Человек
Бумажные цветы,
пригородные электрички,
твоя подруга, играющая с кошкой,
чёрный пах рожающей земли,
лакированные гробы лимузинов,
фонтаны, бездействующие зиму,
набухшая в небе птица –
ваше родство так велико,
зелёная кровь травы циркулирует в твоих жилах,
бензином напоены деревья,
и в авторучках бежит твоя коричневая кровь.
Вот и пришло бессмертье,
которого ты не хотел.
Екклесиаст
Кто он,
вращающий миры
и питающий пчёл,
вяжущий сети наших жизней
петля за петлёй,
снабдивший миры и яблоки
одним законом –
спроси у камня,
спроси у ветки,
спроси у мотора,
тарахтящего под капотом трактора
и в твоей груди,
спроси,
точимый червем истины,
глядя в тот планетарий, где
во вселенной, как в яблоке,
пасётся млечный червь.
Разбитая птица
Тонкие кости птицы,
убитой автомобилем,
которую в детстве я похоронил у забора,
я раскопал сегодня в памяти,
она трепыхала и свистела
в ветвях соседней рябины.
Амундсен
твой санный след
в крахмальное безмолвие больницы
по белым простыням.
Теоремы
Планета, рвущая поводья притяженья,
лес, жаждущий безлюдья и беззверья,
вздох женщины, слетевший над шитьём,
поэт, польстившийся на глянцевитый том,
старуха, что костит свою собаку.
Сошла с кругов своих, во мрак ушла планета,
от мужа и шитья ушла жена поэта,
поэт построил загородный дом,
старухин фокстерьер пропал и перепродан,
старуха лается с дворнягою-уродом,
а лес засох, и сгнил, и стал углём.
То, что прошло
Вещи,
которые ты брала в руки,
или трогала только,
не забыли об этом.
Они намокли прикосновениями,
как почерневшие леса
до краёв полны осенней влаги.
Вокруг меня полно таких вещей
и лесов.
Маленькие астрономы
подростками
мы выставляли школьный телескоп
на подоконник
в сторону пахнущих стиркой и мылом
огней общежития
и наблюдали,
дыша друг другу в ухо,
перевёрнутые, еле прикрытые бельём
небесные тела
женщин.
Та сторона улицы
я пройду
по той стороне улицы
где нету сберкасс и редакций
энергичных фотографов яхтсменов ломких девиц и объявлений
об обмене квартир
где проживают прохожие
и встретишь изобретателя пуговиц в рваных носках
где выходят посмотреть
как рыжие кошки на крышах охотятся на закате
и куда возвращается под утро жалкая
царица бала
в лучшем платье одна по пустым тротуарам улыбаясь себе
по той
далёкой как Китай стороне
где ещё не ходил.
Гулливер
воротился из странствий
и теперь весь опутан лилипутскими веревочками
домашних забот
...по приставной лесенке
один уже взбирается мне на грудь
прочитать приговор.
Болезнь Матисса
Год 1942-й.
Осень в Ницце.
Парусина навесов повисла.
И вдоль пляжей, наверно, пустые террасы кафе с лёгким
запахом рыбы.
Когда тебе семьдесят три.
Мир обступает тебя многоцветным и душным Таити.
И плывет потолок.
Как в юности после карнавала под утро.
Серые простыни неба.
Боль внизу живота.
Это будет: магнолия, раковина, зеркало.
Зелёный мрамор стола на холсте получился красным.
Но цвет всегда прав.
Боль.
Камешек в желчном протоке.
Женщина в вышитой блузе, с плавной линией рук.
Немцы в Париже.
Двадцать тысяч лье тому назад
брату
дача
утонула в потоках дождя как «Наутилус»
вот-вот из сада выплывет
осьминог
Gloria mundi
представь себе:
«Титаник»
разминулся со своим айсбергом
и не стал знаменитым
Порванное письмо
небриты щёки
вольноотпущенных полей
и облегчённые леса
стоят на землю сбросив семя
паук латает паутиной ветер
пора и нам
учиться каллиграфии отлётов у птичьих стай
пожитки осени разбросаны под снегом
Сад поломанных статуй
гипсовые щиколотки девушки с веслом
сандалии пионера с горном
копыто маршальского коня
бронзовые башмаки вождя
администрация сожалеет о скоротечности времени
выгул собак запрещён
каменные ягодицы мыслителя
Последняя любовь
опавший с берёзы лист
у земли оказался бабочкой
и запорхал
за случившейся возле подружкой
Корабль дураков
Мне всё ж улыбнулось попасть в разрекламированный рейс.
Хотя и не с билетом первого класса.
На белоснежном картоне с тиснёной голубкой, запутавшейся
в вензеле золотой каймы.
Громада в семь тысяч локтей от кормы до форштевня.
Зимние сады, вольеры для случки автомобилей,
небоскрёбы надстроек.
Даже почта, конверты с голубкой.
Расплесками марша встречает джаз-банд всходящих на борт.
