Поэзия Московского Университета от Ломоносова и до ...
  Содержание

Человек
Екклесиаст
Разбитая птица
Амундсен
Теоремы
То, что прошло
Маленькие астрономы
Та сторона улицы
Гулливер
Болезнь Матисса
Двадцать тысяч лье тому назад
Gloria mundi
Порванное письмо
Сад поломанных статуй
Последняя любовь
Корабль дураков
Атлантида
Яхты в Фазелисе
Вакации
«Orient»
Сага о колымской трассе
Торжество
Полёт бабочки
Каникулы стихотворца
Труды и дни
Прохожий
Старик и душа
Последняя дверь
Из «Записок бумажного змея»
      Четверо в купе
      Атомная поэма
      Пермский период

 
 


Человек

Бумажные цветы,
пригородные электрички,
твоя подруга, играющая с кошкой,
чёрный пах рожающей земли,
лакированные гробы лимузинов,
фонтаны, бездействующие зиму,
набухшая в небе птица –

ваше родство так велико,
зелёная кровь травы циркулирует в твоих жилах,
бензином напоены деревья,
и в авторучках бежит твоя коричневая кровь.

Вот и пришло бессмертье,
которого ты не хотел.


Екклесиаст

Кто он,

вращающий миры
и питающий пчёл,

вяжущий сети наших жизней
петля за петлёй,

снабдивший миры и яблоки
одним законом –

спроси у камня,
спроси у ветки,
спроси у мотора,
тарахтящего под капотом трактора
и в твоей груди,
спроси,

точимый червем истины,
глядя в тот планетарий, где

во вселенной, как в яблоке,
пасётся млечный червь.


Разбитая птица

Тонкие кости птицы,
убитой автомобилем,
которую в детстве я похоронил у забора,
я раскопал сегодня в памяти,

она трепыхала и свистела
в ветвях соседней рябины.


Амундсен

твой санный след
в крахмальное безмолвие больницы
по белым простыням.


Теоремы

Планета, рвущая поводья притяженья,
лес, жаждущий безлюдья и беззверья,
вздох женщины, слетевший над шитьём,
поэт, польстившийся на глянцевитый том,
старуха, что костит свою собаку.

Сошла с кругов своих, во мрак ушла планета,
от мужа и шитья ушла жена поэта,
поэт построил загородный дом,
старухин фокстерьер пропал и перепродан,
старуха лается с дворнягою-уродом,
а лес засох, и сгнил, и стал углём.


То, что прошло

Вещи,
которые ты брала в руки,
или трогала только,

не забыли об этом.
Они намокли прикосновениями,
как почерневшие леса
до краёв полны осенней влаги.

Вокруг меня полно таких вещей
и лесов.


Маленькие астрономы

подростками
мы выставляли школьный телескоп
на подоконник
в сторону пахнущих стиркой и мылом
огней общежития
и наблюдали,
дыша друг другу в ухо,
перевёрнутые, еле прикрытые бельём
небесные тела
женщин.


Та сторона улицы

я пройду
по той стороне улицы
где нету сберкасс и редакций
энергичных фотографов яхтсменов ломких девиц и объявлений
об обмене квартир

где проживают прохожие
и встретишь изобретателя пуговиц в рваных носках
где выходят посмотреть
как рыжие кошки на крышах охотятся на закате
и куда возвращается под утро жалкая
царица бала
в лучшем платье одна по пустым тротуарам улыбаясь себе

по той
далёкой как Китай стороне
где ещё не ходил.


Гулливер

воротился из странствий
и теперь весь опутан лилипутскими веревочками
домашних забот

...по приставной лесенке
один уже взбирается мне на грудь
прочитать приговор.


Болезнь Матисса

Год 1942-й.
Осень в Ницце.
Парусина навесов повисла.
И вдоль пляжей, наверно, пустые террасы кафе с лёгким
                запахом рыбы.
Когда тебе семьдесят три.
Мир обступает тебя многоцветным и душным Таити.
И плывет потолок.
Как в юности после карнавала под утро.
Серые простыни неба.
Боль внизу живота.
Это будет: магнолия, раковина, зеркало.
Зелёный мрамор стола на холсте получился красным.
Но цвет всегда прав.
Боль.
Камешек в желчном протоке.
Женщина в вышитой блузе, с плавной линией рук.
Немцы в Париже.


