё же
Как странно – надо умирать.

1979


Философам

О, что же дано нам с невнятным названием «жизнь»?..
Наощупь бредя, спотыкаясь о велосипеды
В чужих коридорах и переступая межи
Чужих территорий, я жизни ещё не изведал.
И все категории ваши, как вобла, сухи,
Вам душ не словить, как бы этого вы ни хотели.
Философы, вы – неудачливые рыбаки,
Учитесь ловитве у Геннисаретской артели.

1979


Я помню фауну тех мест,
Когда гигантские стоножки
На потолке резвились; мошки
Преследовали нас, как месть
Эринний, уязвляя лица;
Треща, огромный богомол
Садился девушке в подол
И Богу начинал молиться.

Я полюбил его, а с ним
И эту девушку немного.
О, шестиногий серафим,
Скажи, о чём молил ты Бога?
Что он ответствовал тебе
По поводу свободы воли?
Как относиться нам к судьбе –
Как к предрассудку и не боле?..

Я богомолов не ловлю,
Чтоб не помять её знакомых.
Я эту девушку люблю.
Она же любит насекомых.

1980


Бесконечная жизнь открывалась когда-то,
Всё же сроки прижали.
Несмываемой тушью написана дата
На небесной скрижали.

По ночам я не сплю, подавляя зевоту,
Жду шагов у порога.
Может, времени и осталось всего-то –
Лишь собраться в дорогу.

Ни о чём никого я не вопрошаю
И не спорю с судьбою.
По ночам я лежу в темноте и решаю,
Что возьму я с собою.

1980


Давайте обновим рекламу,
Возьмёмся дружно за работу,
Освободим мозги от хлама
Сберкасс и трасс Аэрофлота –
Чтоб над домами всепогодно
Сиял в любое время года
Рекламный щит: «Творцу угодна
И людям выгодна Свобода».

1981


Только набело, а не начерно
Проживает любой народ.
Всё оплакано и оплачено –
И за прошлое, и вперёд.

Что прошло – уже не изменится,
Став историей на века.
Пусть же мелет нас эта мельница –
Может, будет хорошей мука.


Листья

Сорвётся лист и грусть навеет.
Их будет под ногами – тьмы.
Другие вырастут, новее,
Но этих не увидим мы.

И осенью – сухой и ранней –
Не радует их круговерть.
Красиво листьев умиранье,
Но непереносима смерть.



Когда холодные дожди
Давно уже привычны стали
И журавлиные вожди
Уводят молодые стаи
На юг, когда багряный клён,
Вчера ещё горевший, тухнет,
И лес рисуется углём,
А небо – сероватой тушью,
Я говорю себе: «Пора».
Но для чего пора – не знаю.
Курю на кухне до утра
И книгу жизни вспоминаю.
Но даже если бы я мог
Переписать её страницы,
В конце всё так же клён бы мок
И птиц летели вереницы.

1982


Перед всеми-то виноват –
Беспартийный и некрещёный –
Я иду по дороге в ад,
Добродетелями мощённой.

1982


Лыжница

Взрезают белизну две узкие доски.
Сжимает горизонт, как обручем, виски.
Ни света впереди, ни населённых зон,
Но лыжница скользит туда, за горизонт.

Не будет впереди ни дома, ни огня.
Я соглашусь на всё – не покидай меня!
Закружится метель, смешает верх и низ.
О, лыжница, постой! О, милая, вернись!

Я ощупью ищу теряющийся след.
От снега и от слёз я, видимо, ослеп.
Уходит жизнь моя – как удержать её?..
Две узких колеи ведут в небытиё.

1983


Учёный

Учёный склоняется над стеклом:
Стрекозы и бабочки под стеклом.
Сухие стрекозы уже не летят,
Сухими глазами уже не глядят.
А мир за окошком озвучен и жив –
Со свистом гоняют по небу стрижи,
И мечутся мошки, спасенья ища,
И бегают мышки, от страха пища,
И где-то стрекозы над зеркалом вод
Ведут нескончаемый свой хоровод,
И крылья из тонкой и ломкой слюды
Шуршат еле слышно у самой воды.

Учёный, раскрывший ученейший том,
Читает о чём-то – но дело не в том,
Что пишут коллеги в учёных трудах,
А в том, что таится в зелёных прудах:
Личинки стрекоз в водоёмах живут
И быстро и жадно кого-то жуют.

Учёный безумно глядит в микроскоп –
Как будто увидел плохой гороскоп.
Давно бедолага всё знает про них,
Но в тайну стрекозью умом не проник.

Обидно, и стыдно, и страшно ему,
Что мелкая тварь не даётся уму.