Старый Ной в белой тройке, улыбаясь приветливо, протирает
роговые очки.
Семь палуб для чистых и семь для нечистых.
Путешественники из любопытства и по делам.
Богачи.
И те, кто даже не умеет написать слово «деньги».
Совершенно юная пара с одинаковыми улыбками,
один саквояж на двоих.
Китаец с учебником английского.
Седой отдувающийся банкир, тайный банкрот, с новенькой женой
прямо с витрины универмага, ещё завёрнутой в целлофан.
Пучеглазые мулатки, большие ноздреватые русские, японцы
c выбритыми черепами.
Жизнерадостные итальянцы в тяжёлых синих пальто.
Эмигранты и беженцы из Содома и Гоморры с одеялами,
в третий класс.
У поляка шесть пылесосов в коробках, он везёт их
в новую жизнь.
Князь Мышкин, с которым мы в Склифе лежали в соседних
палатах, когда он изрезался бритвой.
Чернобородый француз с «Фигаро» и адресочком в записной
книжке.
Тело нефтяного шейха, по обычаю предков завещавшего
похоронить себя вместе с любимым «роллс-ройсом»,
опускается в трюм.
Собиратели марок торопятся прямо к почтовой конторке,
проштемпелевать до отплытья.
Первый гулкий гудок.
Распаковка вещей, эта первая радость дороги, ещё до ударов
винта.
Будто вскрываешь подарок.
В нём стол для письма, на никелированном позвоночнике лампа,
о какой я мечтал.
Ковёр, вентилятор, мрамор полки под зеркалом в ванной,
чтобы дамам расставить флаконы.
Текст молитвы «О путешествующих», окантованный в рамку.
B соседней каюте, заваленной шёлком в тюках, тараторят
китайцы.
Стюард уже знает меня: «Тот очкастый из 1042-й...»
Целый город кают, тут и дети родятся в каютах.
Лифты, палубы, поручни отполированной меди.
Там и сям портреты кудрявоголового Хама к предвыборной
кампании, с дамскими трусиками в руках.
Величественный нищий с перебитым носом дремлет у трапа,
благосклонно кивая шлёпающимся на коврик монетам.
Сим объявлен сошедшим с ума и даёт интервью в своей
каюте-люкс на палубе «А», с пальмами и отделкой
из дерева гофер.
В закрытом обеденном зале грузины поют свои песни
и замышляют переворот.
Вокруг пирующих мягкой тигриной походкой рыскают официанты.
Голубятня в четвёртой фальшивой трубе.
Над прогулочной палубой повисли гирлянды, столики сдвинуты,
всё готово к объявленным вечером танцам.
В кадках цветут олеандры.
Румынское семейство с кучей сумок жует маленькие
ван-гутеновские шоколадки.
Негритянские дети носятся между шезлонгов, горланя
на английском, французском, испанском.
Старый розовощёкий эмигрант (бассейн, массаж) с золотым
перстеньком на мизинце объясняет.
«Теперь я на отдыхе. Дом в Калифорнии. Сеть магазинов.
С табачной лавчонки там начинал. Да, с табачной лавчонки...»
На корме матросы-буддисты развесили молитвенные флажки.
Стюард в белой робе с нашитой голубкой трёт у рубки
бронзовую табличку.
«Ковчег Интэрнэшнл.
Арманд Ной, президент».
За перегородкой стрекочет машинка для счёта банкнот.
В трюме в отдельной каюте террористы с добычей
в банковских мешках и заложниками.
Снаружи у двери их стерегут жандармы в пятнистых
комбинезонах.
Быть может, мы все эмигранты.
В ресторане первого класса, где журчит, распространяя
сырость, фонтан.
Дочь фабриканта купальников терзает белоснежными зубками
окровавленный персик.
Представитель ООН по правам человека изучает меню.
Проповедник, возвращающийся с гастролей, погрузился
в большую креветку, как в часовой механизм.
Саксофонист на эстраде осторожно выдувает дрожащий
серебряный шар.
На кухне рыбьи спины отливают керосиновой синевой,
и орудуют ножами повара.
В безлюдном салоне с зачехлённым роялем юный американец
с мулаткой из разных углов трогают друг друга глазами.
Только они и спасутся.
Все на палубах, посмотреть, как отходим.
«Ты бы дольше копалась ещё, отплываем...»
«Вон она, у ларька «кока-колы». Машет шляпкой и плачет...»
«Шоп откроют через час после выхода в море...»
«Сейм было принял закон о гражданстве, но его провалили...»
«Когда стали стрелять, мы легли в огороде. Всё сгорело,
еле спасли паспорта...»
«Продавал вертолёты в Боливию, красотка-жена, виллу
на море купил...»
«Если б не чёртов потоп...»
«Ничего, так и я четверть века назад. Присмотрелся. Начал
с табачной лавчонки...»
«У неё был аборт от него...»
«Говорят, нет прохода от феминисток...»
«При взрыве в лионском метро. Хотела учиться балету,
но нога...»