Двадцать тысяч лье тому назад

                                                брату

дача
утонула в потоках дождя как «Наутилус»
вот-вот из сада выплывет
осьминог


Gloria mundi

представь себе:

«Титаник»
разминулся со своим айсбергом

и не стал знаменитым


Порванное письмо

небриты щёки
вольноотпущенных полей

и облегчённые леса
стоят на землю сбросив семя

паук латает паутиной ветер

пора и нам
учиться каллиграфии отлётов у птичьих стай

пожитки осени разбросаны под снегом


Сад поломанных статуй

гипсовые щиколотки девушки с веслом
сандалии пионера с горном
копыто маршальского коня
бронзовые башмаки вождя

администрация сожалеет о скоротечности времени
выгул собак запрещён

каменные ягодицы мыслителя


Последняя любовь

опавший с берёзы лист
у земли оказался бабочкой
и запорхал
за случившейся возле подружкой


Корабль дураков

Мне всё ж улыбнулось попасть в разрекламированный рейс.
Хотя и не с билетом первого класса.
На белоснежном картоне с тиснёной голубкой, запутавшейся
          в вензеле золотой каймы.

Громада в семь тысяч локтей от кормы до форштевня.
Зимние сады, вольеры для случки автомобилей,
          небоскрёбы надстроек.
Даже почта, конверты с голубкой.
Расплесками марша встречает джаз-банд всходящих на борт.
Старый Ной в белой тройке, улыбаясь приветливо, протирает
          роговые очки.
Семь палуб для чистых и семь для нечистых.

Путешественники из любопытства и по делам.
Богачи.
И те, кто даже не умеет написать слово «деньги».
Совершенно юная пара с одинаковыми улыбками,
          один саквояж на двоих.
Китаец с учебником английского.
Седой отдувающийся банкир, тайный банкрот, с новенькой женой
          прямо с витрины универмага, ещё завёрнутой в целлофан.
Пучеглазые мулатки, большие ноздреватые русские, японцы
          c выбритыми черепами.
Жизнерадостные итальянцы в тяжёлых синих пальто.
Эмигранты и беженцы из Содома и Гоморры с одеялами,
          в третий класс.
У поляка шесть пылесосов в коробках, он везёт их
          в новую жизнь.
Князь Мышкин, с которым мы в Склифе лежали в соседних
          палатах, когда он изрезался бритвой.
Чернобородый француз с «Фигаро» и адресочком в записной
          книжке.
Тело нефтяного шейха, по обычаю предков завещавшего
          похоронить себя вместе с любимым «роллс-ройсом»,
          опускается в трюм.
Собиратели марок торопятся прямо к почтовой конторке,
          проштемпелевать до отплытья.

Первый гулкий гудок.

Распаковка вещей, эта первая радость дороги, ещё до ударов
          винта.
Будто вскрываешь подарок.
В нём стол для письма, на никелированном позвоночнике лампа,
          о какой я мечтал.
Ковёр, вентилятор, мрамор полки под зеркалом в ванной,
          чтобы дамам расставить флаконы.
Текст молитвы «О путешествующих», окантованный в рамку.
B соседней каюте, заваленной шёлком в тюках, тараторят
          китайцы.
Стюард уже знает меня: «Тот очкастый из 1042-й...»

Целый город кают, тут и дети родятся в каютах.
Лифты, палубы, поручни отполированной меди.
Там и сям портреты кудрявоголового Хама к предвыборной
          кампании, с дамскими трусиками в руках.
Величественный нищий с перебитым носом дремлет у трапа,
          благосклонно кивая шлёпающимся на коврик монетам.
Сим объявлен сошедшим с ума и даёт интервью в своей
          каюте-люкс на палубе «А», с пальмами и отделкой
          из дерева гофер.
В закрытом обеденном зале грузины поют свои песни
          и замышляют переворот.
Вокруг пирующих мягкой тигриной походкой рыскают официанты.

Голубятня в четвёртой фальшивой трубе.

Над прогулочной палубой повисли гирлянды, столики сдвинуты,
          всё готово к объявленным вечером танцам.
В кадках цветут олеандры.
Румынское семейство с кучей сумок жует маленькие
          ван-гутеновские шоколадки.
Негритянские дети носятся между шезлонгов, горланя
          на английском, французском, испанском.
Старый розовощёкий эмигрант (бассейн, массаж) с золотым
          перстеньком на мизинце объясняет.
«Теперь я на отдыхе. Дом в Калифорнии. Сеть магазинов.
С табачной лавчонки там начинал. Да, с табачной лавчонки...»

На корме матросы-буддисты развесили молитвенные флажки.

Стюард в белой робе с нашитой голубкой трёт у рубки
          бронзовую табличку.
«Ковчег Интэрнэшнл.
Арманд Ной, президент».
За перегородкой стрекочет машинка для счёта банкнот.

В трюме в отдельной каюте террористы с добычей
          в банковских мешках и заложниками.
Снаружи у двери их стерегут жандармы в пятнистых
          комбинезонах.