1984


Счастье

Я вспомнил о детстве, и запах бензиновый выплыл.
Неведомой силой мы были к машинам влекомы –
О, как мы вдыхали их синий и сладостный выхлоп!
И жил в нашем доме на счастье шофёр исполкома.

Он был очень занят – ведь занято было начальство,
Но изредка он приезжал среди дня пообедать.
И мы забывали тогда на качелях качаться
И переставали камнями кидаться и бегать.

Мы щупали шины, испытывая их упругость,
Мы слушали шорох в нагретых мотора глубинах
И лаковых крыльев немыслимую округлость
Мы гладили так, как не гладили после любимых.

Шофёр выходил из подъезда, дымя папиросой,
Он в наших глазах был красивей, чем сказочный витязь,
Он всё понимал без намеков и лишних вопросов
И, дверцу открыв, говорил: «Ну, валяйте, садитесь».

И мы, словно лорды, садились и чинно, и гордо,
Мотор надрывался и рвался вперёд из упряжки,
Нагретые солнцем сиденья открытого «форда»
Огнём обжигали по-летнему голые ляжки.

Он нас довозил до угла, и мы там вылезали.
Но сколько же нам доставляло всё это восторга!
Не вымолить счастья такого у Бога слезами,
Оно только детям даётся, лишь детям – и только.

1984


Тайно стихи пишу –
Словно курю анашу –
Затем их сую в стол –
Будто патрон в ствол.

23 сентября 1985


На небе Солнце жаром пышет,
Лишь для того, чтоб нам согреться.
Поэзия – не жизнь, а пища,
Поэзия – не цель, а средство.

12 декабря 1985


Качки

Качнулась башня водокачки,
Земля вдруг оказалась шаткой.
Бежит дежурный в красной шапке –
Бежит как будто на пожар.

По опустевшему перрону,
А мессершмидт бьёт по вагону
И пробивает в крыше щель.
Сними, дежурный шапку эту!

Она как красная ракета –
Как диверсантская ракета
Обозначающая цель.

23 января 1986


Навеки твой утерян след
У прошлого в глуши.
Я памятник тебе воздвиг
На площади души.

И мысленно несу букет
Из роз на пьедестал.
Любовь прошла, но я тебя
Любить не перестал.

1986


Я головой к стене лежу – а там весна
Бормочет и свистит – но лёд в душе не тает.
Китайская стена, Кремлёвская стена...
Чтоб голову разбить – покуда стен хватает.

18 апреля 1986


Пророчат нам дожди
И холод – но пророку
Ты верить подожди
И не дрожи до срока.

Ты видишь в поле рожь
И небо – это счастье!
Быть может, ты умрёшь,
Не увидав ненастья.

21 августа 1986


На Пролетарской улице
Давно уж дома нет,
В котором я впервые
Увидел этот свет.

На пустыре крапива
Да плети лебеды
Обозначают место
Пожара и беды.

И там, среди крапивы,
Свои следы ища,
Я подобрал зачем-то
Осколок кирпича.

Никто о том не знает,
Ни мать и ни жена,
Но мне такая малость,
Я чувствую, нужна.

Как будто это – семя,
Как будто бы потом
Оно взойдёт на небе –
И снова будет дом.

1986


Мы жили в первом этаже,
А Бог жил выше.
Его давно там нет уже –
Куда-то вышел.

И хоть прошли уже года,
Мы всё не верим,
Что Бога нет, и иногда
Подходим к двери.

1987


Я вышел из родного дома,
Как все выходим мы из чрева –
Направо возвышалась церковь,
А дом мой оставался слева.

Когда же я домой вернулся,
Испив скитания отраву,
Налево возвышалась церковь –
И пустота зияла справа.

1987


Эфирные поля

Вечерний воздух сер, но там – над ним и выше –
Тучна, как чернозём, небесная земля.
А вот и лунный серп уже на жатву вышел
В эфирные поля.
Там тоже, как и тут, наверно, зреют злаки
И звёзды среди них, как васильки, цветут.
А может быть, одни лишь Зодиака знаки
На небесах растут.

1987


Плёл сети маленький паук,
Трава жужжала, словно улей.
Переводил я чуждый звук
В звучанье нашего июля.

И купол неба был высок,
И сено щекотало щёку,
И коростель скрипел и щёлкал
Среди некошенных осок.

Я думал: только бы суметь,
Пока ещё в зените лето,
Перевести сонет про смерть,
Которой, может быть, и нету.


1. Аркадий Гаврилов. Избранное. М.: «Неизвестная Россия», 1993.
2. Стихи из архива М.Т.Гавриловой.