«Что-то о монастырях. Он грант получил под неё...»
«Уже пятно посадил. Вот так застегни, чтоб не видно...»
Могучий гудок.
Бессильный цветной серпантин, серпантин.
Скрипучие выкрики чаек.
Откуда-то с верхних надстроек далёкий треск машинки
для счета банкнот.
В упряжке буксиров небоскрёб отделяется от небоскрёбов.
Доктор Ной, скинув пиджак, возится со своими голубями.
В небе высоком-высоком шуршит самолёт, точно там ведут
иглой по синей шершавой бумаге.
На заспанной Темзе.
Клерк из «Ллойда», ночь проторчавший у телевизора за матчем
футбольным из Монтевидео, уже всё перепутал.
Внёс в компьютер неверное имя: «Титаник».
Атлантида
По дну
бродят обросшие ракушками люди,
поглядывая на небо,
где проплывают тёмные днища
супертанкеров, яхт, многопалубных белых отелей
с бассейнами и казино,
и всё ждут,
когда к ним опустится бог в акваланге.
Яхты в Фазелисе
тебе
...и «Дедеман Второй»,
и обе «Розмари»,
анисовка, настой
античности в крови.
Купальник полосат.
Так, оседлав бушприт,
над Летою летят.
И соль о борт шипит.
Вакации
море это небо
которое можно потрогать
«Orient»
Часы для подводного плавания.
Допускают погружение на глубину тридцать метров.
Лежишь на дне.
Рыбки объедают твой костяк.
А стрелки тикают...
Сага о колымской трассе
километровые столбы с номерами на бушлатах
Торжество
нищие боги Индии босиком
церемонные китайские боги мерно покачивающие веерами
пьяницы бабники и драчуны с Олимпа в гремящих медных
сандалиях
начитанный бог евреев с заложенной пальцем газетой
и желчный католический в золотом пенсне
съезжаясь из «Президент-отеля»
заполняют президиум и ложи Большого театра
публика пахнет духами
сверяет по пригласительным билетам места
листает программки
осанистый как банщик православный бог
демократично беседует в проходе партера с мэром Москвы
о строительстве Храма
задерживается представитель аллаха: говорят на таможне
над сценой приветственный лозунг с досадно обвисшим углом:
«Да здравствует 2000-летие со дня рождения Иисуса Хрис...»
виновник торжества
в плохо сидящем сером костюме от «Большевички»
и галстук завязан коротковато
смущённо кивает через оркестровую яму входящим
еле слышно отвечая на поздравления знакомых:
– Спасибо, Понтий...
Полёт бабочки
похож
на брошенный зигзагами по траве складной деревянный метр
Иосифа-плотника
Каникулы стихотворца
Регулярный французский парк напоминает сонет.
Английский – расчётливый беспорядок верлибра.
Весь август редактировал дачный клочок: пропалывал спондеи, засевал пиррихии, секатором прорубал цезуры. Кое-где спилил, поделив на строфы.
После всё равно зарастёт разговорной речью.
Труды и дни
для птиц
над полем раскатали большие небеса
над старой яблоней
высоко застеклили купол
для пчёл и ос
единственное облачко оставили
мазком побелки
да мутный след
где тачками возили синеву
Прохожий
Перед самой войной.
В холодный день, особенно если у кого худое пальто.
Как обычно по средам,
после бани с пальмой и парикмахершей,
женщина с девочкой лет десяти у окна в ресторане.
Поздний завтрак или ранний обед.
Школа пропущена.
«Правда, официанты похожи на женихов?»
За зеркальным стеклом у тротуара
ждёт большая машина, шофёр углубился в газету.
Мать глотает лёгкое вино
и качает головой.
Девочка возит ножом по тарелке,
любуясь в окно
чёрной отцовой машиной и толстым шофёром:
тот балует маленькую пассажирку.
На мгновение их загораживает прохожий.
Чернявый, худущий, с бумажной трубою под мышкой.
Это втузовец-провинциал тащит будущее лауреатство своё из общаги.
Они познакомятся в 51-м на пересылке.
Случайное совпадение глаз.
«Как прямо девчонка глядит», – подумал идущий и забыл.
«Чёрный, как жук», – подумала девочка и забыла.
Старик и душа
когда она явилась ему впервые
то была в наутюженной блузке с комсомольским значком
вроде старшей сестры
потом всякий раз в ином образе и летах
как в новом платье
он чуть не лишился её
в тот раз что она была девочкой-подростком
и убежала за укатившимся волейбольным мячом
иногда приходила как доктор в белом халате
а в решающие минуты принимала облик мухинской Жницы
ей с ним пришлось поваландаться
и всё равно
уже на лестнице
она оглянётся уходя и увидит:
старик у окна
и вместо Евангелия
читает утреннюю газету
Последняя дверь
умер брат
больше нет никого
между мной и той дверью
латунная ручка
болтается как в коммунальной уборной
краска «под слоновую кость» облупилась
гвоздём нацарапано «сука»
вот распахнётся
и шагну в пустоту