Быть может, мы все эмигранты.

В ресторане первого класса, где журчит, распространяя
          сырость, фонтан.
Дочь фабриканта купальников терзает белоснежными зубками
          окровавленный персик.
Представитель ООН по правам человека изучает меню.
Проповедник, возвращающийся с гастролей, погрузился
          в большую креветку, как в часовой механизм.
Саксофонист на эстраде осторожно выдувает дрожащий
          серебряный шар.
На кухне рыбьи спины отливают керосиновой синевой,
          и орудуют ножами повара.
В безлюдном салоне с зачехлённым роялем юный американец
          с мулаткой из разных углов трогают друг друга глазами.
Только они и спасутся.

Все на палубах, посмотреть, как отходим.
«Ты бы дольше копалась ещё, отплываем...»
«Вон она, у ларька «кока-колы». Машет шляпкой и плачет...»
«Шоп откроют через час после выхода в море...»
«Сейм было принял закон о гражданстве, но его провалили...»
«Когда стали стрелять, мы легли в огороде. Всё сгорело,
          еле спасли паспорта...»
«Продавал вертолёты в Боливию, красотка-жена, виллу
          на море купил...»
«Если б не чёртов потоп...»
«Ничего, так и я четверть века назад. Присмотрелся. Начал
          с табачной лавчонки...»
«У неё был аборт от него...»
«Говорят, нет прохода от феминисток...»
«При взрыве в лионском метро. Хотела учиться балету,
          но нога...»
«Что-то о монастырях. Он грант получил под неё...»
«Уже пятно посадил. Вот так застегни, чтоб не видно...»

Могучий гудок.
Бессильный цветной серпантин, серпантин.
Скрипучие выкрики чаек.
Откуда-то с верхних надстроек далёкий треск машинки
          для счета банкнот.
В упряжке буксиров небоскрёб отделяется от небоскрёбов.
Доктор Ной, скинув пиджак, возится со своими голубями.
В небе высоком-высоком шуршит самолёт, точно там ведут
          иглой по синей шершавой бумаге.

На заспанной Темзе.
Клерк из «Ллойда», ночь проторчавший у телевизора за матчем
          футбольным из Монтевидео, уже всё перепутал.
Внёс в компьютер неверное имя: «Титаник».


Атлантида

По дну
бродят обросшие ракушками люди,
поглядывая на небо,
где проплывают тёмные днища
супертанкеров, яхт, многопалубных белых отелей
          с бассейнами и казино,
и всё ждут,
когда к ним опустится бог в акваланге.


Яхты в Фазелисе

                              тебе

...и «Дедеман Второй»,
и обе «Розмари»,
анисовка, настой
античности в крови.

Купальник полосат.
Так, оседлав бушприт,
над Летою летят.
И соль о борт шипит.


Вакации

море это небо
которое можно потрогать


«Orient»

Часы для подводного плавания.
Допускают погружение на глубину тридцать метров.
Лежишь на дне.
Рыбки объедают твой костяк.
А стрелки тикают...


Сага о колымской трассе

километровые столбы с номерами на бушлатах


Торжество

нищие боги Индии босиком
церемонные китайские боги мерно покачивающие веерами
пьяницы бабники и драчуны с Олимпа в гремящих медных
                                                                                  сандалиях
начитанный бог евреев с заложенной пальцем газетой
и желчный католический в золотом пенсне
съезжаясь из «Президент-отеля»
заполняют президиум и ложи Большого театра

публика пахнет духами
сверяет по пригласительным билетам места
листает программки

осанистый как банщик православный бог
демократично беседует в проходе партера с мэром Москвы
о строительстве Храма

задерживается представитель аллаха: говорят на таможне

над сценой приветственный лозунг с досадно обвисшим углом:
«Да здравствует 2000-летие со дня рождения Иисуса Хрис...»

виновник торжества
в плохо сидящем сером костюме от «Большевички»
и галстук завязан коротковато
смущённо кивает через оркестровую яму входящим
еле слышно отвечая на поздравления знакомых:

– Спасибо, Понтий...


Полёт бабочки

похож
на брошенный зигзагами по траве складной деревянный метр
Иосифа-плотника


Каникулы стихотворца

   Регулярный французский парк напоминает сонет.
   Английский – расчётливый беспорядок верлибра.
   Весь август редактировал дачный клочок: пропалывал спондеи, засевал пиррихии, секатором прорубал цезуры. Кое-где спилил, поделив на строфы.
   После всё равно зарастёт разговорной речью.


Труды и дни

для птиц
над полем раскатали большие небеса

над старой яблоней
высоко застеклили купол
для пчёл и ос

единственное облачко оставили
мазком побелки

да мутный след
где тачками возили синеву

 
Прохожий

Перед самой войной.
В холодный день, особенно если у кого худое пальто.
Как обычно по средам,
после бани с пальмой и парикмахершей,
женщина с девочкой лет десяти у окна в ресторане.
Поздний завтрак или ранний обед.
Школа пропущена.
«Правда, официанты похожи на женихов?»
За зеркальным стеклом у тротуара
ждёт большая машина, шофёр углубился в газету.
Мать глотает лёгкое вино
и качает головой.
Девочка возит ножом по тарелке,
любуясь в окно
чёрной отцовой машиной и толстым шофёром:
тот балует маленькую пассажирку.
На мгновение их загораживает прохожий.
Чернявый, худущий, с бумажной трубою под мышкой.
Это втузовец-провинциал тащит будущее лауреатство своё из общаги.
Они познакомятся в 51-м на пересылке.
Случайное совпадение глаз.
«Как прямо девчонка глядит», – подумал идущий и забыл.
«Чёрный, как жук», – подумала девочка и забыла.


Старик и душа

когда она явилась ему впервые
то была в наутюженной блузке с комсомольским значком
вроде старшей сестры

потом всякий раз в ином образе и летах
как в новом платье

он чуть не лишился её
в тот раз что она была девочкой-подростком
и убежала за укатившимся волейбольным мячом

иногда приходила как доктор в белом халате
а в решающие минуты принимала облик мухинской Жницы

ей с ним пришлось поваландаться
и всё равно

уже на лестнице
она оглянётся уходя и увидит:

старик у окна
и вместо Евангелия
читает утреннюю газету


Последняя дверь

умер брат
больше нет никого
между мной и той дверью

латунная ручка
болтается как в коммунальной уборной
краска «под слоновую кость» облупилась
гвоздём нацарапано «сука»

вот распахнётся
и шагну в пустоту


Из «Записок
бумажного
змея»


Четверо в купе

случайные попутчики

поговорили о станционных часах
показывающих по всей стране одно и то же время
о собачьих выставках
о портсигарах
о том что лето никудышное: погода так и не установилась

об аллергии

о способах солить рыбу «как это делают рыбаки»
о маленьких городках
и про то какие там бывают гостиницы и рестораны
о клубнике
о морской воде
о толстых и худых женщинах

мимо ползли тесные одинаковые рощи с промельками деревень

потом поезд въехал в степи
вдруг разбежавшиеся по обе стороны до самого горизонта
и каждый стал молча глядеть в окно
думая о своём

Сентябрь 1998, Москва – Херсон

 
Атомная поэма

   Островерхие жёлтые особнячки в душистых соснах. Для академиков – с верандами.
   Лабораторные корпуса в театральных колоннах.
   Пустынная набережная с беседками и балюстрадой заботливо обустроена для мудрых бесед во время прогулок.
   Запрятанный в волжских лесах вместе со своим ускорителем город-игрушка, выстроенный руками заключённых и военнопленных. Заветное творение человека в пенсне. Учёный рай под присмотром охранников.

   Лысоватые мужчины катят по чистым дорожкам на велосипедах.
   Нотный мусор сыплется из высоких окон музыкальной школы подобно пожелтелой листве.
   Только несметное вороньё с того берега помнит, где стояли бараки.
   Да чёрная «эмка» бывшего оперуполномоченного, давно перешедшая в другие руки, но ещё на ходу.

1990, Дубна


Пермский период

провинция
слишком приспособилась к империи
и ей нелегко оживать

отложения великой эпохи почти скрыли губернский город
только оперный театр торчит

и всё ж

администрация губернатора
ведёт трудные переговоры с баронетом сэром Импеем Мурчисоном
членом Королевского географического общества
об учреждении Российско-британской палеонтологической
                                                                                          компании

в центральном универмаге
выставлена коллекция розовых платьев с зелёными поясками

не утратившие веры в эволюцию
бедно одетые позвоночные приходят в библиотеку послушать
                                                                                                   стихи

и налаживается производство электродрелей

а в облупившемся прозоровском доме
обосновалась мастерская металлических дверей и решёток
с красивым именем «БлаговЂстъ»

...три сестры из педагогического мечтают о торжестве мезозоя
и восклицают: «В Москву! В Москву!»

но отъезжающих в столицу
провожают как на войну духовым «Прощаньем славянки»
на вокзале

Март 2000, Пермь


Из книг
Вопреки предвещаниям птиц (М., Издательство Русанова, 1994),
Пиктограммы (М., РИК Русанова, 1999)
и журналов
«Новый мир» и «Дружба народов».